II
В английском я делал большие успехи, и недели через две мой словарный запас был уже как у пятнадцатилетнего подростка. По утрам я несколько часов проводил среди красного плюша гостиницы "Ройбен" - зубрил грамматику, а во второй половине дня изыскивал возможности для устной практики. Действовал я без малейшего стыда и стеснения. Заметив, что за десять дней, проведенных с Меликовым, у меня появился русский акцент, я тут же перекинулся на постояльцев и служащих гостиницы. И поочередно усваивал самые разнообразные акценты: немецкий, еврейский, французский. Под конец, сведя дружбу с уборщицами и горничными и уверовав, что они-то и есть стопроцентные американки, я начал говорить с явным бруклинским акцентом. - Надо тебе завести роман с молоденькой американкой, - сказал Медиков: за это время мы перешли с ним на "ты". - Из Бруклина? - спросил я. - Лучше из Бостона. Там всего правильнее говорят. - Тогда уж надо найти учительницу из Бостона. Это было бы самое рациональное. - К несчастью, наша гостиница - караван-сарай. Различные акценты носятся в воздухе, как тифозные бациллы, а ты, увы, легко перенимаешь все отклонения от нормы и совершенно глух к нормальной речи. Надеюсь, тебе поможет любовь. - Владимир, - сказал я, - мир и так уже слишком быстро меняется для меня. С каждым днем мое английское "я" становится на год старше, и, к великому сожалению, мир этого "я" теряет свои чары. Чем лучше я понимаю язык, тем скорее исчезает таинственность. Пройдет еще несколько недель, и оба мои "я" уравновесятся. Американское "я" станет столь же скучно трезвым, как и европейское. Дай срок! И оставь в покое мое произношение. Я не хочу, чтобы мое второе детство пролетело так быстро. - Не бойся, не пролетит. Пока что твой умственный кругозор равен кругозору зеленщика-меланхолика по имени Аннибале Бальбо, который торгует здесь на углу. Ты уже и так пересыпаешь свою речь итальянскими словечками, они плавают в твоем английском, как волокна мяса в рисовом супе по-итальянски. - А вообще-то существуют настоящие, коренные американцы? - Конечно. Но через нью-йоркский порт на город обрушивается лавина эмигрантов - ирландцы, итальянцы, немцы, евреи, армяне и еще десятки разных национальностей. Как там говорят у вас: "Здесь ты человек, здесь ты можешь существовать".[2] Здесь ты эмигрант, здесь ты можешь существовать. Эта страна основана эмигрантами. Отбрось свои европейские комплексы неполноценности. Здесь ты снова человек, а не истерзанный комок плоти, прилепленный к собственному паспорту. Я поднял глаза от шахматной доски. - Ты прав, Владимир, - сказал я медленно. - Посмотрим, сколько это продлится. - Не веришь, что это будет длиться долго? - Как я могу верить? - Во что же ты веришь? - В то, что с каждым днем мне становится хуже, - ответил я. Незнакомый человек, прихрамывая, шел по вестибюлю. Мы сидели в полутьме, и я лишь смутно видел вошедшего. Однако его странная хромота в ритме трех четвертей такта напомнила мне кого-то. - Лахман, - сказал я вполголоса. Незнакомец остановился и взглянул в мою сторону. - Лахман! - повторил я. - Моя фамилия Мертон, - ответил он. Я щелкнул выключателем. Из весьма жалкой люстры, представлявшей собою наихудший образец модерна начала двадцатого века, заструился безрадостно-тусклый свет - желтый и синеватый. - Боже мой! Роберт! - воскликнул вошедший с удивлением. - Ты жив? А я думал, ты уже давно погиб. - То же самое я думал о тебе. Но узнал тебя по походке. - По моей хромоте в три четверти такта? - По твоему вальсирующему шагу, Курт. Ты знаком с Меликовым? - Конечно, знаком. - Живешь здесь? - Нет. Но иногда захаживаю. - Теперь твоя фамилия Мертон? - Да. А твоя? - Росс. Имя осталось то же. - Вот как люди встречаются, - сказал Лахман, слегка усмехнувшись. Мы немного помолчали. Всегдашняя тягостная пауза при встрече эмигрантов. Никогда ведь не знаешь, о ком и о чем можно спрашивать. Не знаешь, кого уже нет в живых. - Ты слышал что-нибудь о Кане? - спросил я наконец. И это был обычный прием. Сначала осторожно узнать о людях, которые не так уж близки твоему собеседнику. - Он в Нью-Йорке, - ответил Лахман. - Он тоже? Как ему удалось перебраться сюда? - А как все перебирались сюда. Благодаря тысяче случайностей. Никого ведь из нас не было в составленном американцами списке знаменитостей. Медиков выключил верхний свет и вытащил бутылку из-под стойки. - Американская водка, - сказал он. - Нечто вроде калифорнийского бордо или бургундского из Сан-Франциско. Или рейнского из Чили. Салют! Одно из преимуществ эмиграции в том, что приходится часто прощаться и посему можно часто выпивать в честь новой