- Во-первых, мы оба в разведке не работаем, - ответила Криста. - Вы работаете в разведке, а я вам служу… Точнее говоря, вы пользуетесь мной в вашем деле… Во-вторых, - не обратив внимания на протестующий жест Кирзнера, - во-вторых, - жестко повторила она, - вы можете узнать про меня то, что вам кто-то скажет, вы можете разглядывать фотографии, сделанные потайными камерами, или слушать магнитофонные записи, но вы никогда не поймете, что я ощущаю, когда мужчина смотрит на меня, когда он улыбается мне, обнимает, что я чувствую, когда он прикасается к моей руке или гладит по щеке… Как всякий мужчина, вы лишены той чувственности, какой обладаем мы. Мужчина чувствует и любит прямолинейно, женщина воспринимает любовь опосредствованно… Вы, видимо, знаете, что я по профессии математик, так что, если вы заменили Гаузнера и Кемпа, или, точнее говоря, они передали меня вам, вы должны знать, что я тяготею к точности в выражениях: ничего не попишешь, печать на человека накладывает ремесло, а не наоборот… Вы бы, например, не смогли быть моим партнером… Простите, я не знаю, как к вам обращаться, вы не представились… - А никак не обращайтесь. Обходились до сей поры, ну и продолжайте в этом же роде. Только хочу заметить, фройляйн, если вы по-прежнему будете лгать, разговора у нас не получится, а вы в нем заинтересованы куда больше, чем я. - Вы меня сломали, мой господин. А когда человек сломан, его перестает интересовать что бы то ни было. Кирзнер посмотрел на часы, потянулся с хрустом и, закурив, заметил: - В таком случае через двадцать две минуты Роумэна шлепнут. Хотите кофе? Вы же устали, бедняжка. - Я действительно очень устала, - ответила Криста, чуть поправив волосы, - но я бы выпила виски, это меня взбодрит лучше, чем кофе. - Пепе, - обратился Кирзнер к молчаливому человеку, сидевшему возле двери, - пожалуйста, откройте бутылку, у нас там что-то стоит в шкафу. Фройляйн не взыщет, если мы угостим ее не отборным виски, какие держит в баре мистер Роумэн, а тем, что есть в этом доме. - Фройляйн устала, - тихо, с какой-то внутренней тоской ответил мужчина. - Не надо ей пить ваше паршивое виски, лучше я сделаю ей крепкий кофе и дам хорошего коньяка. - Вы сострадаете фройляйн? - поинтересовался Кирзнер. - Что ж, я понимаю вас, фройляйн действительно очаровательна, но все-таки сделайте то, о чем она - просит, а я - рекомендую. Пепе съежился еще больше, снова посмотрел на Кристину с состраданием, поднялся и, как-то по-старчески шаркая (хотя был молод, лет тридцать от силы, очень высок, крепок, но худой, несмотря на то что в его торсе чувствовалась сила), вышел в холл, отделанный темным мореным деревом. - Через полчаса, - продолжал между тем Кирзнер, потеряв всякий интерес к беседе, - мы отвезем вас на квартиру к Роумэну, запрем дверь снаружи и вызовем полицию. Заранее придумайте версию его смерти, это - единственное, чем мы можем рассчитаться за вашу службу. Благодарите Гаузнера, именно он выбил для вас эту привилегию. Он предполагал, что вы откажетесь, хотя я не очень-то верил ему… Молодец, он понял вас отменно… - Я не стану придумывать версий, - ответила Криста, чувствуя в себе безнадежную, усталую тоску. ("Скорее бы все кончилось, нельзя идти в темноте годы; ночь - даже зимняя - так или иначе проходит, но если она продолжается уже тридцать месяцев, то ждать больше нечего… И не от кого… А дважды предательницей я быть не смогу. Я же не актриса. И я люблю Пола".) - Да? - Кирзнер прикрыл рот рукой, зевнул и снова глянул на часы. - Что вы намерены сказать полиции? - Правду. - Всю? - Да. - Стоит ли? - У меня нет больше сил… Врут, когда верят во что-то; у меня сейчас и это кончилось… - Ну-ну… Не боитесь, что пресса станет вас называть "нацистской подстилкой"? - Здешняя? Испанская? - Эта не станет… Мы позаботимся, чтобы ваши показания сделались известными в Норвегии, милая фройляйн. Вас освободят из здешней полиции после двух-трех недель допросов, но вас вышлют отсюда… Куда возвращаться? Вы же математик, а не писатель… Тот бы нацарапал книжонку, они умеют из дьявола делать ангела, но вы ведь тяготеете к точности в выражениях, вы правы, на человека накладывает печать ремесло, а не наоборот… - Что вам нужно от меня? - спросила Криста, чувствуя, как обмякает ее тело, ноги становятся ватными, чужими. - Да ничего мне от вас не нужно, - так же лениво ответил