Берг облегченно откинулся на спинку кресла и чуть подмигнул секретарше. - Нет, нет, - сказал он, - не тем. Значит, порошок, который был в ларце, принадлежал вам? - Да. - Ваш муж знал о нем? - Нет. Я не знаю, что ответить... Как мне надо ответить, чтобы это не обернулось против Люса?.. - Отвечайте правду. Итак, он не знал о том, что вы храните у себя в ларчике цианистый калий? - Нет. - Где вы его достали? - Я не могу говорить об этом... Нас слишком многие слышат. - Я предъявлю иск к тем, кто попробует разгласить нашу беседу, а это могут сделать лишь телефонистки нашего и вашего международных узлов. Их номера занесены нами в протокол, так что говорите спокойно. Где вы достали этот порошок? - Может быть, мы поговорим, когда я вернусь в Берлин? - Если потребуется, я вызову вас для допроса. Итак, где и когда вы достали этот порошок? - Мне достал этот порошок мой друг. - Друг? Какой друг? Зачем? Вы его просили об этом? - Нет! Я неверно сказала. У меня есть друг. Он доктор. Я была у него в кабинете и там взяла порошок. У него был открыт сейф, и я взяла там этот порошок. Он ничего не доставал мне... Я сама... - Как зовут вашего друга? - Я не назову вам его имени. - Тогда я сообщаю вам, что ваш муж арестован именно потому, что в вашем ларце обнаружен яд! И если вы не скажете мне сейчас имя вашего друга и его адрес, я не обещаю вам быстрого свидания с мужем. Даже если в этом сейчас не заинтересованы вы, то ваши дети, я думаю, будут придерживаться иной точки зрения. - Тот человек, у которого я взяла этот порошок, ни в чем не виноват! - В организме покойного Ганса Дорнброка был обнаружен идентичный яд. А погиб он в вашей квартире. Мне надо видеть этого вашего друга и спросить его, сколько именно порошка у него пропало и как он скрыл эту пропажу от властей! Лицо Берга сейчас было яростным. Напряженно вслушиваясь в тугое, монотонное молчание, он быстро двигал нижней челюстью, будто жевал свою бессолевую котлетку. Фрау Люс спросила: - Я прочитала в газетах, что мой муж в ту ночь, когда погиб Ганс, находился в каком-то кабаке. Словом, он не ночевал дома. Вот пусть он и постарается вам объяснить, зачем и почему у меня в ларце был яд. Один-единственный пакетик. Все. Больше я вам ничего не скажу... И она повесила трубку. Берг поднялся из-за стола. Он долго ходил по кабинету, а потом взорвался: - Слюнтяй! И еще берется делать фильмы против наци! А две потаскухи предают его, и он ничего с ними не может поделать! Одна спокойно сидит на курорте и ждет, пока ее мужа будут судить, а вторая... Лотта, вызовите машину... Хотя нет, не надо. Соедините меня с фрау Шорнбах... Я очень не люблю быть наблюдателем, особенно когда человека топят не в море, а в ушате с бабьими помоями! Он подошел к телефону - фрау Шорнбах была на проводе. - Алло, это прокурор Берг! Не вздумайте кидать трубку! Приезжайте ко мне немедленно, если не хотите, чтобы наш разговор записали на пленку в ведомстве вашего мужа.
