Штирлиц говорил правду. Коллеги из гестапо сегодня попросили дать им на недельку Клауса: в Кельне были схвачены два русских "пианиста". Их взяли за работой, прямо у радиоаппарата. Они молчали, к ним нужно было подсадить хорошего человека. Лучше, чем Клаус, не сыщешь. Штирлиц обещал найти Клауса. - Возьмите в серой папке лист бумаги, - сказал Штирлиц, - и пишите следующее: "Штандартенфюрер! Я смертельно устал. Мои силы на исходе. Я честно работал, но больше я не могу. Я хочу отдыха…" - Зачем это? - спросил Клаус, подписывая письмо. - Я думаю, вам не помешает съездить на недельку в Инсбрук, - ответил Штирлиц, протягивая ему пачку денег. - Там казино работают, и юные лыжницы по-прежнему катаются с гор. Без этого письма я не смогу отбить для вас неделю счастья. - Спасибо, - сказал Клаус, - только денег ведь у меня много… - Больше не помешает, а? Или помешает? - Да в общем-то не помешает, - согласился Клаус, пряча деньги в задний карман брюк. - Сейчас гонорею, говорят, довольно дорого лечить… - Вспомните еще раз: вас никто не видел у пастора? - Нечего вспоминать - никто… - Я имею в виду и наших людей. - Вообще-то меня могли видеть ваши, если они наблюдали за домом этого старика. И то вряд ли… Я не видел никого… Штирлиц вспомнил, как неделю назад он сам одевал его в одежду каторжника, перед тем как устроить спектакль с прогоном заключенных через ту деревню, в которой теперь жил пастор Шлаг. Он вспомнил лицо Клауса тогда, неделю назад: его глаза лучились добротой и мужеством - он уже вошел в роль, которую ему предстояло сыграть. Тогда Штирлиц говорил с ним иначе, потому что в машине рядом сидел святой - так прекрасно было его лицо, скорбен голос и так точны были слова, которые он произносил. - Это письмо мы опустим по пути на вашу новую квартиру, - сказал Штирлиц. - И набросайте еще одно - пастору, чтобы не было подозрений. Это попробуйте написать сами. Я не стану вам мешать, заварю еще кофе. Когда он вернулся, Клаус держал в руках листок бумаги. - "Честность подразумевает действие, - посмеиваясь, начал читать он, - вера зиждется на борьбе. Проповедь честности при полном бездействии - предательство: и паствы, и самого себя. Человек может себе простить нечестность, потомство - никогда. Поэтому я не могу простить себе бездействия. Бездействие - это хуже, чем предательство. Я ухожу. Оправдайте себя - бог вам в помощь". Ну как? Ничего? - Лихо. А вы не пробовали писать прозу? Или стихи? - Нет. Если бы я мог писать - разве бы я стал… - Клаус вдруг оборвал себя и украдкой глянул на Штирлица. - Продолжайте, чудак. Мы же с вами говорим в открытую. Вы хотели сказать: умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас? - Что-то в этом роде. - Не в этом роде, - поправил его Штирлиц, - а именно это вы хотели сказать. Нет? - Да. - Молодец. Какой вам резон мне-то врать? Выпейте виски, и тронем, уже стемнело, скоро, видимо, янки прилетят. - Квартира далеко? - В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра… Уже в машине Штирлиц спросил: - О бывшем канцлере Брюнинге он молчал? - Я же говорил вам об этом - сразу замыкался в себе. Я боялся на него жать… - Правильно делали… И о Швейцарии он тоже молчал? - Наглухо. - Ладно. Подберемся с другого края. Важно, что он согласился помогать коммунисту. Ай да пастор! Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок. Они стояли на берегу озера. Здесь была запретная зона, но пост охраны - это Штирлиц знал точно - находился в двух километрах, уже начался налет, а во время налета пистолетный выстрел не слышен. Он рассчитал, что Клаус упадет с бетонной площадки - раньше отсюда ловили рыбу - прямо в воду. Клаус упал в воду молча, кулем. Штирлиц бросил в то место, куда он упал, пистолет (версия самоубийства на почве нервного истощения выстроилась точно, письма были отправлены самим Клаусом), снял перчатки и пошел через лес к своей машине. До деревушки, где жил пастор Шлаг, было сорок километров. Штирлиц высчитал, что он будет у него через час, - он предусмотрел все, даже возможность предъявления алиби по времени… 12.2.1945 (19 часов 56 минут)
