Эрих Мария Ремарк - Приют Грез.

    - Ах, Лу… - пробормотал он, уже не владея собой, и взглянул на портрет. В мерцающем, дрожащем пламени свечи лицо словно ожило - казалось, будто прекрасные глаза улыбнулись, а алые губы дрогнули.

    - Простите меня, - промолвил Фриц, - иногда на меня находит. В особенности, когда я пью в память о ней. Вино для мертвых губ, цветы для бесцветного лба… Все отзвучало, исчезло… О, как далеко это все, что некогда было моим, моим…

    Он умолк и посмотрел на Элизабет. Слегка откинув голову, она смотрела на него широко открытыми глазами и беззвучно плакала.

    - Не надо плакать, - пробормотал Фриц. - Не надо…

    Сумерки немного сгустились, пламя свечи засверкало ярче. В окно влетела бабочка, покружилась вокруг свечи и свалилась, опалив крылья.

    - Бабочки… Люди… Кто только не опалил себе крылья на свече судьбы…

    - Расскажите мне что-нибудь о своей жизни, - попросила Элизабет.

    Фриц молча глядел на пламя.

    - Она носила имя Луиза, но все называли ее Лу… Посмотрите на ее портрет в мерцающем пламени свечи - такой она была при жизни. Однажды я увидел Лу на прогулке весенним вечером. Она была прекрасна. Она была гаванью для кораблей моих желаний, ее глаза - звездами во мраке моего бытия, а ее душа - спасительным благом и мостиком над бездной моей отчужденности. Мы с ней прожили бурную, пьянящую весну и по брожению крови в наших жилах уже предчувствовали приближение жаркого лета. Но когда наступила осень, мы мало-помалу вернулись на землю. У меня были слабые легкие, и я был гол как сокол, а она - обручена с достойным человеком, которого уважала. С кровоточащим сердцем я вырвался из ее объятий: тогда я полагал, что смогу прожить всего несколько лет. Разве я мог приковать ее расцвет к моему увяданию? Вскоре после этого я продал несколько картин и уехал, так как забыть ее был не в состоянии. А когда спустя несколько недель тоска погнала меня назад, я узнал, что и она не смогла вынести разлуки. Она порвала с тем человеком и со своей семьей и хотела вернуться ко мне. Несмотря ни на что - ни на болезнь, ни на бедность, ни на проклятье семьи. Не найдя меня, она вернулась домой. И заболела. Ее последними словами были слова любви и мое имя. Так сказала ее мать. Когда я приехал, на ее могиле цвели темно-красные розы. Больше я ее никогда не видел… Забыть ее я не в силах. Жизнь без нее для меня - иллюзия и греза. Единственная радость - это часы сумерек, когда свечи горят перед ее портретом, написанным мной в счастливые дни. Тогда ее глаза вновь мерцают в обманчивом блеске пламени, как некогда, и ее нежные алые губы вновь улыбаются, как некогда, и дорогой, любимый голос шепчет давно отзвучавшие знакомые слова, - в такие минуты моя тоска дрожит и трепещет, а душа благословляет мучительную память - и все, все поет старую песенку:

    Сумерки заполнили всю комнату, пламя свечи соткало корону вокруг золотых волос Элизабет. Она плакала и сквозь слезы смотрела на портрет покойницы. Все ее существо пронзил ужас перед великой загадкой жизни, время от времени даже мерещилось, будто ее пульс выстукивает одно-единственное слово: бренность. Пусть наше счастье взлетает до звезд и солнца и мы от радости воздеваем руки к небу, но однажды все наше счастье и все мечты кончаются, и остается одно и то же: плач о потерянном. Быть человеком - тяжкая доля! Хотеть вечно держать друг друга за руки - и вечно терять друг друга в соответствии с вечными законами. Всю жизнь бороться, сражаться, торжествовать, страдать, а в конце концов все потерять и остаться с единственным и последним утешением - песней о ласточке:

    Жизнь течет дальше, дальше, пока однажды и о нас не пропоют любимые уста:

    С трудом подбирая слова, Фриц продолжал:

    - У нее был небольшой, но приятный серебристый голосок. Песню, которую она так любила, вы пели в тот вечер, когда я впервые вас увидел: "Слышу до сих пор…" Песня эта стала для меня символом. Когда я после месяцев мучений вновь вернулся к жизни, у меня не осталось никаких личных желаний. Дабы не влачить жалкое существование, а приносить пользу людям, я собрал вокруг себя молодежь. Пришел Эрнст, потом и другие. Приносить пользу человечеству - слишком высокие слова для моих скромных усилий, но на большее меня не хватит, да я и не способен. Вот я и стараюсь помочь молодым стать людьми. И уже жить без них не могу. Так и течет моя жизнь день за днем, покуда не придет срок, тогда богиня Норна разорвет нить моей судьбы и меня вновь поглотит бескрайний мрак.

