Шварц слабо усмехнулся. – Когда я еще был человеком, который имел право ходить, куда ему заблагорассудится, я часто впадал в сомнение, читая в книгах описание ужаса. Там говорилось, что у жертвы останавливалось сердце, что человек врастал в землю, как столб, что по жилам его пробегала ледяная струя и он обливался потом. Я считал это просто плохим стилем. Теперь я знаю, что все это правда. Подошел кельнер. – Могу предложить господам общество. – Не надо. Он наклонился ниже: – Прежде чем отказаться совсем, может быть вы взглянете на двух дам возле стойки? Я посмотрел на них. Одна показалась довольно элегантной. Обе были в вечерних платьях. Лиц я не мог рассмотреть. – Нет, – сказал я еще раз. – Это вполне приличные дамы, – сказал кельнер. – Та, что справа, немка. – Она вас прислала к нам? – Нет, что вы, – возразил кельнер с заискивающей улыбкой. – Это моя собственная идея. – Хорошо. Предадим ее забвению. Принесите нам лучше чего-нибудь поесть. – Что он хотел? – спросил Шварц. – Сосватать нам внучку Маты Хари note 7. Вы, наверно, дали ему слишком много на чай. – Я совсем еще не платил. Вам кажется, что это шпионки? – Наверно. Правда на службе у самой могущественной международной организации – денег. – Немки? – Одна из них, говорит кельнер. – Вы думаете, она здесь для того, чтобы заманивать немцев? – Едва ли. По части похищения людей сейчас используют русских эмигрантов. Кельнер принес тарелку с бутербродами. Я заказал закуску, потому что почувствовал опьянение, а мне хотелось оставаться совершенно трезвым. – Вы не будете есть? – спросил я Шварца. Он с отсутствующим видом покачал головой. – Я совсем не думал, что меня могут выдать сигареты, – сказал он. – И еще раз проверил все, что со мной было. Спички из Франции я выбросил вместе с остатками сигарет и купил себе немецкие. Потом я подумал, что у меня в паспорте стояла французская виза и штамп о выезде во Францию, – все это могло объяснить наличие французских сигарет, если бы меня принялись обыскивать. Злясь на свой страх, весь мокрый от пота, я вернулся к телефонной будке. Пришлось подождать. Дама с большим фашистским значком набирала один за другим номера и выкрикивала какие-то приказания. Потом она выскочила из кабины. Я набрал номер моего друга. Ответил женский голос. – Попросите, пожалуйста, Мартенса, – сказал я, заметив, что голос у меня сел. – Кто просит? – спросила женщина. – Друг доктора Мартенса. Я не знал, кто это: жена доктора или горничная, никому из них довериться я не мог. – Как ваша фамилия? – последовал вопрос. – Я друг доктора Мартенса, – повторил я. – Пожалуйста, позовите его. Доктор Мартенс ждет моего звонка. – В таком случае вы могли бы сказать мне свое имя… Я в отчаянии молчал. На другом конце провода положили трубку. Я стоял на сером пыльном вокзале. Дули сквозняки. Первая попытка не удалась, и я не знал, что предпринять дальше. Прямо позвонить Елене было рискованно – меня мог узнать по голосу кто-нибудь из ее семьи. Можно было позвонить еще кому-нибудь – но кому? Кроме доктора Мартенса, никого другого я не мог вспомнить. Потом меня осенила идея, которая сразу пришла бы в голову даже десятилетнему мальчишке. Почему я не назвался братом моей жены? Мартенс прекрасно знал и не переносил его. Я позвонил опять, и мне ответил тот же женский голос. – Говорит Георг Юргенс, – резко сказал я. – Пригласите, пожалуйста, доктора Мартенса. – Это вы звонили только что? – Говорит штурмбаннфюрер Юргенс. Я хотел бы поговорить с доктором Мартенсом. Немедленно! – Да, да, – ответила женщина. – Минуточку, сейчас! Шварц посмотрел на меня. – Знаете ли вы этот ужасный тихий шелест в трубке, когда вы у телефона ждете: жить или умереть? Я кивнул: – Знаю. Так иногда заклинают судьбу, чтобы она была милостивее. – Доктор Мартенс у телефона, – услышал я наконец. Опять меня