(Из партийной характеристики члена НСДАП с 1930 года группенфюрера СС Крюгера: "Истинный ариец, преданный фюреру. Характер - нордический, твердый. С друзьями - ровен и общителен; беспощаден к врагам рейха. Отличный семьянин; связей, порочивших его, не имел. В работе зарекомендовал себя незаменимым мастером своего дела…")
После того как в январе 1945 года русские ворвались в Краков и город, столь тщательно заминированный, остался целехоньким, начальник имперского управления безопасности Кальтенбруннер приказал доставить к себе шефа восточного управления гестапо Крюгера. Кальтенбруннер долго молчал, приглядываясь к тяжелому, массивному лицу генерала, а потом очень тихо спросил: - У вас есть какое-либо оправдание - достаточно объективное, чтобы вам мог поверить фюрер? Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого вопроса. Он был готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать лет пребывания в СС и в партии он научился актерству. Он знал, что сразу отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Даже дома он ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком. Сначала он еще изредка говорил с женой, да и то шепотом, по ночам, но с развитием специальной техники, а он, как никто другой, знал ее успехи, он перестал вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу, гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому что в РСХА в любой момент могли изобрести аппарат, способный записывать голос на расстоянии в километр или того больше. Так постепенно прежний Крюгер исчез; вместо него в оболочке знакомого всем и внешне ничуть не изменившегося человека существовал другой, созданный прежним, совершенно не знакомый никому генерал, боявшийся не то что говорить правду, нет, боявшийся разрешать себе думать правду. - Нет, - ответил Крюгер, нахмурившись, подавляя вздох, очень прочувствованно и тяжело, - достаточного оправдания у меня нет… И не может быть. Я - солдат, война есть война, и никаких поблажек себе я не жду. Он играл наверняка. Он знал, что чем суровее по отношению к самому себе он будет, тем меньше оружия он оставит в руках Кальтенбруннера. - Не будьте бабой, - сказал Кальтенбруннер, закуривая, и Крюгер понял, что выбрал абсолютно точную линию поведения. - Надо проанализировать провал, чтобы не повторять его. Крюгер сказал: - Обергруппенфюрер, я понимаю, что моя вина - безмерна. Но я хотел бы, чтобы вы выслушали штандартенфюрера Штирлица. Он был полностью в курсе нашей операции, и он может подтвердить: все было подготовлено в высшей мере тщательно и добросовестно. - Какое отношение к операции имел Штирлиц? - пожал плечами Кальтенбруннер. - Он из разведки, он занимался в Кракове иными вопросами. - Я знаю, что он занимался в Кракове пропавшим ФАУ, но я считал своим долгом посвятить его во все подробности нашей операции, полагая, что, вернувшись, он доложит или рейхсфюреру, или вам о том, как мы организовали дело. Я ждал каких-то дополнительных указаний от вас, но так ничего и не получил. Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его: - Пожалуйста, узнайте, был ли внесен Штирлиц из шестого управления в список лиц, допущенных к проведению операции "Шварцфайер". Узнайте, был ли на приеме у руководства Штирлиц после возвращения из Кракова, и если был, то у кого. Поинтересуйтесь также, какие вопросы он затрагивал в беседе. Крюгер понял, что он слишком рано начал подставлять под удар Штирлица. - Всю вину несу один я, - снова заговорил он, опустив голову, выдавливая из себя глухие, тяжелые слова, - мне будет очень больно, если вы накажете Штирлица. Я глубоко уважаю его как преданного борца. Мне нет оправдания, и я смогу искупить свою вину только кровью на поле битвы. - А кто будет бороться с врагами здесь?! Я?! Один?! Это слишком