Семенов Юлиан - Майор «Вихрь».

    - Резидент в синем костюме прыгал?

    - Он прыгал в комбинезоне.

    - А штиблеты на нем какие были? Не помнишь, какого цвета?

    - Не помню...

    - Ты на карте пометила место, где спрятана рация?

    - Я карту закопала.

    - Где?

    - Здесь недалеко.

    - Пошли за картой.

    - Лучше вечером. Спокойней. Я ее хоть ночью найду, я заметины в лесу оставила.

    - Какие заметины?

    - Ну, следы... Кору надрезала, линию прочертила от тропки, валеги накидала... Это сибирское, я это умею.

    - Сибирячка?

    - Почти.

    - Ишь какая осторожная, - улыбнулся Муха, - все намеками да намеками. Слышь, Ань, а второй как одет? На всякий случай, чтоб знать, если резидент сгинул...

    - Тоже в комбинезоне, - ответила Аня. - По паролю узнаешь.

    - Ты что, не веришь мне?

    - Почему? - удивилась Аня. - Как же я могу тебе не верить?

    - Я тут один - три месяца! Сколотил группу! Передаю сведения, вам базу приготовил! Не сплю, не жру! Эх, чего там!

    - Не сердись, Андрюша, ну что ты... Если ты волнуешься, не ходи на явку. Теперь могу пойти я. Я-то ведь знаю их в лицо...

    - Ладно, там решим... Извини, что сорвался: нервы на пределе. Но за картой пошли сейчас.

    - А почему сейчас? Вечером надежней. Давай вечером, а?

    Вечером у Мухи была назначена встреча с Бергом. Поэтому он сказал:

    - Нет, Анечка, вечером мы не пойдем: патрулей до черта, напоремся еще, не ровен час.

    А карту он обязан был показать полковнику Бергу - тот велел. И еще он хотел показать карту гестаповцам: после очной ставки с разведчиком он чувствовал себя оплеванным - ему явно не верили. Покажет карту - поверят.

    - Ну, хорошо, - сказала Аня, - если ты считаешь, что надо идти сейчас, пошли, я готова.

    - Погоди, - сказал Муха, - я тебе приготовил поесть.

    - Спасибо, - улыбнулась Аня, - а то я голодная как волк.

    Муха вышел в сени и вернулся с тарелкой, в которой лежала вареная картошка, желтая крупная соль и молодой, видно прямо с грядки, зеленый лук.

    - Ой, спасибо, - сказала Аня, - красота какая!

    - Погоди, - сказал Муха, - я тебе еще кринку простокваши приготовил.

    - Спасибо, Андрюша, только я ее не ем.

    - Это почему? Самое вкусное, что есть, - простокваша.

    - Не могу. Меня в детстве мать напугала. Сказала, что в нее лягушек кладут - для холода. С тех пор не могу, лучше голодной ходить.

    - Вот женщины! - сказал Муха. - А еще туда же - воевать... Ну, лопай как следует. А завтра я молочка тебе раздобуду. У них тут молочко жирное, хорошее молочко...

    Через десять минут они вышли из дому.

    - Слушай, Ань, - спросил Муха, - а какое у нас задание теперь будет, не знаешь?

    - Знаю, - ответила Аня, - задание специальное, особой важности, детали тебе Вихрь объяснит. Только не сердись, ладно? Я ж тебя не спрашиваю о твоих связях и явках. Придет Вихрь - с ним разберетесь.

    - Да я и не сержусь, что ты... Он длинный такой, Вихрь, да? Глаза голубые-голубые?

    Аня оглянулась. По дороге следом за ними ехала девочка на велосипеде. Больше никого не было. Аня оглянулась еще раз: велосипед показался ей знакомым - точно такой же, как у мальчишки, что приехал за парнем в крагах.

    - Тут велосипедов много? - спросила Аня.

    - В каждом доме. А что?

    - Ничего. Интересуюсь.

    И они свернули в лес.

    "Липа, - подумал Вихрь, - это липа, они меня берут на пушку. Это их человек. Они хотят меня пощупать еще раз: стану кричать „Беги!“ или подойду к нему? Дурачки! Они же мне так помогают. Сами себя убеждают в моей им преданности. Стоп! А что, если это случайное совпадение? Погубят парня, зря погубят. Вряд ли... Это не случайность. Это не может быть случайностью - слишком точно все сыграно".

