- Вы как туда добирались? - На машине… - Очень были пьяны? - Сейчас это не наказывается… - Чем он вас угощал? - Коньяком. - Сам пил? - Очень мало… "Мадеру"… - Закусывали? - Да… Он мне шашлык взял, а сам икру ел… Сначала стюдень спросил, а как ответили, что нет, так порций пять икры заказал… - Вам-то икорки предложил? - Я ее не ем… - Почему? - Из-за сострадания к народу… - А шашлык - можно? Без сострадания? - Погодите, - Пшенкин прилип к окну, - а вот не этот ли? - Остановиться? - Да… Ей-богу, этот! И подъезд вроде бы тот, четвертый этаж, я ступени считал, лифта нет… Костенко сразу же посмотрел на дом, что стоял напротив; отселили под ремонт, много пустых квартир, окна открыты; осведомился по рации, где ЖЭК, и попросил шофера гнать туда - с сиреной. Начальника ЖЭКа на месте, конечно же, не было; главный инженер, как объяснила секретарша, отъехал на совещание, заместитель на участках. - Кто может подъехать со мною к Белорусскому? - спросил секретаршу. - А вы кто такой? - Из МУРа. - Обратитесь завтра, скоро работа кончается… - Завтра? А если вас сегодня бандюга ограбит? - У меня брать нечего. Несчастная страна, в который уже раз подумал Костенко; никого ничего не волнует, ждут манны небесной… А что они могут в этом затхлом ЖЭКе, возразил себе Костенко. Если бы им позволили д е й с т в о в а т ь, подвалы осваивать, чердаки и первые этажи… Так нет же! Они ничего не могут без приказа сверху, разрешения десяти инстанций… На Западе то, что у нас называют ЖЭКом, - богатейшее учреждение, с компьютерами, своим баром, прекрасной мебелью, люди отвечают за жилье, что может быть престижнее! А у нас? Все просрем, если даже сейчас, когда хоть что-то можно, все равно никому ничего нельзя… - Послушайте, барышня, - настроившись на лениво-равнодушный темпоритм секретарши, продолжал Костенко, - вы… - Я вам не "барышня"! В общественном месте небось находитесь! - Как прикажете к вам обращаться? - Как все нормальные! "Женщина"! С Луны свалились, что ль?! Все нормальные люди обращаются - "женщина", вы что - исключение?! Костенко тяжело обсматривал ее, чувствуя, как изнутри поднимается отчаянная ярость, но потом заметил ее разношенные туфли, заштопанную юбку, подпоясанную драным пуховым платком, спортивную кофту, уродовавшую и без того ужасную фигуру, и сердце его защемило тоскливой, пронизывающей болью… Похлопав себя по карманам, он нашел грязную таблетку валидола, бросил ее под язык и тихо вышел из затхлого полуподвала… … В отделении милиции взял двух сотрудников; и оперативник угрозыска и обэхаэсовец были, слава богу, в штатском; по дороге объяснил суть дела; вороток нашелся у шофера, бинокль лежал в чемоданчике Строилова, у него там и фотоаппарат был, и блокнот, и маленький диктофончик; несчастный парень, как он там? - Борис Михайлович, а кто в той квартире еще был? - спросил Пшенкина. - Не помню… Вроде бы никого… Духами пахло… - Мужскими? - А разве такие есть? - Есть… Картины, фотографии были на стенах? - Были… Много… - Какие-нибудь запомнились? - Вроде бы… Погодите… Картины были старинные, не русские, с купидончиками… А фото… Там много танцоров… И танцовщиц… Длинноногие все, срамно одеты, не по-нашему… Костенко обернулся к оперативнику угрозыска: - Какие тут балерины живут? - Сейчас запросим, - ответил тот, - если дадите трубочку… Вроде бы тут несколько артистов жили, мы присматривали, были сигналы, что на них наводки клеили, но потом вроде как отрезало, мы еще дивились - в чем дело? - Не живет ли здесь некая Ирина Васильевна, в девичестве Лазуркина? Была солисткой балета в ансамбле метрополитена? Опер усмехнулся: - Иностранка? Когда не на даче - живет, я ее знаю… … Они высадили Пшенкина возле метро, вскрыли черное парадное, оперативник остался на стреме - наверняка какой энтузиаст прибежит или, того хуже, постовой, начнут скандал, б у м а г у потребуют, у нас миром говорить не умеют, как что - в истерику, гражданская война, а не разговор; поднялись на пыльный чердак; Костенко вжался в окуляры бинокля, рассматривая квартиры, начиная с цоколя, - литератор от страха прибабашен, четвертый этаж ему мог померещиться. Окна цоколя были закрыты шторами; на втором с обшарпанного потолка свисала засиженная мухами лампочка; было что-то безнадежное в этих старинных проводах, витых, как косы, - такие девушки плели, пока новый фасон не о к о р о т и л мир; теперь только певцы с косами ходят; борьба полов - что там классовая! Мебель в комнатах была старая, разностильная, стол без скатерти, пожжен утюгом, не портниха ли живет? Нищета, трущобы! В соседней квартире комнаты были заставлены мягкими креслами, маленькая