    Между тем стало совсем темно.

    В душе Элизабет звучали никогда не слышанные мелодии. Ее переполняло желание пожертвовать всем для этого человека, открыть ему душу и найти у него понимание и снисхождение. Ее бил озноб, и на великое и неизбежное одиночество жизни она смотрела обезумевшими от горя глазами.

    Вскочив с места, Элизабет схватила Фрица за руку.

    И, вспыхнув, выпалила сквозь слезы:

    - Позвольте и мне быть рядом с вами… Я так хочу помогать вам… Помогите же и вы мне… Жизнь зачастую так сложна… И так нужно, чтобы рядом кто-то был…

    Фриц взглянул ей в глаза.

    - Элизабет, - прошептал он едва слышно. - Ты так на нее похожа. Я принял тебя в свое сердце, как только услышал твой голос. Мой дорогой юный друг…

    - Благодарю вас, о благодарю вас, - пылко воскликнула Элизабет.

    - Нет, не то, - перебил ее Фриц, - мои молодые друзья говорят иначе. Разве ты хочешь быть исключением? Мои молодые друзья называют меня "дядя Фриц".

    - Дядя… Фриц - благоговейно повторила Элизабет.

    Он поцеловал ее в лоб.

    Огонь свечи упал на висевший на стене портрет. Казалось, красивые глаза замерцали и заискрились, а розовые губы разомкнулись в улыбке.

    - Куда мог подеваться дядя Фриц? - Паула капризно дернула головкой и осторожно поставила в вазу букет сирени.

    - Придет, не беспокойся, - улыбнулся Фрид. - Ведь ты только что вошла, имей терпение. Я уже битый час его дожидаюсь.

    - Разве дверь была открыта?

    - Нет, заперта, но ключ торчал в замке.

    - Он ведь знает, что мы приходим по пятницам. А, нашла! - Паула победно помахала блокнотом. - Тут что-то написано!

    - В самом деле?

    - Натурально! Сидишь тут битый час и ничего не видишь! Ну Фрид! Ни на что путное мужчины не способны!

    Еще называют себя венцом творения! Итак: тут сначала несколько стихотворных строк, а потом: "Милые мои дети!…" Ага! "…Мне нужно пойти в город, чтобы купить сахару к чаю, киноварь и кобальтовую синь для палитры, а также шоколадные конфеты для лакомки Паулы. Кекс и масло на столе. Где чашки и сахар, вы знаете. Чай тоже. Чувствуйте себя как дома. Фриц".

    - Насчет лакомки - это камешек в твой огород, - ввернул Фрид.

    - Отнюдь! Ох уж этот дядя Фриц! Вовсе я не лакомка, - возмущенно выпалила Паула, грызя кекс.

    - Совсем не лакомка, - подтвердил Фрид и протянул ей всю вазочку.

    - Фрид, до чего же ты противный! - она топнула ножкой. - Научился у этого Эрнста, слова не скажет без насмешки. Мне восемнадцать лет, прошу это учесть! Я уже не ребенок, а молодая дама!

    - В этом никто и не сомневается!

    - А вот и нет! Ты сомневаешься! И обращаешься со мной, как с ребенком! Сомнение, выраженное в действиях.

    - Нижайше прошу о прощении, сударыня!

    - Ну вот, ты опять ехидничаешь.

    - Ах… Значит, так: прости, Паульхеи, ты - молодая дама.

    - По правде?

    - Воистину!

    Ее плутовские глазки смеялись:

    - Вот и отлично! Ах, Фрид, глупенький, я вовсе не хочу быть молодой дамой.

    Она весело расхохоталась.

    Фрид совсем растерялся.

    "Вот и пойми этих длинноволосых", - подумал он.

    - Фрид…

    - Ну что еще?

    - Завтра мы пойдем принимать воздушные ванны, ясно?

    - С удовольствием, Паульхен. Может, пойдем и на море, поплаваем?

