Эрих Мария Ремарк - Три товарища.

    А питом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Вершины горного хребта становились острыми черными силуэтами. И небо за ними - холодное и бледное - отступало всё дальше. Лампочка на ночном столике тускнела до бледной желтизны, и Пат прижимала влажное лицо к моим ладоням:

    - Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день.

    Антонио принес мне свой радиоприемник. Я включил его в сеть освещения и заземлил на батарею отопления. Вечером я стал настраивать его для Пат. Он хрипел, квакал, но внезапно из шума выделилась нежная чистая мелодия.

    - Что это, милый? - спросила Пат.

    Антонио дал мне еще и радиожурнал. Я полистал его.

    - Кажется, Рим.

    И вот уже зазвучал глубокий металлический женский голос:

    - "Радио Рома - Наполи - Фиренце…"

    Я повернул ручку: соло на рояле.

    - Ну, тут мне и смотреть незачем, - сказал я. - Это Вальдштейповская соната Бетховена. Когда-то в я умел ее играть. В те времена, когда еще верил, что смогу стать педагогом, профессором или композитором. Теперь уж не смог бы. Лучше поищем что-нибудь другое. Это не очень приятные воспоминания. Теплый альт пел тихо и вкрадчиво: "Parlez moi d'amour".^[1]

    - Это Париж, Пат.

    Кто-то докладывал о способах борьбы против виноградной тли. Я продолжал вертеть ручку регулятора. Передавали рекламные сообщения. Потом был квартет.

    - Что это? - спросила Пат.

    - "Прага. Струнный квартет Бетховена. Опус пятьдесят девять, два", - прочел я вслух.

    Я подождал, пока закончилась музыкальная фраза, снова повернул регулятор, и вдруг зазвучала скрипка, чудесная скрипка.

    - Это, должно быть, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.

    Я точнее настроил приемник. И теперь мелодия лилась полнозвучная и нежная над стремящимся ей вслед оркестром цимбал, скрипок и пастушьих рожков.

    - Ведь чудесно. Пат, не правда ли?

    Она молчала. Я повернулся к ней. Она плакала, ее глаза были широко открыты. Я сразу же выключил приемник.

    - Что с тобой, Пат? - Я обнял ее худенькие плечи.

    - Ничего, Робби. Это глупо, конечно. Но только, когда слышишь вот так - Париж, Рим, Будапешт… Боже мой, а я была бы так рада, если б могла еще хоть раз спуститься в ближайшую деревню.

    - Но, Пат…

    Я сказал ей всё, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но она только тряхнула головой:

    - Я не тоскую, милый. Ты не должен так думать. Я вовсе не тоскую, когда плачу. Это бывает, правда, но ненадолго. Но зато я слишком много думаю.

    - О чем же ты думаешь? - спросил я, целуя се волосы.

    - О том единственном, о чем я только и могу еще думать, - о жизни и смерти. И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть. Как гы думаешь?

    - Не знаю. - Нет, право же. - Она прислонилась головой к моему плечу. - Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так труднее, но так и легче. Ты подумай, ведь умереть я всё равно должна была бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей. И если мне пришлось бы выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы - так, как сейчас.

    Она поглядела на меня.

    - Пат. - сказал я. - Но ведь есть еще и нечто третье. Когда прекратится фен, тебе станет лучше и мы уедем отсюда.

    Она продолжала испытующе глядеть на меня:

    - Вот за тебя я боюсь, Робби. Тебе это всё куда труднее, чем мне.

    - Не будем больше говорить об этом, - сказал я.

    - А я говорила только для того, чтобы ты не думал, будто я тоскую, - возразила она.

    - А я вовсе и не думаю, что ты тоскуешь, - сказал я.

    Она положила руку мне на плечо:

    - А ты не сделаешь опять так, чтобы играли эти цыгане?

    - Ты хочешь слушать?

    - Да, любимый.

    Я опять включил приемник, и сперва тихо, а потом всё громче и полнее зазвучали в комнате скрипки и флейты и приглушенные арпеджио цимбал.

    - Хорошо, - сказала Пат. - Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит.

    Это был вечерний концерт из ресторана в одном из парков Будапешта. Сквозь звуки музыки иногда слышны были голоса сидевших за столиками, время от време-ни раздавался звонкий, веселый возглас. Можно было себе представить, что там, на острове Маргариты, сейчас каштаны уже покрыты первой листвой, которая бледно мерцает в лунном свете и колеблется, словно от ветра скрипок. Может быть, там теперь теплый вечер и люди сидят на воздухе - и перед ними стаканы с желтым венгерским вином, бегают кельнеры в белых куртках, и цыгане играют; а потом в зеленых весенних сумерках, утомленный, идешь домой; а здесь лежит Пат и улыбается, и она уже никогда не выйдет из этой комнаты и никогда больше не встанет с этой постели.