женщина в длинном халате, отороченном мехом, сидела против огромного экрана диковинного телевизора; на одной лестничной клетке две судьбы; р а з б и т о е общество! На третьем этаже в правой от пролета квартире шел ремонт; трое маляров устроились на перевернутых ведрах, дымили цигарками и выпивали по маленькой; на полу, застеленном газетами, стояла бутылка, лежал батон хлеба, три огурца и несколько плавленых сырков; женщина в робе смывала старые обои; мы стали обществом, где работают только женщины, подумал Костенко, пока еще работают; скоро, видно, и они отучатся; "Красный молот, красный серп - это наш любимый герб, хочешь жни, а хочешь куй, все одно получишь х… "; сколь за этот стишок давали Сорокины? Кажется, восемь лет каторги; что ж, за правду надо платить… На четвертом этаже только в двух окнах горел свет; была видна б о г а т а я люстра, краешек рояля и стол. Во второй комнате просматривался угол тахты; на ней - ноги мужчины; на туфлях золотая пряжечка; такие же замшевые туфли были на Хренкове в тот день, когда он подошел к Костенко у библиотеки. На паркете стояла бутылка боржоми и гофрированная тарелочка со студнем из кулинарии; ай да Либачев-младший, что за память, а?! Мой пациент обожал студень, ай да лапочка… - Смотрите за ним, - Костенко передал бинокль обэхаэсовцу и достал из кармана фотографию Сорокина. - На тахте лежит этот человек. Я сейчас вернусь… Он не сразу поднялся; достав сигарету, сунул ее в рот, но не стал прикуривать; огонек зажигалки вечером подобен далекому выстрелу: слышать - не слышно, но опытный глаз сразу же с н и м е т слежку. Я потребую от него свидетелей, которые бы доказали, что он был с ними в день убийства Мишани и Людки, думал Костенко, чувствуя, как все чаще молотит сердце; наверняка у него уже есть такие свидетели, ответы заранее срепетированы, мастер писать с ц е н а р и и, школа… И я отвалю, потому что не будет улик… А палец Варенова на Людкином пояске? Отмажется: "Я с ней спал, раздевал ее, поясок снимал, в ночь убийства гулял с ней в ресторане, отвез домой, больше не видел, не клейте мокруху, я не по этому делу". Что дальше? Убийство Строилова? Еще неизвестно, что покажет вскрытие… Потом, Рыжий из кафе "Отдых" напрямую не был связан ни с Никодимовым, ни с Вареновым, там длинная цепочка… Нападение на Пшенкина? Как такового факта не было… Попытка? Доказывайте, мусора, разбивайся в лепешку, Костенко! Хорошо, а показания Дэйвида? Ну и что в них криминального? Сорокин писал книгу о Зое? Писал, не отрицаю, я ж был ее следователем, сейчас понял, что служил нелюдю, решил искупить свой грех, рассказать миру правду… Кто ее убил? Ищите… Я-то здесь при чем? Не надо применять недозволенные методы ведения следствия, осуждено историей… А У п р а в л е н и е? Группа э к с п е р т о в? А он спросит: "Где улики? Записанный разговор? Так он склеен из отдельных слов, л а ж а… Докажите! Факты на стол, письменные документы. Да и потом, запись разговора - не доказательство… И кино ваше - дерьмо, этому веры нет, у нас демократия". За ними стоят могучие люди из Системы, будут выгораживать, незримо давить, влиять, советовать, напоминать о спасительном для них тридцать седьмом годе, восстанавливать против следствия т о л п у: "Снова милиция начинает злодейство"… А мало ли у нас таких, которые бы мечтали вернуться к злодейству, спросил он себя, чтобы раскрывать дела и получать за это внеочередные звезды?! Только разреши - всё мигом пораскрывают, выбьют любые показания, лишь кости будут трещать! "Нет ничего страшнее русского бунта, кровавого и бессмысленного… " А следствия? Сталинского следствия, которое стало привычным? "К бунту только те зовут, кому своя шейка - копейка, а чужая головушка - полушка… " А в следствии? Про Сорокина уже многие узнали… Кладем перед ним, если изымем, манускрипт о мафии… А он лепит: "Речь идет об американцах, здесь же нет имен, инициалы… Докажите, что это Россия… " Хорошо, а разные паспорта? И Витман, и Айзенберг, и Хренков. А где же Сорокин? А он: "Взял фамилию жены, разве это преступление! " Нет, это не преступление, отнюдь. Но отчего Хренков и Витман? А у него заготовлено: "Мы - страна, не умеющая прощать. Со статьей, по которой взяли Сорокина, ему бы не жить в Москве, изгой… Построим правовое государство - вернусь к самому себе, Сорокину… " Конечно, года два за нарушение паспортного режима можно потянуть, но теперь паспорта налаживаются отменять, выскочит… Если его отпустят за недостаточностью улик - а их действительно мало, - каково будет строиловским ребятам? Они же до конца изверятся в том, что в этой стране есть справедливость… Несправедливый