охватил страх. В горле пересохло. – Рудольф, – произнес я еле слышно. – Простите, как вы сказали? – Рудольф, – сказал я, – говорит родственник Елены Юргенс. – Я ничего не понимаю. Разве это не штурмбаннфюрер Юргенс? – За него говорю я, Рудольф. Говорю о Елене Юргенс. Теперь ты понимаешь? – Теперь я окончательно ничего не понимаю, – сказал он с раздражением. – У меня сейчас прием больных… – Могу я прийти к тебе во время приема, Рудольф? Ты очень занят? – Простите, пожалуйста. Я вас не знаю, а вы… – Громовая Рука, это ты, старина? Наконец-то я догадался употребить одно из тех имен, которыми мы называли друг друга в детстве, играя в индейцев. Это были фантастические прозвища из романов Карла Мая note 8. Мы с наслаждением поглощали их, когда были подростками. Секунду трубка молчала. Потом Мартенс тихо сказал: – Что? – Говорит Виннету, – отозвался я. – Неужели ты забыл старые имена? Ведь это из любимых книг фюрера. – Да, да, – согласился Мартенс. Всем было известно, что человек, развязавший вторую мировую войну, хранил у себя в спальне тридцать или больше томов приключенческих романов об индейцах, ковбоях, охотниках. Эти вещи навсегда остались для него излюбленным чтивом. – Виннету? – недоверчиво повторил Мартенс. – Да. Мне нужно тебя видеть. – Я не понимаю. Где вы? – Здесь. В Оснабрюке. Где мы можем встретиться? – У меня сейчас прием больных, – машинально повторил Мартенс. – Я болен. Я могу прийти во время приема? – И все же я ничего не понимаю, – повторил Мартенс. На этот раз в его голосе я почувствовал решимость. – Если вы больны, приходите, пожалуйста, на прием. К чему этот спешный вызов по телефону? – Когда? – Лучше всего в половине восьмого. В половине восьмого, – повторил он. – Не раньше… – Хорошо. В половине восьмого. Я положил трубку. Я снова был весь мокрый от пота. Медленно я пошел к выходу. На небе висел бледный месяц. Он то выглядывал, то скрывался за рваными облаками. Через неделю будет новолуние. Удобно для перехода границы. Я взглянул на часы. Оставалось еще сорок пять минут, С вокзала надо было уходить. Всякий, кто долго околачивается здесь, неминуемо вызывал подозрение. Я отправился вниз по самой темной и пустынной улице, которая вела к старому крепостному валу. Часть его в свое время срыли, там посадили деревья. Другая же часть, та, что шла по берегу реки, осталась, как и раньше. Я пошел вдоль вала, пересек небольшую площадь, миновал церковь Сердца Иисусова и взобрался чуть повыше. За рекой виднелись крыши домов и башни города. Купол кафедрального собора в стиле барокко слабо светился в тревожном мерцании заката. Мне был знаком этот вид, размноженный на тысячах почтовых открыток. Мне был знаком и запах воды, и аромат липовой аллеи, что шла рядом. На скамейках между деревьями сидели парочки. Отсюда все так же открывался прелестный вид на реку и город. Я опустился на пустую скамейку: полчаса, только полчаса, а потом я пойду к Мартенсу. В соборе зазвонили колокола. Я был так возбужден, что физически, телом ощущал колебание звуков. Это было похоже на теннис, в котором игроки обменивались мячами, поочередно посылая их друг другу. И одним из игроков был я – тот, прежний, пораженный страхом и боязнью, не смеющий даже задуматься над своим положением. Другим был тоже я, но только новый, вовсе не желающий задумываться, идущий на риск, словно ничего другого и не оставалось. Любопытная форма шизофрении, при которой в качестве зрителя присутствует еще третий – сдержанный и беспристрастный, как судья на ринге, но одержимый настойчивым желанием, чтобы победил второй. Я хорошо помню эти полчаса. Помню даже свое удивление тем, как я клинически-холодно анализировал свое состояние. Мне казалось порой, что я стою в пустой комнате. На противоположных стенах висят зеркала, отбрасывают мой облик в зияющую бесконечность, и