    Он медленно шел следом за парнем, который ходил мимо остальных торговцев - пять шагов вперед, пять назад.

    - У вас нет хорошего корма для индеек? - склонившись к человеку в вельветовой куртке, спросил Вихрь.

    Тот быстро обернулся, мгновение разглядывая Вихря и слепца, стоявшего за спиной, а потом ответил, словно выдавливая из себя слова:

    - Теперь корма для индеек крайне дороги... Видимо, вы имеет в виду индюшат...

    И первым протянул руку Вихрю. Вихрь пожал протянутую ему руку.

    "Это уже становится глупо. Видимо, он поведет меня на их явку, - думал Вихрь. - Бежать с дороги? Нельзя. Если будет облава на рынке, у меня девяносто шансов из ста. Бежать сейчас - один из ста. А если других больше не представится? Если облавы не будет? Если... Тысяча если... Тысяча проклятых если..."

    Все это пронеслось у него в голове, когда он, обернувшись, сказал слепцу:

    - Знакомься, это наш друг.

    А после они шли по улице Святого Анджея, повернули к университету, вышли на сквер Плянты - кольцо тополей, издревле окружающее старый город, - и двинулись вдоль трамвайных путей - к реке.

    Народу было немного. На скамейках сидели женщины с детьми. Лица у детей были землистые, кожа возле висков морщинистая, старческая. Дети войны. Они не бегали наперегонки, не кричали, играя, не рылись с лопатками на газонах. Они сидели возле женщин тихо - ручки сложены на коленях, колени громадные, раздутые, а ножки тоненькие, как спички.

    "Здесь все простреливается. Они меня возьмут здесь, - думал Вихрь, - нет смысла. Зря погибнуть - всегда легче легкого".

    - Спотыкайся немножко, - шепнул он слепцу, когда парень в вельветке отвернулся.

    Слепой кивнул, но продолжал идти, как зрячий - по-солдатски выбрасывая ноги, ступая уверенно, будто на параде.

    Возле высокого дома, соседнего с гостиницей "Варшавской", вельветовый парень остановился, посмотрел на белую табличку, где были обозначены номера квартир, чуть заметно кивнул головой и отворил дверь. Вихрь и слепой вошли в подъезд следом.

    "А если ринуться назад! - подумал Вихрь. - Нет. Там их люди. Наверняка там хвост. Все проиграю. Нельзя".

    Около пятой квартиры на третьем этаже они остановились. Вельветовый парень долго прислушивался, потом замер, приложившись ухом к замочной скважине, и ловко, одним поворотом, отпер дверь.

    В большой комнате, почти совершенно пустой - маленький стол и два кресла, в углу широкая смятая тахта, - возле громадного, чуть не во всю стену, итальянского окна стоял шеф отдела III-А. Он улыбался.

    - Простите меня, но в нашей работе приходится порой разыгрывать спектакли.

    Вихрь был готов к этому; он сыграл такое изумление, что гестаповцы - сначала шеф, потом слепец, прятавший очки в футляр, а потом вельветовый парень - громко расхохотались.

    Шульц оказался однофамильцем. Коля понял это, как только ввели Богданова. Степан разыграл все правильно - как они репетировали в бараке. Коля подстриг его артистически. Он яростно щелкал ножницами вокруг головы Богданова, все время повторяя дурацкие вопросы:

    - Не беспокоит? Не тревожит? Не беспокоит?

    Вечером им выдали по пятьсот марок: каждому уходившему вместе с немецкими войсками от красных выдавалась компенсация перед окончательным трудоустройством.

    Коля получил направление на работу в офицерскую парикмахерскую, а Степана направили в автомастерскую танковой части, дислоцировавшейся в семи километрах от Кракова.

    Получив деньги, Коля с Богдановым зашли в солдатский распределитель. Там по записке старичка офицера им продали банку свиных консервов, булку, сто граммов маргарина и бутылку шнапса. Они завернули все это в газету и пошли в лесок. Там разложили костер и начали пировать. Степан после первого же стаканчика опьянел и стал плакать. Он плакал, всхлипывая, слезы катились по его желтым щекам, он не вытирал их, и они заливались к нему в рот, и только тогда он вытирал губы ладонью и виновато улыбался.