встречи. Создается иллюзия долголетия. Ни Лахман, ни я не ответили ему. Медиков был человеком иного поколения: то, что нам еще причиняло боль, для него уже стало воспоминанием. - Салют, Владимир! - Я первый прервал молчание. - И почему мы не родились йогами? - Я бы удовольствовался меньшим - не родиться евреем в Германии, сказал Лахман-Мертон. - Воспринимайте себя как первых граждан мира, - невозмутимо заметил Медиков. - И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет время, и вам будут ставить памятники. - Когда? - спросил Лахман. - Где? - спросил я. - На Луне, - сказал Медиков и пошел к конторке, чтобы выдать ключ постояльцу. - Остряк, - сказал Лахман, поглядев ему вслед. - Ты работаешь на него? - То есть? - Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к тому же. - Ты из-за этого сюда пришел? - Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят, она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что! У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция это было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же груди были на спине. - А задница у нее твердая, как камень, - протянул он мечтательно, горячий мрамор. - Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я. - Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, - Лахман на секунду задумался. Что это: героизм или идиотизм? На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота. - Героизм, - сказал я, - в нашем положении надо украшать себя самыми хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты. - Да и ты тоже ничуть не изменился. - Лахман-Мертон вытер пот со лба мятым носовым платком. - По-прежнему склонен к философствованию. Правда? - Не могу отвыкнуть. Это меня успокаивает. Лахман неожиданно усмехнулся: - Дает тебе чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка! - Превосходство не может быть дешевкой. Лахман умолк. - Зачем возражать? - сказал он. И немного погодя со вздохом вытащил из кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. - Четки, собственноручно освященные папой. Настоящее серебро и слоновая кость. Как ты думаешь, на нее это подействует? - Каким папой? - Пием. Каким же еще? - Бенедикт Пятнадцатый был бы лучше. - Что? - Лахман взглянул на меня, явно сбитый с толку. - Ведь Бенедикт умер. Что ты мелешь? - У него чувство превосходства было развито сильнее. Как у всех мертвецов, впрочем. И это уже не дешевка. - Ах, вот как. Ты ведь тоже остряк! Совсем забыл. Последний раз, когда я тебя видел… - Замолчи! - сказал я. - Что? - Замолчи, Курт. Не надо. - Ладно. - Лахман поколебался секунду. Потом желание излить душу победило. Он развернул светло-голубую папиросную бумагу. - Маленький кусочек оливкового дерева из Гефсиманского сада. Подлинность заверена официально. Неужели и это не подействует? - Лахман не отрываясь смотрел на меня умоляющим взглядом. - Конечно, подействует. А бутылки иорданской воды у тебя не найдется? - Нет. - Тогда налей. - Что? - Налей воды в бутылку. В вестибюле есть кран. Подмешай немного пыли, чтобы выглядело естественно. Никто ведь ничего не заподозрит, у тебя уже есть нотариально заверенные четки и оливковая ветвь. Не хватает только иорданской водицы. - Не наливать же ее в водочную бутылку! - Отчего нет! Соскребем наклейку! У бутылки достаточно восточный вид. Твоя пуэрториканка наверняка не пьет водку. В лучшем случае ром. - Она пьет виски. Странно, правда? - Нет. Лахман задумался. - Бутылку надо запечатать - так будет правдоподобнее. У тебя есть сургуч? - Еще чего захотел? Визу и паспорт? Откуда у меня сургуч? - У человека бывают самые неожиданные вещи. Я, например, много лет таскал с собой кроличью лапку, и когда… - Может, у Меликова найдется? - Верно! Он постоянно запечатывает посылки. Как я сам не додумался! Лахман, хромая, отчалил. Я откинулся на спинку кресла. Было почти темно. Тени и призраки умчались на вечернюю улицу сквозь светлый дверной проем. В зеркале напротив тускло-серое пятно тщетно пыталось приобрести серебристый блеск. Плюшевые кресла стали лиловыми, и на мгновение мне показалось, что на них запеклась кровь. Очень много крови. Где я видел столько крови?.. Кровь на трупах в маленькой серой комнате, за окнами которой полыхал невиданный закат. И от этого все предметы потеряли свою яркость и стали как бы грязными - серо-черными и темно-бурыми, почти лиловыми. Все приобрело эти цвета, даже человек у окна. Внезапно он повернул голову, и на него упали лучи заходящего солнца: одна половина лица стала огненной, другая оказалась в тени. И тут раздался голос, неожиданно высокий, писклявый. "Продолжаем! Следующий", - произнес он с легким