просто - умереть за родину и фюрера на фронте! И куда сложнее жить здесь, под бомбами, и выжигать каленым железом скверну! Здесь нужна не только храбрость, но и ум! Большой ум, Крюгер! Крюгер понял: отправки на фронт не будет. Секретарь, неслышно отворив дверь, положил на стол Кальтенбруннера несколько тонких папок. Кальтенбруннер перелистал папки и ожидающе посмотрел на секретаря. - Нет, - сказал секретарь, - по возвращении из Кракова Штирлиц сразу же переключился на выявление стратегического передатчика, работающего на Москву… Крюгер решил продолжить свою игру, он подумал, что Кальтенбруннер, как все жестокие люди, предельно сентиментален. - Обергруппенфюрер, тем не менее я прошу вас позволить мне уйти на передовую. - Сядьте, - сказал Кальтенбруннер, - вы генерал, а не баба. Сегодня можете отдохнуть, а завтра подробно, в деталях, напишете мне все об операции. Там подумаем, куда вас направить на работу… Людей мало, а дел много, Крюгер. Очень много дел. Когда Крюгер ушел, Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его: - Подберите мне все дела Штирлица за последние год-два, но так, чтобы об этом не узнал Шелленберг: Штирлиц ценный работник и смелый человек, не стоит бросать на него тень. Просто-напросто обычная товарищеская взаимная проверка… И заготовьте приказ на Крюгера: мы отправим его заместителем начальника пражского гестапо - там горячее место… 15.2.1945 (20 часов 30 минут)
(Из партийной характеристики члена НСДАП с 1938 года Холтоффа, оберштурмбанфюрера СС (IV отдел РСХА): "Истинный ариец. Характер - приближающийся к нордическому, стойкий. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Имеет отличные показатели в работе. Спортсмен. Беспощаден к врагам рейха. Холост. Связей, порочащих его, не имел. Отмечен наградами фюрера и благодарностями рейхсфюрера СС…")
Штирлиц решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с Принц-Альбрехтштрассе в Науэн: там в лесу, на развилке дорог, стоял маленький ресторанчик Пауля, и, как год и как пять лет тому назад, сын Пауля, безногий Курт, каким-то чудом доставал свинину и угощал своих постоянных клиентов настоящим айсбайном с капустой. Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и раньше, играла радиола, и низкий голос Бруно Варнке напевал: "О, как прекрасно было там, на Могельзее…" Но освободиться пораньше Штирлицу так и не удалось. К нему зашел Холтофф из гестапо и сказал: - Я совсем запутался. То ли мой арестованный психически неполноценен, то ли его следует передать вам, в разведку, поскольку он повторяет то, что говорят по радио эти английские свиньи. Штирлиц пошел в кабинет к Холтоффу и просидел там до девяти часов, слушая истерику астронома, арестованного местным гестапо в Ванзее. - Неужели у вас нет глаз?! - кричал астроном. - Неужели вы не понимаете, что все кончено?! Мы пропали! Неужели вы не понимаете, что каждая новая жертва сейчас - это вандализм! Вы все время твердили, что живете во имя нации! Так уйдите! Помогите остаткам нации! Вы обрекаете на гибель несчастных детей! Вы фанатики, жадные фанатики, дорвавшиеся до власти! Вы сыты, вы курите сигареты и пьете кофе! Дайте нам жить, как людям! - Астроном вдруг замер, вытер пот с висков и тихо закончил: - Или убейте меня поскорее здесь… - Погодите, - сказал Штирлиц. - Крик - не довод. У вас есть какие-либо конкретные предложения? - Что? - испуганно спросил астроном. Спокойный голос Штирлица, его манера неторопливо говорить, чуть при этом улыбаясь, ошеломили астронома: он уже привык в тюрьме к крику и зуботычинам; к ним привыкают быстро, отвыкают - медленно. - Я спрашиваю: каковы ваши конкретные предложения? Как нам спасти детей, женщин, стариков? Что вы предлагаете для этого сделать? Критиковать и злобствовать всегда легче. Выдвинуть разумную программу действий - значительно труднее. - Я отвергаю астрологию, - ответил астроном, - но я преклоняюсь перед астрономией. Меня лишили кафедры в