    - Отличная мысль! Чем больше отдаешься солнцу, воде и ветру, тем лучше! Ах, Фрид, до чего же приятно, принимая воздушные ванны, сбросить с себя одежду и предоставить доброму солнышку нежить и ласкать твое тело! Подумай только, недавно я сказала что-то подобное одной приятельнице, и та сочла все это в высшей степени неприличным. Вот какие люди еще существуют на белом свете!

    - Они полагают, что их тело - сосуд греха. А грех-то и есть главная радость жизни!

    - Дядя Фриц тоже всегда это повторяет. Мы должны не стесняться своего тела, а радоваться ему! Он и сам поклонник красоты! Более того! Он - служитель красоты! Как великолепно изображает он невинную наготу! Если я когда нибудь и выйду замуж, то только за такого, как дядя Фриц. Да только второго такого не найти!

    - А ты знаешь, что он опять взялся за ту большую картину? Он нашел для нее модель!

    - Знаю, сударь. Это моя школьная подруга. Элизабет Хайндорф.

    - Она, наверное, существо особого сорта.

    - Само собой.

    - Ничего удивительного, раз она твоя подруга.

    - Вода уже кипит? Настройся на что-то другое, ладно?

    - Чайник уже поет.

    - Тогда тащи сюда и чайник и заварку. А также тарелки и чашки. Чтобы дядя Фриц не счел нас за лентяев.

    Фрид послушно расставил на столе тарелки и чашки, покуда Паульхен ловко заваривала чай.

    - Ах, Фрид! Все наоборот! Цветы поставь вон туда.

    - Может, с художественной точки зрения ты и прав, но с практической - все совсем наоборот. О, бестолковые мужчины, что бы вы делали без нас!

    - Ты права, Паульхен, без вас и жить не стоило бы! - раздался веселый голос от двери.

    - Наконец-то, дядя Фриц! Ну-ка покажи, что ты купил.

    - Тебя опять надули. О, мужчины!

    Она вздохнула и принялась разглядывать покупки.

    А Фрид поздоровался с Фрицем.

    - Над чем нынче трудился, Фрид?

    - Да так, ничего особенного. После обеда немного погулял по городскому валу и вновь сделал наброски нашего прекрасного старинного собора. На этот раз со стороны реки. А потом полежал на солнышке в Шелерберге и помечтал.

    - Это тоже труд, Фрид. Труд отнюдь не всегда и даже реже всего творчество. Гораздо больше времени занимает восприятие, и это не менее важно. Труд бывает активный и пассивный.

    - Я наблюдал за облаками… Облака - вечные изменчивые странники. Облака - как жизнь… Жизнь тоже вечно меняется, она так же разнообразна, беспокойна и прекрасна…

    - Только не говори этого при Эрнсте. Если он не в духе, то разразится целой тирадой о недозрелых грезах недорослей…

    - Бог с ним, Фриц. Когда он в духе, то грезит еще боль- ше нашего брата. Мир прекрасен. И прекраснее всего - без людей.

    - В последнем письме Эрнст пишет так: "Самое прекрасное на земле - это люди. Меня занимает только живое. И в человеке оно, по-моему, наиболее ярко выражено". Вы оба правы, и надеюсь, оба признаете правоту друг друга.

    - Дядя Фриц, кончай разговоры, садись-ка за стол и пей чай. У меня все готово, а вы даже не обращаете внимания, - надула губки Паульхен.

    - Как красиво ты накрыла на стол!

    - Правда, красиво, дядя Фриц?

    - Да, очень даже красиво!

    - А ты, дядя Фриц, самый лучший человек на земле.

    Фрид никогда ничего приятного не скажет, он думает только об облаках и щеглах.

    - Потому что ты сочтешь, будто я насмехаюсь.

    - Паульхен, ты опять принесла цветы?

    - Да. И даже немного сташила. В городских скверах столько сирени, что я решила: ничего страшного, если там будет чуть меньше. А для нас чуть больше - это уже много. Так я поладила со своей совестью и взяла эти ветки.

    - Девчоночья мораль! - рассмеялся Фрид.

    - Спасибо тебе, Паульхен. Но не вступай в конфликт с законом. А то я уже начинаю бояться, что твое следующее письмо придет из тюрьмы.

    - Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня заметит, я умильно погляжу ему в глаза, протяну цветочек и скажу: "Этот цветок я сорвала для вас!" Он меня и отпустит.

    - Или же тебя накажут еще строже - за попытку подкупа.

    - Да что вы, у девушек свои законы. Их всегда отпускают.

    - Согласно законам о несовершеннолетних и умственно отсталых, - съязвил Фрид.

    - А злым мальчишкам надо всыпать розог - верно, дядя Фриц?