Когда Шорнбах пришла к прокурору, он сразу же начал наступление: - Вы готовы подтвердить под присягой, что не были вместе с Люсом в "Эврике"? Прежде чем вы ответите мне, постарайтесь понять следующее: я докажу, что вы были о Люсом в кабаке, я докажу это, как дважды два. Ваш муж должен был говорить вам, что Берг зря никогда ничего не обещает, но, пообещав, выполняет - и не его, Берга, вина, что над ним, Бергом, есть еще начальники... Иначе, я думаю, вы бы не носили фамилию Шорнбах, потому что ваш муж только сейчас должен был выйти из тюрьмы как генерал Гитлера. А доказав, что вы были с Люсом в кабаке с двух часов ночи до шести утра, я сразу же предам это гласности. Но перед этим я привлеку вас в качестве обвиняемой за дачу ложных показаний, фрау Шорнбах. Если же вы скажете мне под присягой правду, я сделаю все, чтобы ваше имя не попало в печать. Я не могу вам гарантировать этого, но я приложу к этому все усилия. Итак, где вы были в, дочь с двадцать первого на двадцать второе? - Я была дома. - Вы не были в баре "Эврика" с режиссером Люсом в ту ночь? - Я была дома, господин прокурор, ибо я не могла бросить детей, так как муж был в отъезде и в доме не оставалось никого, кроме садовника и няни. Берг поправил очки и спросил: - Значит, я должен вас понимать так, что вы не покидали ваш дом в ту ночь? - Да. - В таком случае, как вы объясните ваш выезд с шофером на Темпельгоф в час ночи? Вы ездили встречать Маргарет, которая пролетала через Берлин, направляясь в Токио, не так ли? Вы забыли об этом? - Ах да, верно, я выезжала встретить мою подругу, мы не виделись три года, и она летела из Мадрида в Токио... Я передала ей посылку... - Вы передали ей посылку? - Конечно. - Не лгите! Вы не виделись с подругой Маргарет, потому что рейс из Мадрида в ту ночь из-за непогоды был завернут в Вену! - Я... почему, я же... - Не лгите! Я, а не вы только что говорил с Токио! С вашей Маргарет! Не лгать мне! - рявкнул Берг и ударил ладонью по столу. - У меня вопросов больше нет. Вы солгали под присягой, и я вынужден арестовать вас, фрау Шорнбах. - Нет! Нет, господин прокурор! Нет! "Как он мог спать с этой дрянью? Вся рожа потекла, все ведь нарисованное. Михель прав: женщину надо отправлять в баню и встречать ее у входа; если она осталась такой же, как была до купания, тогда можно звать на ужин..." - Где вы встретились с Люсом? - На Темпельгофе я взяла такси и подъехала к "Эврике". - А ваш шофер? - Я отпустила его. Я сказала, что обратно доберусь на такси. - Когда это было? - Без десяти два. Или в два. Нет, без десяти два. - Куда уходил из "Эврики" Люс? - Он никуда не уходил. Мы слушали программу и танцевали. - Когда вы ушли оттуда? - В пять. Или около пяти. "Хоть в пять сорок, - подумал Берг. - Или в семь. Мне важно то, что они были вместе, когда наступила смерть Ганса". Отпустив Шорнбах, Берг попросил секретаря: - Всех, кто фигурировал на пленке Люса вместе с Кочевым, вызовите ко мне завтра. Если не управимся - допросы будем продолжать и послезавтра... 4
"Тюрьма располагает к анализу, и я не премину воспользоваться этим. Я сейчас попробую все проанализировать. Этим я буду бороться с безысходным отчаянием, которое охватило меня, - не потому, что я боюсь будущего; будущего боятся люди, виноватые в чем-то перед совестью, законом или богом. Я чист. Отчаяние - от другого; оно от обостренного ощущения бессилия человека перед обстоятельствами. Вот эта некаммуникабельность личности и общества ввергает меня в отчаяние, только это, и ничто другое. В чем моя вина или наша - неважно. В чем она? В том, что с самого начала мы с тобой не приняли закон, общий для обоих. Закон призван объединять разность устремлений и характеров, несовместимость индивидуальностей в единое целое, где гарантии весомы и постоянны. У нас с тобой не было ни закона, ни гарантий. Ты была создана по образу и подобию твоих предков, я - своих. Мы были разные, когда увиделись, и когда полюбили друг друга, и когда у нас появился первый сын, и когда появился второй. Мы с тобой были разными и когда я еще был репортером, и когда я только пробовал ассистировать режиссерам; мы с тобой остались разными, когда я начал делать свои фильмы. Я шел в нашем волчьем мире через борьбу. Иногда я лез через колючую проволоку, и рвало мне не только одежду, но и кожу; иногда, замирая от страха, я бросался в атаку, и мне пробивали пулями сердце. Мне его уже много раз пробивали, и порой мне кажется, что я живу мертвым. Я чувствую себя живым, когда смотрю на наших детей и слышу их или когда вдруг из сумятицы мыслей выстроится сюжет будущей картины... Паоло как-то сказал мне: "Тебе необходим тыл. Тогда ее ревность будет уравновешиваться преданностью и всепрощением твоей подруги. Ты должен