Кирзнер. - Мне было поручено Гаузнером отрепетировать с вами встречу с любимым. Вы отказались. Других указаний я не получал. Подождем, пока он позвонит и скажет, когда вас везти на квартиру мистера Роумэна. - Мертвого? - Естественно. - Что-то не сходится, - сказала Криста, приказав себе сжаться в кулак, затаиться, стать. - Сначала вы мне предложили репетировать, потом сказали, что По… Роумэна убьют… Не связывается… - Я сказал, что его убьют, когда понял, что вы лжете, стараясь ввести меня в заблуждение по поводу ваших с ним отношений. Если вы скажете мне правду о том, как вы к нему относитесь, его еще можно спасти, у нас осталось, - он посмотрел на часы, - несколько минут. Впрочем, если вы скажете правду, судьба Роумэна по-прежнему будет в ваших руках, ибо после того, как мы отрепетируем - в мельчайших деталях - сцену вашей встречи, дело, как нам кажется, закончится обручением. Но вопрос заключается в том, готовы ли вы продолжать быть с нами, сделавшись миссис Роумэн? Я помогу вам, милая фройляйн. Я, видимо, обязан помочь вам понять правду… Честно говоря, мы попали в засаду. Понимаете? Ваш любимый заманил нас в засаду… Пришел Пепе, принес чашку кофе и рюмку коньяка. - Я сделал вам очень горький кофе, Криста, без сахара… И глоток коньяка… Попробуйте… Вот так… Вкусно? - Спасибо. Действительно вкусно, - усмехнулась Криста, - если только вы не подсыпали туда какой-нибудь гадости. Лицо человека снова дрогнуло, в глазах что-то вспыхнуло, но это было один лишь миг, потом он снова сгорбился, опустил голову и отошел на свое место к двери. - Тебе жаль фройляйн, Пепе? - усмехнулся Кирзнер. - Должен тебя обрадовать - мне тоже. Если ты не чувствуешь в себе силы продолжать работу с ней, пригласи Хайнца, я не буду на тебя в обиде, правда… Так вот, - не дождавшись ответа Пепе, продолжал между тем Кирзнер, - в Севилье вас опекал не наш человек… Нашего человека выкрали, понимаете? Его подменили парнишкой Роумэна… И он смог переиграть вас, вы открыли ему имя Гаузнера, хотя вы ни при каких условиях не имели права этого делать - вас предупреждали об этом в высшей мере дружески. Согласитесь, что это так. Вы, таким образом, нарушили наш закон, понимаете? Из-за этого жизнь многих моих товарищей находится сейчас под ударом. И валить их намерен Роумэн. Но ударим мы. Мы, фройляйн. С вашей помощью - бескровно, как и полагается в игре профессионалов. Без вашего участия мы точнее закончим дело, но шумно, несмотря на то что у Гаузнера особый пистолет, с насадкой на дуло, выстрел подобен громкому щелчку пальцами… Вот, собственно, и все. У вас одиннадцать минут на то, чтобы принять решение… И давайте я глотну из вашей чашки и из рюмки - вы удостоверитесь, что вас не намерены травить… В самом деле, - отхлебнув, сказал Кирзнер, - Пепе не страшно увольнение, он вполне обеспечит себя работой в хорошем кафе. Ну, милая флойляйн? Надумали? Или - черт с ним со всем? Кристина обернулась к Пепе; тот сидел в прежней позе, совершенно недвижимый. - Хорошо, - сказала она, почувствовав, что слезы вот-вот покатятся по щекам, внезапные, как у ребенка, выпустившего из рук воздушный шарик. - Говорите… Я стану вас слушать… Объясняйте, что я должна сделать… - Видите, как много неприятных минут нам пришлось пережить, милая фройляйн, пока вы не признались в том, что любите мистера Роумэна… Вы его очень любите, не правда ли? - Я же объяснила вам… Он устраивает меня как партнер… Он очень… добрый… - Допустим. Значит, если мы попросим вас влюбиться в него без памяти, - это никак вас не будет травмировать? - Нет. - Очень хорошо. Просто замечательно, милая фройляйн. Тогда давайте репетировать… Вы готовы?
…Кемп сидел за стеной, в двух метрах от Кристины, он слышал ее голос, несколько усиленный звукозаписью, представлял ее лицо, страдальческое, осунувшееся, а потому еще более прекрасное, и думал, как жесток этот мир, но - в этой своей жестокости - разумен, то есть логичен. "Сотни тысяч отцов, какое там, - усмехнулся он, - миллионы - пора научиться признавать правду - оказывались исключенными из жизни рейха, но ведь лишь единицы, я имею в виду их дочерей или сыновей, пошли на сотрудничество с нами во имя их спасения. Природа - главный селекционер; упражнения агрономов - детская игра в угадывание, подход к главной теме; в подоплеке прогресса сокрыто именно это таинство цивилизации, всякое