Бонне… - Так ты поэтому так злобствуешь, собака?! - закричал Холтофф. - Подождите, - сказал Штирлиц, досадливо поморщившись, - не надо кричать, право… Продолжайте, пожалуйста… - Мы живем в год неспокойного солнца. Взрывы протуберанцев, передача огромной дополнительной массы солнечной энергии влияют на светила, на планеты и звезды, влияют на наше маленькое человечество… - Вы, вероятно, - спросил Штирлиц, - вывели какой-либо гороскоп? - Гороскоп - это интуитивная, может быть даже гениальная, недоказанность. Нет, я иду от обычной, отнюдь не гениальной гипотезы, которую я пытался выдвигать: о взаимосвязанности каждого живущего на земле с небом и солнцем… И эта взаимосвязь помогает мне точнее и трезвее оценивать происходящее на земле моей родины… - Мне будет интересно поговорить с вами на эту тему подробнее, - сказал Штирлиц. - Вероятно, мой товарищ позволит сейчас вам пойти в камеру и дня два отдохнуть, а после мы вернемся к этому разговору. Когда астронома увели, Штирлиц сказал: - Он в определенной степени невменяем, разве ты не видишь? Все ученые, писатели, артисты по-своему невменяемы. К ним нужен особый подход, потому что они живут своей, придуманной ими жизнью. Отправь этого чудака в нашу больницу на экспертизу. У нас сейчас слишком много серьезной работы, чтобы тратить время на безответственных, хотя, может быть, и талантливых болтунов. - Но он говорит как настоящий англичанин из лондонского радио… Или как проклятый социал-демократ, снюхавшийся с Москвой. - Люди изобрели радио для того, чтобы его слушать. Вот он и наслушался. Нет, это несерьезно. Будет целесообразно встретиться с ним через несколько дней. Если он серьезный ученый, мы войдем к Мюллеру или Кальтенбруннеру с просьбой: дать ему хороший паек и эвакуировать в горы, где сейчас цвет нашей науки, - пусть работает, он сразу перестанет болтать, когда будет много хлеба с маслом, удобный домик в горах, в сосновом лесу, и никаких бомбежек… Нет? Холтофф усмехнулся: - Тогда бы никто не болтал, если бы у каждого был домик в горах, много хлеба с маслом и никаких бомбежек… Штирлиц внимательно посмотрел на Холтоффа, дождался, пока тот, не выдержав его взгляда, начал суетливо перекладывать бумажки на столе с места на место, и только после этого широко и дружелюбно улыбнулся своему младшему товарищу по работе… 15.2.1945 (20 часов 44 минуты)
Стенограмма совещания у фюрера. "Присутствовали Кейтель, Йодль, посланник Хавель - от министерства иностранных дел, рейхслейтер Борман, обергруппенфюрер СС Фегеляйн - посланник ставки рейхсфюрера СС, рейхсминистр промышленности Шпеер, а также адмирал Фосс, капитан третьего ранга Людде-Нейрат, адмирал фон Путкамер, адъютанты, стенографистки. Борман.Кто там все время расхаживает? Это мешает! И потише, пожалуйста, господа военные. Путкамер.Я попросил полковника фон Белова дать мне последнюю справку о положении люфтваффе в Италии. Борман.Я не о полковнике. Все говорят, и это создает надоедливый, постоянный шум. Гитлер.Мне это не мешает. Господин генерал, на карту не нанесены изменения на сегодняшний день в Курляндии. Йодль.Мой фюрер, вы не обратили внимания: вот коррективы сегодняшнего утра. Гитлер.Очень мелкий шрифт на карте. Спасибо, теперь я увидел. Кейтель.Генерал Гудериан снова настаивает на выводе наших дивизий из Курляндии. Гитлер.Это неразумный план. Сейчас войска генерала Рендулича, оставшиеся в глубоком тылу русских, в четырехстах километрах от Ленинграда, притягивают к себе от сорока до семидесяти русских дивизий. Если мы уведем оттуда наши войска, соотношение сил под Берлином сразу же изменится - и отнюдь не в нашу пользу, как это кажется Гудериану. В случае, если мы уберем войска из Курляндии, тогда на каждую немецкую дивизию под Берлином будет приходиться по крайней мере три русских. Борман.Надо быть трезвым политиком, господин фельдмаршал… Кейтель.Я военный, а не политик. Борман.Это неразделимые понятия в век тотальной войны. | 