    - Успокойтесь же! - попытался урезонить их Фриц.

    - Эту противную привычку насмешничать он перенял у отвратительного Эрнста. Раньше он был совсем другой!

    - Еще противнее?

    - Нет, приятнее!

    - Но быть "приятным" в глазах маленькой девочки вовсе не составляет цели моей жизни!

    - Ты - неотесанный варвар!

    - А ты - молодая дама.

    - Да, я дама…

    К сожалению, в короткой юбке и с косичками.

    - Дядя Фриц, помоги же мне! Вышвырни его отсюда!

    - Но ведь он говорит чистую правду, Паульхен.

    - Так ты еще и берешь его сторону?

    - Нет, но ведь он делает тебе комплименты. Ты только вслушайся как следует. Молодая дама с косичками и пышной челкой - это же прелесть что такое!

    - Так-то оно так… Но… - Паула в задумчивости сунула палец в рот. - Фрид, ты это хотел сказать?

    - Конечно.

    - Ну, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама сказала, что ты поможешь нам выбрать материю. Согласен?

    - Безусловно. Тебе нравится васильковый цвет?

    - Васильковое у меня уже есть.

    - Тогда - белый шелк…

    - О, белое…

    - Ну. тогда тончайший батик на черном шелковом чехл е - и совершенно необычайный фасон. Рукава в виде крыльев бабочки и так далее. Я нарисую.

    - О да, о да…

    - Vanitas vanitatum^[7] - вздохнул Фрид. - Чем была бы женщина без платьев…

    - А мы и так бываем без платьев - на пляже…

    - Опять туда собираетесь, дети мои?

    - Да, дядя Фриц, уже совсем тепло.

    - Вот и прекрасно! Солнце делает чистыми и тело и душу.

    - До свиданья, дядя Фриц.

    - Побудьте со мной еще немного, детки.

    - Нет, тебе же нужно работать. До свиданья… До свиданья…

    И Паула, пританцовывая, выскочила за дверь.

    - Наш местный смерч! - промолвил Фриц. - Нынче Общество красивых национальных традиций устраивает вечер старинных хороводов. Сходите туда.

    - Хорошо! До свидания, Фриц.

    Фрид широким шагом пустился вдогонку Пауле.

    В комнате воцарилась тишина.

    Солнце светило в маленькое окошко в крыше и рисовало на полу золотистые крендели. Фриц набил табаком трубку. Потом поставил на стол металлическую пепельницу тонкой чеканки, похожую на греческую чашу, раскурил трубку и стал глядеть сквозь голубые кольца дыма.

    В тот прощальный вечер они с Лу пили пурпурное вино из этой мерцающей чаши, потому что у него не было бокалов, - да они в них и не нуждались, когда Лу по дороге в церковь на церемонию обручения еще раз забежала к нему, обняла его и зарыдала: "Я не могу… Не могу, любимый…"

    Тут и у Фрица из глаз полились слезы, и он выдавил:

    "Оставайся… Оставайся со мной…"

    Тем не менее они расстались - пришлось расстаться.

    В тот вечер, переполненные чувствами от этой прощальной встречи, они подняли золотистую чашу с искрящимся вином к звездам и прокричали им о своей любви и своей боли.

    Фриц отложил трубку в сторону и пошел в мастерскую. Вытащив подрамник с холстом, он начал писать. Час проходил за часом - Фриц ничего не слышал, так погружен был в свою работу. Наконец сгустившиеся сумерки вынудили его отложить кисть. Он провел ладонью по лбу и оглядел сделанное. Потом с довольным видом отодвинул мольберт, насвистывая, взял трость и шляпу и вышел на вечернюю улицу.

    Каштаны мирно покачивали кронами.

    Спустя час Фриц вернулся. Он зажег лампу и принялся просматривать номера журнала "Красота".

    За окном на землю медленно опускалась ночь.

    Несколько чудесных фотографий обнаженного тела чрезвычайно пришлись ему по вкусу.

    Вдруг в дверь постучали.

    Он решил, что это кто-нибудь из его юных друзей.

    - Прошу.

    На пороге выросла высокая элегантная дама, и чистый дрожащий голос сказал:

    - Добрый вечер, господин Шрамм.

    Фриц вскочил.

    - Сударыня, как я рад…

    - Я вам не помешаю?

    - Только в том случае, если сразу же захотите уйти.

    - Значит, не мешаю. Вы мне столько рассказывали о своем Приюте Грез, что меня разобрало любопытство…