приближение к его разгадыванию чревато всеобщим катаклизмом; создатель не позволит людям понять себя, это было бы крушением иллюзий: бог и вождь должны быть тайной за семью печатями, иначе человечество уничтожит само себя… …А работать Кирзнер не разучился, - подумал Кемп, - я не зря берег его все эти месяцы. Рихард Шульце-Коссенс всегда повторял: "Этот парень обладает даром артистизма, он не ординарен, его призвание - театр, не надо его ставить на работу с мужчинами, берегите его для женщин, верьте мне, он чувствует их великолепно, а вне и без женщин ни одна долгосрочная комбинация в разведке нереальна - особенно теперь, когда фюрер ушел и нам предстоит поднять нацию из руин. Примат национальной идеи привел нас к краху. Что ж, сделаем выводы. Наша новая ставка будет ставкой на дело, которому мы подчиним дисциплину немецкого духа. Дело - сначала, величие нации - после, как результат новой доктрины. Американцы состоялись именно на этом, и за нами Европа, а это, если подойти к делу по-новому, посильнее, чем Америка. А всю черновую работу сделает "Шпинне",[3] мы отладим нашу всемирную паутину, будущее - за будущим". Что ж, "Шпинне" работает славно, - подумал Кемп, продолжая слушать Кирзнера и Кристу, - можно только поражаться, какую силу мы набрали за эти полтора года, если Гаузнер, представитель растоптанных и униженных немцев, смог оказаться здесь, в Мадриде, сразу же после того, как вернулся Роумэн, имеющий все права и привилегии для передвижения по Европе, - еще бы, "союзник", победитель, хозяин… Гелен не отправил бы Гаузнера по нашим каналам, он слишком мудр и осторожен, чтобы светить своих людей транспортировкой покойника, а Гаузнер, который сейчас ломает Роумэна, - покойник, ему осталось жить считанные часы, чем скорее он сломит американца, тем быстрее умрет. Вот ужас-то, - подумал Кемп с каким-то затаенно веселым, но при этом горестным недоумением. - Впрочем, - сказал он себе, - все действительное разумно - так, кажется, говорил основатель враждебной идеологии? Да, это, конечно, ужасно, да, я, видимо, долго не смогу засыпать без снотворного после того, что должно случиться, но сначала общее дело, а уж потом судьба личности; все то, что не укладывается в эту жестокую, а потому логичную схему, - чуждо нам, идет от другой идеи, а ее никогда не примут немцы, их государственно-духовная общность. …А Пепе хорош, ничего не скажешь… Темная лошадка, а не человек… Что я знаю о нем? Мало. Практически - ничего, потому что я не мял его, он пришел на связь от генерала; "профессионал, работает автономно, иностранец, чужд национальной идее, в деле проявляет себя мастерски". В конечном счете генерал знает, кого привлекать, я не вправе судить его посланцев, если прислал - значит, так надо, все остальное - приладится, главное - незыблемая и убежденная вера в авторитет того, кто стоит над тобой. К вершинам прорываются самые достойные, остальные гибнут внизу при горестной попытке подняться, перескочив ступени. Мир трехслоен: единицы - вверху, миллиарды - внизу; но среди миллиардов есть те, которые довольствуются достигнутым, - а их подавляющее большинство, ибо создатель далеко не всех наградил смелостью дерзать, - и меньшинство рвущихся наверх. Это меньшинство претенциозных индивидов так или иначе обречено на уничтожение - балласт, общество не терпит претенциозности". "Нет, но каков Кирзнер", - снова подивился Кемп, прислушиваясь к тому, как коллега тянул свое: - Милая фройляйн, если вы настаиваете на том, что в предложенных обстоятельствах самое верное - броситься к любимому, я снова начинаю сомневаться в вашей искренности. Не надо, не сердитесь, я хорошо запомнил, что вы математик по призванию, поэтому я подстроюсь под ваш строй мыслей и докажу вам: либо вы своенравничаете, отказываясь принять мое предложение, либо что-то таите… Ну, давайте анализировать состояние женщины, которую похитили, и во имя ее спасения - вы, понятно, догадываетесь об этом - любимый пошел на что-то такое, что выгодно его врагам, но никак не выгодно ему, ничего не попишешь, во имя любви на заклание отдавали империи, не то что свое "я". И вы хотите - при мне, Пепе и Гаузнере, который сейчас сидит у Роумэна и позвонит к нам через минуту, от силы две, - броситься на шею любимому? Это плохой театр, милая фройляйн, а я кое-что понимаю в театре, я, изволите ли знать, актерствовал