    - Знаешь, что самое страшное? - говорил он. - Самое страшное - это какими мы можем стать потом. Сможем ли мы победить в себе эту ненависть, которая в нас родилась? Сможем ли мы побороть в себе страх, который теперь живет в нас вместе с отчаянием и храбростью? Сможем ли мы сломать в себе ненависть к людям, которые говорят на немецком языке?

    Он жадно выпил шнапс, понюхал корку хлеба и, подвинувшись еще ближе к костру, стал говорить:

    - Пал Палыч был моим следователем. Власовец, паскуда, нелюдь. Он лысый, старый и больной. Я видел что он болен, потому что у него все время закипала пена в уголках рта и еще потому, что лицо у него было желтое и до невозможности худое.

    - Ну-ка, хлебало открой, - говорит Пал Палыч.

    - Что?

    Он грязно ругается и повторяет:

    - Хавало открой свое! Рот, понял?!

    Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится:

    - Что, "желтую сару" уже сняли гансы?

    Я ничего не понимаю.

    - Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?!

    - Теперь понял. Не было у меня "желтой сары".

    - Экономно жил?

    - Экономить было не с чего.

    - Не давали большевички навару? В черном теле держали?

    - В каком?

    - В черном! - орет Пал Палыч. - Больной, что ли?!

    - Я-то здоровый...

    Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке.

    - Ты - умненький, - усмехается он, - шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж... вертеть?

    - Нет ее у меня. Кости одни остались.

    - Пожалеть?

    - Пожалел волк кобылу...

    - Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты - человек. Самый страшный на земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный?

    - Сорок второй.

    - Костюм какого размера носил?

    - Тот, что украл?

    - Ты мне не верти! Украл... Дома какой размер носил?

    - Не знаю.

    - Как не знаешь?

    - У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения.

    - Давай, давай, чекистская харя! "Отец подарил"! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку... А ну, стань к стене!

    - Стрелять хочешь?

    - Мараться!.. Исполнителя держим - все, как у больших.

    Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец.

    - Так я и думал, - говорит он, - пятидесятый, третий рост.

    - Раньше-то продавал?

    - Точно. Продавал, - тихо отвечает он, - у тебя зрачок есть.

    - Что продавал-то?

    - Слезы в бутылочках. Русский слезу любит. И покаяние. Без

    содеянного не покаешься - вот и грешим.

    Он снимает трубку телефона, набирает номер и говорит:

    - Алло, Василий Иванович, привет! Пятидесятый, третий рост.

    Сорок два. Ага. Ну а как у тебя? Слышу, слышу... Горластый. - Пал Палыч манит меня к себе. Я подхожу. Он протягивает трубку и шепчет: - Послушай, твои друзья концерт задают.

    Я слышу в трубке отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Пал Палыч жадно смотрит мне в лицо:

    - Страшно, подследственный?

    - Страшно.

    - Мне - тоже.

    - Тебе-то понятно отчего. Трусишь.

    - Что ты? - удивляется Пал Палыч. - Я храбрый, я возмездия жду - а все одно отступничаю. Думаешь, мне по ночам пенька ноздрю не щекочет? Коньяк жру - трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Я тут утром, на своем боевом посту, я утром - боец.

    - Какой ты боец? Палач.

    - Я? Да что ты, подследственный! Какой же я палач? Разве я тебе пальцы ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом - по-честному, я - вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь?

    - Будешь еще, верно, и резать и ломать...

    - Боишься? А? Я - не стану. А за других ответ не держу, не табуном живем, а каждый по своей свободе.

    В кабинет приносят власовскую форму. Пал Палыч берет френч, привычным жестом продавца прикидывает к руке, оттопырив локоть, и протягивает мне:

    - Пятидесятый, третий рост. Носи на здоровье.

    - Не пойдет.

    - Боль чувствовать станешь, подследственный. Горло сорвешь криком, а потом согласишься. В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили - велик страх! Мы страданий больше гансов прошли, у нас в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, мы тоской своей русской исходим, правду ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри!

    - Ладно, посмотрю.