за каждым моим отражением вырисовывается другое, выглядывающее из-за плеч. Зеркала старые, темные, и никак не удается рассмотреть, какое же у меня выражение лица: вопросительное, печальное или исполненное надежды. Все расплывается, меркнет в серебристом сумраке. Рядом со мной на скамейку села женщина. Не зная ее намерений, я подумал: может быть, под властью варваров и эти вещи низведены до уровня военных упражнений? Я поднялся и пошел прочь. Женщина позади меня засмеялась. Я никогда не забуду тихий, слегка презрительный, жалостливый смех незнакомой женщины у старого городского вала в Оснабрюке. 4
Приемная Мартенса была пуста. Растения с длинными, блестящими листьями стояли на этажерке у окна. На столике лежали журналы. С обложек их смотрели физиономии нацистских бонз, солдаты, марширующие отряды гитлеровской молодежи. Раздались быстрые шаги, вошел Мартенс. Он взглянул на меня, снял очки, прищурился. Свет был слабый, и он не сразу узнал меня. К тому же я отпустил усы. – Это я, Рудольф, – сказал я. – Иосиф. Он предостерегающе поднял руку. – Откуда ты явился? – прошептал он. Я пожал плечами. Разве это было важно? – Я здесь, это главное. Ты должен мне помочь. Он вопросительно посмотрел на меня. Его близорукие глаза в неясном освещении комнаты казались мне глазами рыбы, плавающей за толстым стеклом аквариума. – Тебе разрешено пребывание здесь? – Я сам себе разрешил. – Так ты перешел границу? – Не все ли равно? Я сейчас здесь для того, чтобы увидеться с Еленой. Он промолчал. – И только ради этого ты явился? – Да. Я вдруг успокоился. Странно, я не чувствовал себя уверенно, пока был один. Теперь же возбуждение исчезло, потому что мне приходилось размышлять, как успокоить испуганного доктора. – Только ради этого? – повторил он еще раз. – Да. И ты должен мне помочь. – Боже мой! – воскликнул он. – Что такое? Она умерла? – Нет, она не умерла. – Она здесь? – Да, она была здесь. По крайней мере неделю назад. – Мне надо с тобой поговорить. Можно? Мартенс кивнул. – Конечно. Медсестру я отослал. Так же могу поступить и с пациентами, если кто-нибудь явится. Но жить у меня ты не можешь. Я женат. Уже два года. Ты ведь понимаешь… Я все понимал. В тысячелетнем третьем рейхе нельзя было доверять даже родным. Спасителями Германии доносы давно уже были возведены в национальную добродетель. Я это испытал на себе. На меня донес брат моей жены. – Моя жена не член нацистской партии, – торопливо сообщил Мартенс, – но мы никогда не говорили с ней о том, как эти пришли к власти. И я не знаю, что она, в конце концов, думает. Заходи, – он открыл дверь в-кабинет. Мы вошли, и он тут же заперся. – Не надо, – сказал я. – Запертая дверь всегда вызывает подозрение. Он повернул ключ обратно и снова уставился на меня. – Иосиф, ради бога, что ты тут делаешь? Ты вернулся нелегально? – Да. Но ты можешь быть спокоен. Тебе не придется прятать меня. Я живу в гостинице за городом и пришел только за тем, чтобы попросить тебя известить Елену о моем приезде. Ведь я ничего не знаю, не слышал о ней целых пять лет. Может быть, она вышла замуж за другого? Если так, то… – И ради этого ты здесь? – Да. А что? – Тебя надо спрятать, – сказал он. – Ночь ты можешь провести здесь, в моем кабинете. Диван к твоим услугам. Часов в шесть я тебя разбужу, в семь приходит женщина, которая убирает квартиру. После восьми можно опять вернуться. Раньше одиннадцати посетителей у меня не бывает. – Она замужем? – спросил я. – Елена? – он покачал головой. – Я даже не знаю, развелась ли она с тобой. – Где она живет? На старой квартире? – По-моему, да. – Живет с ней кто-нибудь из родственников? Мать, сестра, брат? – Этого я, правда, не знаю. – Ты должен узнать, – сказал я. – И передать, что я здесь. – Почему ты сам не скажешь? – спросил Мартенс. – Вот телефон. – А если у нее кто-нибудь