в молодости. Смысл сцены, если она претендует на то, чтобы остаться в памяти потомков, заключен в контрапунктах, построенных по принципу математики: идти к правде от противного… Вы ни в коем случае не броситесь к Роумэну, а, наоборот, сделаете шаг назад. Вы ни в коем случае не заплачете, а, наоборот, истерически засмеетесь. Лишь тогда он вам поверит, лишь тогда он не заподозрит вас в том, что вы в сговоре с нами и что мы играем одну пьесу. Это слишком прямолинейно: делать шаг к любимому. Это - провинциальный театр, милая фройляйн… А в провинциальные театры не ходят… - Ходят. На бенефис "звезды". - Ого! Считаете себя "звездой"? - Я себя считаю женщиной. Этого достаточно. И я лучше вас знаю, чему он поверит, а чему нет. - Я был бы рад согласиться с вами, если бы речь шла просто о мужчине, милая фройляйн. Но Роумэн - разведчик. Причем разведчик первоклассный, таких мало в Америке, у них либо костоломы Гувера, либо еврейские слюнтяйчики Донована… Так что давайте уговоримся: после того как вы останетесь одни, ведите себя, как хотите, говорите ему, что угодно, - это за вами… Но встречу с милым будем играть в моей режиссуре… - Когда мы останемся одни… Если мы останемся одни, - уточнила Криста, - я вам не очень-то верю, мой господин. Я имею право сказать Роумэну про эту нашу репетицию? - Да. Почему бы нет? Разве можно что-то таить от партнера, который держит вас не умом, а мужскими статями? - Кирзнер усмехнулся, снова посмотрев на часы, и обернулся к Пепе: - Дружочек, пожалуйста, позвоните к портье мистера Роумэна, там сидит наш приятель, возможно, у американца что-то с телефоном? Пусть проверит, хорошо? Пепе поднялся, и снова Криста заметила в его глазах что-то особенное, вспыхивающее - тоску или, быть может, страх? Проводив его спину немигающим взглядом, Кирзнер приблизился к Кристе, поманил ее к себе тонким пальцем и шепнул: - Вы можете рассказать ему все, кроме того, что вы сейчас сделаете… - А что я сейчас сделаю? - спросила Криста. - Вы подпишете обязательство сообщать нам и впредь о каждом шаге мистера Пола Роумэна и выполнять те наши просьбы, с которыми мы к вам обратимся как к миссис Роумэн. Кирзнер достал из кармана три экземпляра идентичного текста и вечное перо. - Вот, - сказал он. - Это надо сделать сейчас. - Я это сделаю, когда вернется ваш Пепе и скажет, что с телефоном у мистера Роумэна ничего не случилось и мы можем ехать к нему играть ваш спектакль. - Такого рода документы, милая фройляйн, подписывают только с глазу на глаз. - Вы отправите Пепе посмотреть, не прилетел ли на кухню черт. Или генералиссимус Франко. На метле и в красных носках. В это время я подпишу ваш текст. Только перед этим я хочу услышать голос Роумэна и сказать ему, что я к нему еду. - Хм… Я вынужден согласиться с вашими доводами, - сказал Кирзнер. - Хотя мне очень не хотелось бы с вами соглашаться. Вы жесткая женщина, а? - и он засмеялся своим колышущимся, добрым смехом. "Подпишет, - понял Кемп, - с этой все в порядке, сработано накрепко, привязана на всю жизнь; даже если решит признаться ему во всем, он перестанет ей верить; она понимает, что Роумэн не сможет переступить свою память". Штирлиц (рейс Мадрид - Буэнос-Айрес, ноябрь сорок шестого)
- Что, в самолете не чисто? - спросил Ригельт. - Отчего вы конспирируете? - Оттого, что представляю разгромленную армию. А вы живете под своим именем? - Конечно! - Вас минула горькая чаша ареста? - Три месяца я провел вместе со Скорцени… В мае сорок пятого мы никак толком не могли сдаться американцам, те гоняли колонны вермахта по дорогам вокруг Зальцбурга. Ах, как они пили, эти янки! Отвратительно, по-животному, из горлышка своих плоских бутылок, остатки предлагали нашим солдатам и хохотали: "Пейте, парни, сегодня ночью мы все равно всех вас перевешаем!" Наконец, Скорцени, штурмбанфюрер СС Радль и я кое-как уговорили янки взять нас в плен: мне пришлось объяснять, кто такой Скорцени, чтобы они согласились посадить его в джип… Смешно и горько… Когда вы последний раз видели Скорцени, дорогой Штирлиц? - Браун. - Вы не прошли проверку? - Нет. - Живете нелегально? - Да. - Тогда - простите великодушно… Сытый плохо понимает голодного. - Учили русский? - Я? Почему? Никогда! - Это русская пословица: "Сытый голодного не разумеет". - Знаете русский? - Немного… Почему вы спросили, когда я видел Скорцени последний раз? |