    Пал Палыч говорит:

    - В окошко глянь. Не бойсь, не бойсь, заглянь, там решетка, все одно ничего не сделаешь. Вишь одноэтажненький домишко? Это тюряга, а за тем забором - наш спецлагерь для тех, кто вроде тебя фордыбачит и лягается. Знаешь, что такое спецлагерь? Это вот что: немцы - химики, они когда кой-чего изобретают, на жидочках испытывают, но ведь жид - из юркости составлен, поди угадай, как немецкие лекарства будут на обыкновенных людей действовать. Так вот, мы спецлагерников к евреям приравниваем. Когда у аккуратистов появляется нужда - так отрываем с работы одного-двух и отправляем в лаболатории.

    - "Лаборатории" надо говорить, а не "лаболатории"...

    - Силен. Страх в себе дерзостью давишь? Силен, ничего не скажу.

    Ну так что? Попробуешь боль или в согласие перейдешь?

    - В согласие не перейду.

    - Дурак обратно же. Ты моего совета послушай: надень форму, сапожки - и на фронт, а там жик-жик и к своим. Так, мол, и так, заставил меня Пал Палыч.

    - А фамилия у Пал Палыча какая?

    - Абрамсон у него фамилия! Абрамсон, по имени Еврей Иванович! А ну, надевай форму, падла!

    - Не сторгуемся. Пал Палыч. Не выйдет.

    Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь:

    - Вася, привет, милый! Снова Баканов беспокоит. Веселый у меня подследственный сидит, веселенький. Заходи, побалакаем. Может, ты ему все растолкуешь, тогда и решим на месте, чтоб резину не тянуть. Лады. Жду. А как твой? Понятно. Ну, ничего, ничего, бог простит... Василий Иванович все время сосет ментоловые леденцы, поэтому у него изо рта пахнет кондитерским магазином. Руки он держит глубоко засунутыми в карманы, словно урка-малолеток на "толковище". Брови у него мохнатые, громадные, сросшиеся у переносья, лоб высокий и гладкий, без единой морщины.

    - Этот? - спрашивает он Пал Палыча.

    - Так точно.

    - На карточке ты красивше, - говорит Василий Иванович и коротко бросает: - Можете садиться.

    Пал Палыч присаживается на краешек стула и смотрит на Василия Ивановича с обожанием.

    Василий Иванович долго и обстоятельно чистит свои ногти спичкой, а после начинает неторопливо поучать меня:

    - Чудак, ты запомни: победит тот, кто стариком помрет. Старикам все прощается, да и время - хороший лекарь. Помяни мое слово. Кто у немца лучшим другом будет через десяток лет? Русский будет ему лучшим другом. Фюрер перебесится, поймет, что без нас он - ноль без палочки. Диалектика, никуда не попрешь. Вот такие пироги, брат... Пал Палыча мы бросаем на интеллигентов, он умеет Достоевского наизусть шпарить, в лагере у Авербаха научился, на Колыме. У тебя лик осторожный. Скула не прет, ну мы и определили его на тебя. Ошиблись, ничего не скажешь. Я-то лично считаю, что интеллигентность - категория возраста, а не крови или там образования. Честно говоря: нам ты на кой сдался? Ни на черта ты нам! Но гестапо на тебя замкнуло, у них, я думаю, заготовлен план интересного процесса против своих коммунистов, они их хотят под шпионаж подвести, ну а ты - карты им в руки. Образованность тебя погубила, аккуратен ты в словах, а это для процесса - самый смак. Понял? То-то и оно! А нам - расхлебывай, гестапо не шутит... Как ни верти, а нам поручили тебя до конца расколоть, иначе сами потом щебенкой харкать будем. Так что помозгуй, помозгуй как следует. Мы тогда погодим тебя через соты пропускать. Страшное это дело - наши соты. С мозгов сдвинешь, во всем признаешься, все на себя примешь - только здоровье до конца сорвешь. Думай.

    Я мотаю головой.

    Василий Иванович перестает чистить ногти, засовывает руки еще глубже в карманы и просит меня:

    - Ну-ка ладошки покажи, я гадать умею. Не бойсь, не бойсь, не съем тебя, чудак.

    Он смотрит издали на мои ладони, морщится и говорит:

    - Ну-ка, ну-ка на стол положи, у тебя линии интересные, долгие, не на смерть ты записан.

    Я кладу руки на стол ладонями вверх. Василий Иванович изгибается над моими ладонями, делает какой-то быстрый жест, и я на мгновение слепну, а потом вижу, что из моих пальцев торчат белые костяшки и растекается вокруг ладоней кровь по столу. Это он хлобыстнул кастетом.