закон - что может быть страшнее?! Значит, возразил он себе, ты волен присвоить себе функцию справедливого законодателя? Ты не вправе делать это, Костенко. Дорога в ад вымощена благими намерениями… Он заставил себя увидеть лицо генерала Строилова - бескровное, когда его свалили на пол. Ты и это можешь простить Сорокину, спросил он себя. Если ты можешь и это простить, тогда садись к себе на кухню и не высовывай рожу на улицу, чтобы не встречаться с людскими взглядами… Верно написано: не бойтесь врагов, они могут только убить вас, не бойтесь друзей, они могут только предать; бойтесь равнодушных, с их молчаливого согласия совершается и предательство и убийство… Костенко спустился во двор, кивнул оперативнку, мол, шухари, и вышел на привокзальную площадь. Двушек в кармане не было: протянул киоскеру "Союзпечати" двадцатикопеечную монету: - Будьте любезны, разменяйте. - Я вам не разменный пункт! - Очень прошу, товарищ… - Сказал - нет! По-русски не понимаешь?! Костенко оглянулся; бабулька в платочке торговала цветами, осталось три букетика всего. - Матушка, двадцать копеек не разменяете? - Какая я те "матушка"?! Сам дед! - Не сподобился пока… Вы мне за двадцать копеек хоть пару двушек дайте… - С этого б и начинал. - Старуха взяла у него монету и протянула двушки. - Всяк человек за каждое движение свой резон должен получить… Костенко подошел к автомату, снял трубку, долго держал ее в руке, а потом медленно опустил монету; снова полез за сигаретами; сунул к р о ш е в о в рот, повертел в спекшихся губах, потом чиркнул спичкой, прикурил, затянулся пару раз так глубоко, что, казалось, проглотил дым, и лишь после этого набрал номер. Ответил сухой мужской голос. - Товарища Шинкина, пожалуйста, - сказал Костенко, покашливая. - Кто просит? - Я только что из Краснодара… Он ждет моего звонка… Шинкин взял вторую трубку: - Слушаю… - Осип Михайлович? - Да. Кто это? - Вы знаете, что Сорокин сегодня уезжает в Берлин? - Какой Сорокин? - Возьмите ручку и запишите его адрес… Готовы? - Я ничего не понимаю… - Диктую. - Костенко дважды назвал адрес Иностранки и дал телефон квартиры, установленный оперативником еще из машины. - Успели? Вы обнаружите у Сорокина две пленки - это копия его рукописи: "Управление. Связи. Люди. Методы". Если в течение часа его не возьмут ваши люди, я не отвечаю за последствия… В квартире есть черный ход. До свидания… … Вернувшись на чердак, Костенко спросил спутника: - Не двигался? - Поднялся, взял сигареты и снова лег… - Он? - Костенко кивнул на фотографию Сорокина. - Похож, но только он не седой, а черный, и с усиками… - Значит, он… Ладно… Теперь отваливайте на площадь, там меня ждите… Если какой шухер начнется - услышите… Сразу сюда - и в дело… Оружие с собой? - Откуда? Нет, конечно… Нам же так просто не дают… - Жарьте в отделение и берите… Одна нога здесь, другая там… Как только Сорокина - без галстука, встрепанного по-клоунски, пепельно-бледного (это было заметно даже при тусклом свете уличного фонаря) - трое верзил с у н у л и в машину, Костенко кубарем свалился по лестнице, задыхаясь бросился на площадь, прыгнул в машину и прохрипел: - К трем вокзалам, по осевой, с фарами! Выскочив из машины у Ярославского, повторил: - Через два часа езжайте к Строилову, понятно? Не раньше! Если Строилов не откроет, орите в дверь, что я в Кратове, п а с у! … В Кратове шел мелкий осенний дождик; пахло сосной; ветер - незримой ладонью - ласково гладил кроны громадных деревьев, и они, словно волосы податливо-ласковой женщины, ш у р ш а щ е качались из стороны в сторону. Костенко шел к даче Шинкина неспешно, то и дело сплевывая под ноги; во рту пересохло, язык был медный, и рот все время наполнялся пузырчатой, горькой слюной, противно. Во многих дачах еще горел свет; жалостливо, как ушедшая молодость, светились низкие абажуры, сейчас такие не делают; луна была зыбкой из-за того, что на нее то и дело нагоняло тучи, которые становились серебристыми, чтобы снова стать непроглядно-черными, когда их сносило в засыпающее небо. Машина, на которой вывезли Сорокина, стояла возле ворот; потом - одна за другой - подъехали еще три; прохаживались высокие люди в кожанках; давайте, ребята, кончайте ваш р а з б о р с палачом, времени у вас в обрез, смотрите не опоздайте, я дал вам сто двадцать минут, но и за это должны сказать мне спасибо… Костенко опустился на землю, откинулся на столб и закрыл глаза; в висках молотило, то и дело накатывали приступы горькой тошноты; он сидел напрягшись, уцепив пальцами мокрую траву, и мучительно ждал, когда же на даче Шинкина прозвучит выстрел.
www.profismart.org |