саксонским акцентом. Я повернулся и опять щелкнул выключателем. Прошло много лет, прежде чем я научился спать без света. И стоило мне заснуть, как я тут же в испуге вскакивал, меня будили омерзительные сны. Даже теперь я с большой неохотой выключал по ночам свет и не любил спать один. Я поднялся и вышел из холла. Лахман стоял с Меликовым у маленькой конторки возле входа. - Все в порядке, - торжествующе сказал Лахман. - Взгляни! У Владимира нашлась старая русская монетка, мы припечатаем ею пробку. Древнеславянская вязь. Кто усомнится, что воду в эту бутылку не налили греческие монахи из монастыря на реке Иордан? Сургуч капал на пробку. При свече, которая стояла рядом, он казался светло-красным. Что со мной творится, думал я. Ведь все уже позади! Я спасен! Там на улице бурлит жизнь! Спасен! Разве я спасен? Разве я действительно убежал от них? И от теней тоже? - Пойду прогуляюсь немного, - сказал я. - В голове у меня каша из английских слов! Надо проветриться. Servus![3] Когда я вернулся, Меликов уже приступил к своим обязанностям. В этой гостинице он совмещал множество различных должностей - работал дневным портье, иногда ночным и одновременно выполнял всякие мелкие поручения. В эту неделю он был ночным портье. - Где Лахман? - спросил я. - Наверху, у своего предмета. - Ты веришь, что сегодня ему улыбнется счастье? - Нет. Она поведет его и мексиканца ужинать. Платить будет Лахман. Всегда он был такой? - Да. Только более везучий. Утверждает, что стал интересоваться калеками и увечными лишь после того, как начал хромать. Раньше у него был нормальный вкус. Быть может, он так деликатен, что стыдится красивых женщин. Кто знает… В дверь проскользнула чья-то тень. То была тонкая, высокая женщина с маленькой головкой. На ее бледном лице выделялись серые глаза, волосы у нее были русые и казались крашеными. Меликов встал - Наташа Петрова,[4] - сказал он. - Давно вы вернулись? - Две недели назад. Я тоже встал. Женщина была почти одного роста со мной. В темном облегающем костюме она выглядела очень худой. Говорила она как-то чересчур торопливо, и голос у нее был, пожалуй, слишком громкий и словно прокуренный. - Рюмку водки? - спросил Медиков. - Или виски? - Водки. Один глоток. Мне пора идти фотографироваться. - В такой поздний час? - Да, на весь вечер. Фотограф свободен только по вечерам. Платья и шляпы. Маленькие шляпки. Совсем крохотные. Только сейчас я заметил, что Наташа Петрова была в шляпке без полей, до крайности воздушной и надетой слегка набок. Медиков ушел за водкой. - Вы не американец? - спросила девушка. - Нет, немец. - Ненавижу немцев. - Я тоже, - согласился я. Она взглянула на меня с изумлением. - Я не говорю о присутствующих. - И я тоже. - Я - француженка. Вы должны меня понять. Война… - Понимаю, - сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, - завидно примитивен. Медиков принес бутылку и три очень маленькие рюмки, которые налил доверху. - Я не хочу, - сказал я. - Обиделись? - спросила девушка. - Нет. Просто мне сейчас не хочется пить. Медиков ухмыльнулся. - Ваше здоровье,[5] - сказал он и поднял рюмку. - Напиток богов! - Девушка залпом осушила свою рюмку. Я почувствовал себя дураком: зря отказался от водки, но теперь уже было поздно. Медиков поднял бутылку. - Еще по одной, Наталья Петровна? - Mersi,[6] Владимир Иванович, хватит! Пора уходить. Au revoir.[7] Она крепко пожала мне руку. - Au revoir, monsieur. - Au revoir, madame. Медиков пошел ее проводить. Вернувшись, он спросил: - Она тебя разозлила? - Нет. - Не обращай внимания. Она всех злит. Сама того не желая. - Разве она не русская? - Родилась во Франции. Почему ты спрашиваешь? - Я довольно долго жил среди русских эмигрантов. И заметил, что их женщины из чисто спортивного интереса задирают мужчин куда чаще, чем рекомендуется. Меликов осклабился. - Не вижу здесь ничего худого. Иногда полезно вывести мужчину из равновесия. Все лучше, чем по утрам с гордым видом начищать пуговицы на его мундире и надраивать ему сапоги, которыми он будет потом топтать ручонки еврейских детей. - Сдаюсь! Сегодня немецкие эмигранты здесь не в чести. Налей-ка мне лучше водки, от которой я только что отказался. - Хорошо. Меликов прислушался. - Вот и они! По лестнице спускались двое. Я услышал необыкновенно звучный женский голос. Это были пуэрториканка и Лахман. Она шла немного впереди, не обращая внимания на то, следует ли он за ней. И не хромала. По ее походке не было заметно, что у нее протез. - Сейчас поедут за мексиканцем, - прошептал Меликов. - Бедняга Лахман, - сказал я. - Бедняга? - удивился Меликов. - Нет, он просто хочет того, чего у него нет. | 