завести себе подругу, как противовес бесконечным бомбежкам Норы. Я ее очень люблю, но она бывает невозможна со своими сценами, со своей слепой ревностью и безответственной сменой настроений". "А есть ли такие подруги?" - спросил я тогда Паоло. "Наверное, есть. А если и нет, тогда надо выдумать. Вольтер ведь советовал выдумать бога". - "Так, может быть, мне попробовать заново придумать себе Нору?" - подумал я, но говорить этого Паоло не стал, потому что я знал, как он мне ответит. Он бы знаешь как мне ответил? Он бы ответил мне примерно так: "Вы прожили вместе десять лет. Она знала тебя, когда ты был никем, она знала тебя, когда ты побеждал, проигрывал, блевал от ярости, болел от счастья и обделывался от страха. Ты же не можешь лишить ее памяти? Она просто человек, прекрасный человек, а ты недочеловек или сверхчеловек - это как тебе угодно, потому что она живет в мире реальном, а ты живешь в хрупком мире, созданном тобой самим. Ты ведь просил ее посмотреть „Восемь с половиной“, и она сказала тебе, что это гадость, разве нет? А кто сможет гениальнее Феллини выразить художника? Никто. Это ведь точно". Я не зря ничего не сказал Паоло, я очень хотел попробовать придумать тебя заново. И я поехал в Ганновер продолжать работу. Знаешь, это необходимо для меня - скрыться, запереться в отеле, сидеть по десять часов за столом, и писать какое-нибудь слово на полях, и рисовать морды, а потом начать валять свою муру. И если пойдет, если много страниц будет возле машинки, и я не буду сходить с ума, что и на этот раз окажусь банкротом, и если работа будет идти каждый день, то я двину в какой-нибудь кабак, где будет очень шумно, и мне будет хорошо, когда я буду сидеть за столиком с бандитами, маклерами, кокаинистами, проститутками, и я буду счастлив, потому что там, дома, меня ждет самая прекрасная женщина, которую я знал, и что она молит бога за мою работу и меня... А я получал твои гадкие телеграммы... Сейчас, анализируя наше прошлое, я думаю: а может быть, мои враги - как выяснилось, их у меня немало, и это люди серьезные - подбрасывали тебе что-то против меня, зная, что художника легче всего уничтожить руками самых близких? Никто не переживает предательство так глубоко, как художник, - не я это открыл, так что не будем спорить. Впрочем, художник ли я? Не знаю. Но предательство самых близких я переживаю, как художник. Прости меня. Или ты больна ревностью? Есть, оказывается, такая болезнь, разновидность паранойи. Так вот, о нашем "деле"... У меня пошла работа. Неплохо пошла. А тут твои телеграммы. Телеграммы барыни, которой нечего делать в этом мире, кроме как устраивать сцены. (Бедный Скотт Фитцджеральд! Помнишь, как Хэм описал его трагедию? Он первым написал о том, что сцены жены приводят мужа, который ее любит, к импотенции. Это старик написал здорово, ты это просмотри еще раз в "Празднике, который всегда с тобой".) Словом, я пошел в бар - напиться. Знаешь, когда чувствуешь себя одиноким и обворованным, надо обязательно напиться, чтобы завтра продолжать работу. Тогда будет стыдно своей слабости: "Ну ладно, ну шлет гадкие телеграммы, а ты что же? Оказался слабее вздорной бабы? Черт с ней, пусть шлет свои телеграммы". Лучше бы сменить, конечно, отель, чтобы не читать эту твою гадость. И вот в том баре я встретился с ней. Наверное, ты со своими вздыхателями говорила так же, как она со мной. Она тоже умна - вроде тебя, но на поверку оказалась такой же глупой, как и ты. И еще подлой. Хотя глупость страшнее подлости. Так вот, она говорила, и я говорил, я молчал, и она молчала, и пили мы на равных, и была она в отличие от потаскушек, с которыми я встречался после твоих сцен, - это была моя месть тебе, только месть, - была она чем-то похожа на тебя, но только она не ревновала меня и не посылала мне телеграммы. Теперь-то я понял: она просто не имела на это права. Знаешь, лучшая форма любви - это когда на нее не имеешь права. (Боже мой, как приятно сидеть в тюрьме и не думать о завтрашней съемке и о том, что надо договариваться с герром Сабо о прокате картины в Англии, и не надо выслушивать истерики продюсера о перерасходе денег, и не надо думать о том, что ты просила сменить дом на район Миттльзее - там сухо, а ты не переносишь сырости.) Закон... Что такое закон? Это когда человек знает, что, преступив его, в любой сфере деятельности (деятельности, повторяю я, а не разговора, помысла, бравады, игры), он делается правонарушителем и его карают в меру строгости, которая предписана той или иной статьей кодекса. Помнишь, как-то ты сказала мне "скотина"? (Хотя это было так часто, что ты могла забыть.) "Скотина" - это оскорбление словом. За это ты могла быть оштрафована, и тебе пришлось бы попросить у меня денег, чтобы