    Потом внезапно всё пошло очень быстро. На любимом лице таяла живая ткань тела. Скулы выступили, и на висках просвечивали кости. Руки стали тонкими, как у ребенка, рёбра выпирали под кожей, и жар всё чаще сотрясал исхудавшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, и врач заходил каждый час.

    Однажды к концу дня температура необъяснимо стремительно упала. Пат пришла в себя и долго смотрела на меня.

    - Дай мне зеркало, - прошептала она.

    - Зачем тебе зеркало? - спросил я. - Отдохни, Пат. Я думаю, что теперь уже пойдет на поправку. У тебя почти нет жара.

    - Нет, - прошептала она своим надломленным, словно перегоревшим голосом. - Дай мне зеркало.

    Я обошел кровать, снял со стены зеркало и уронил его. Оно разбилось.

    - Прости, пожалуйста, - проговорил я. - Экой я увалень. Вот упало - и вдребезги.

    - У меня в сумочке есть еще одно, Робби.

    Это было маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я мазнул по нему рукой, чтоб заслепить хоть немного, и подал Пат. Она с трудом протерла его и напряженно разглядывала себя.

    - Ты должен уехать, милый, - прошептала она.

    - Почему? Разве ты меня больше не любишь?

    Ты не должен больше смотреть на меня. Ведь это уже не я.

    Я отнял у нее зеркальце:

    - Эти металлические штуки ни к черту не годятся. Посмотри, как я в нем выгляжу. Бледный и тощий. А ведь я-то загорелый крепыш. Эта штука вся сморщенная.

    - Ты должен помнить меня другой, - шептала она. - Уезжай, милый. Я уж сама справлюсь с этим.

    Я успокоил ее. Она снова потребовала зеркальце и свою сумочку. Потом стала пудриться, - бледное истощенное лицо, потрескавшиеся губы, глубокие коричневые впадины у глаз. - Вот хоть немного, милый, - сказала она и попыталась улыбнуться. - Ты не должен видеть меня некрасивой.

    - Ты можешь делать всё, что хочешь, - сказал я. - Ты никогда не будешь некрасивой. Для меня ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

    Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил обе руки ей под голову. Несколько минут спустя она беспокойно задвигалась.

    - Что с тобой, Пат? - спросил я.

    - Слишком громко тикают, - прошептала она.

    - Мои часы?

    Она кивнула:

    - Они так грохочут.

    Я снял часы с руки.

    Она испуганно посмотрела на секундную стрелку.

    - Убери их.

    Я швырнул часы об стенку:

    - Вот, теперь они больше не будут тикать. Теперь время остановилось. Мы его разорвали пополам. Теперь существуем только мы вдвоем. Только мы вдвоем - ты и я - и больше нет никого.

    Она поглядела на меня. Глаза были очень большими.

    - Милый, - прошептала она.

    Я не мог вынести ее взгляд. Он возникал где-то далеко и пронизывал меня, устремленный в неведомое.

    - Дружище, - бормотал я. - Мой любимый, храбрый старый дружище.

    Она умерла в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. Она умирала трудно и мучительно, и никто не мог ей помочь. Она крепко сжимала мою руку, но уже не узнавала меня.

    Кто-то когда-то сказал:

    - Она умерла.

    - Нет, - возразил я. - Она еще не умерла. Она еще крепко держит мою руку.

    Свет. Невыносимо яркий свет. Люди. Врач. Я медленно разжимаю пальцы. И ее рука падает. Кровь. Искаженное удушьем лицо. Страдальчески застывшие глаза. Коричневые шелковистые волосы.

    - Пат, - говорю я. - Пат!

    И впервые она не отвечает мне.

    - Хочу остаться один, - говорю я.

    - А не следовало бы сперва… - говорит кто-то.

    - Нет, - отвечаю я. - Уходите, не трогайте.

    Потом я смыл с нее кровь. Я одеревенел. Я причесал ее. Она остывала. Я перенес ее в мою постель и накрыл одеялами. Я сидел возле нее и не мог ни о чем думать. Я сидел на стуле и смотрел на нее. Вошла собака и села рядом со мной. Я видел, как изменялось лицо Пат. Я не мог ничего делать. Только сидеть вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже не было.

    "Говорите мне о любви" (франц.)