есть? Допустим, братец, который раз уже донес на меня? – Ты прав. Она, пожалуй, может растеряться, как и я. Это ее выдаст. – Я даже не знаю, Рудольф, как она теперь ко мне относится. Прошло пять лет. Мы были женаты только четыре года. Пять – больше четырех. А разлука – в десять раз длиннее совместной жизни. Он кивнул. – Да. И все-таки я тебя не понимаю. – Что поделаешь. Иногда я сам себя не понимаю. К тому же у нас разная жизнь. – Почему ты ей не написал? – Долго объяснять. Ступай к Елене, Рудольф. Поговори с ней. Постарайся узнать, что она думает. Скажи ей, что я здесь, если тебе покажется, что это можно сделать, И спроси, как я могу с ней увидеться. – Когда идти? – Немедленно. Когда же еще? Он оглянулся. – А где же ты перебудешь это время? Здесь небезопасно. Жена будет ждать меня и может послать сюда прислугу. Она привыкла, что я после приема поднимаюсь к себе наверх. Можно запереть дверь, но это все равно бросится в глаза. – Нет, я не хочу, чтобы ты меня запирал, – возразил я. – Жене ты можешь сказать, что пошел навестить пациента. – Нет, скажу ей после. Так будет лучше. В глазах его мелькнула искорка, и он будто слегка подмигнул. Это напомнило мне наши давние мальчишеские проказы. – Я буду ждать в соборе, – сказал я. – Церкви теперь почти так же безопасны, как в средние века. Когда тебе позвонить? – Через час. Скажешь, что звонит Отто Штурм. Как я тебя смогу найти, если вдруг понадобится? Не лучше ли тебе побыть где-нибудь возле телефона? – Где телефон, там опасность. – Может быть, – несколько мгновений он стоял как бы в нерешительности. – Скорее всего, ты прав. Если меня не будет дома, позвони еще раз или укажи, где ты находишься. – Хорошо. Я взял шляпу. – Иосиф, – сказал он. Я обернулся. – Ну, а как ты там, за границей? Совсем один? – Да, почти так. Один. Не совсем, правда. А ты здесь? Как будто не один – и в то же время один? – Да, – он прищурился. – В общем, плохо, Иосиф Все плохо. Но внешне все выглядит блестяще.
Я пошел к собору по самым пустынным улицам. Это было недалеко. Мне повстречалась рота солдат. Они пели незнакомую песню. На соборной площади я опять увидел солдат. Чуть поодаль, у небольшой церкви, стояла плотная толпа человек в двести или триста. Почти все были в фашистской партийной форме. Слышался громкий голос, но оратора не было. Наконец, на небольшом постаменте я увидел черный громкоговоритель. Резко освещенный прожекторами, холодный, бездушный автомат стоял перед толпой и орал о праве на завоевание всех немецких земель, о великой Германии, о мщении, о том, что мир на земле может быть сохранен только в том случае, если остальные страны выполнят требования Германии и что именно это и есть справедливость. Стало ветрено. Ветви деревьев качались, бросая беспокойные, колеблющиеся тени на лица людей, на орущую машину и на немые каменные фигуры сзади, у церковной стены. Там были изображены распятые Христос и два грешника. На лицах у всех слушателей застыло одинаковое, идиотски-просветленное выражение. Они верили всему, что орал автомат. Это походило на странный массовый гипноз. И они аплодировали автомату, словно то был человек, хотя он не видел, не слышал их. Мне показалось, что пустая, мрачная одержимость – это знамение нашего времени. Люди в истерии и страхе следуют любым призывам, независимо от того, кто и с какой стороны начинает их выкрикивать, лишь бы только при этом крикун обещал человеческой массе принять на себя тяжелое бремя мысли и ответственности. Масса боится и не хочет этого бремени. Но можно поручиться, что ей не избежать ни того, ни другого. Я не ожидал, что в соборе окажется так много людей. Потом я вспомнил, что шли последние дни мая, время молитв и покаяний. Секунду я еще размышлял, не лучше ли мне отправиться в протестантскую церковь, но я не знал, открыта ли она вечером. | 