уплатить в казну государства штраф за нарушение закона. Ты пригласила бы адвоката, и тот стал бы доказывать, что я был тебе неверен, а поэтому ты и назвала меня скотиной. Но мой адвокат доказал бы, что я не изменял тебе, а даже если бы и был уличен тобой в измене, ты могла бы - в соответствии с буквой закона - развестись со мной. Развестись - это по закону, лишь оскорбление беззаконно. Ты не хотела развода. Ладно. Тогда возникает вопрос о гарантиях. Где гарантия, что ты снова не будешь ревновать меня попусту и устраивать сцены? Я лгал себе все время - не было таких гарантий. Ты мстила мне за что-то такое, чего в тебе не было, но было во мне. (Чего же в тебе не было, а было во мне? Ну конечно же во мне не было породы, я был суетлив, блудлив, нечестен, болтлив... А что? Все верно. Я не спорю.) Значит, нас с тобой связывало помимо детей то, что называют в порядочных книгах о любви ночью? Значит, прелесть моя (ура, я в тюрьме, и ты со мной не поспоришь!), скотство, одно лишь скотство! Все! На сегодня хватит. Ложусь спать. ...Я перечитал то, что написал сегодня утром. Все не то, и все не так. Я люблю тебя, и ты любишь меня, и мы обречены. Только я обречен уйти первым. Не потому, что я лучше, а ты хуже, просто мужчина всегда впереди, и он принимает первым всю мерзость этого мира на себя. Одно бесспорно: никогда еще мне не было так спокойно, как здесь. И это не сладостное чувство мести: я, мол, невиновен, а вы меня держите взаперти. Нет. Просто в тюрьме обретаешь свободу духа и отходишь от каторжной суеты каждодневности. И еще я одно понял: я так устал, что мне даже не страшно за детей. Придется тебе вспомнить стенографию и машинопись. Продашь дом - это поможет вам продержаться первые два-три года. Но ты же всегда говорила, что лучше счастливая нищета, чем такая мука, как в нашем сытом доме. И все-таки это письмо я отправляю. Только не отвечай мне, пожалуйста. Пусть дети напишут мне письма и что-нибудь нарисуют. Если можно, море, и пусть над морем летают птицы..." 5
- Господин Берг, мою газету интересует, каковы причины ареста Люса. - Причины ареста Люса известны мне, и я не считаю возможным пока что говорить о них. - Кроне. Из "Телеграфа". Вы уверены в виновности Люса? - Ему предъявлено несколько обвинений. - В каком именно обвинении вы были уверены настолько, что приняли решение арестовать Люса? - Не в интересах следствия говорить сейчас слишком много... Одно могу сказать: я вижу много загадок в гибели Дорнброка, которая произошла на квартире Люса, - ответил Берг. - Нам бы хотелось знать подробности, господин прокурор. Я представляю телевидение, и мне интересно, в каком направлении идет расследование вопроса о пленке, которая была передана Люсом редактору Ленцу. - Я сам люблю подробности и собираю их по крупицам. И когда я наберу достаточно подробностей, я отвечу на ваш вопрос. - Господин прокурор, - заметил корреспондент телевидения, - мы пришли на пресс-конференцию, а не на турнир остроумия. Наша работа - информация, и, пожалуйста, постарайтесь уважительно относиться к нашей профессии. - Вы хотите конкретности? Извольте. Я ничего не могу сообщить вам нового по поводу пленки Люса, которую Ленц показывал по вашему каналу ТВ. Я изучаю и эту проблему. - Нам стало известно, что вы заинтересовались делом болгарского интеллектуала, эмигрировавшего к нам. Удалось ли вам встретиться с господином Кочевым? - Нет. - Вы собираетесь добиться встречи с ним? - Конечно. - У вас есть какие-то предположения о дне встречи? - У меня есть всякого рода предположения... - Почему вы заинтересовались бегством господина Кочева? Почему вы ищете встречи с ним? - У меня есть на это своя соображения. - Как себя ведет Люс? - Тюрьма - это не санаторий. - В прессе промелькнуло сообщение, что Дорнброк погиб насильственной смертью. Как вы можете прокомментировать это сообщение? - Спросите об этом автора сообщения. От нас подобного рода заявления не исходили. - Вы работаете в контакте с политическим отделом полиции? - Да, мы периодически консультируемся с майором Гельтоффом. - Можете ли вы назвать какие-нибудь новые имена, попавшие в сферу вашего расследования? - Это преждевременно. - Когда вы намерены прекратить расследование и передать дело в суд? - Очень скоро. Я надеюсь, что дело прояснится очень скоро. - В какой мере сильны связи Люса с левыми, господин прокурор? - Сейчас я изучаю связи Люса. Все его связи - с левыми и правыми, и особенно с теми, кто имел с ним контакты как с режиссером, когда он делал "Наци в белых рубашках". Больше мне нечего вам сказать, друзья. Я смогу увидеться с вами не ранее конца этой недели. В эти дни у меня будет много канцелярской волынки с оформлением дела...
Берг кивнул головой на кресло и предложил: |
