– Вы поняли, зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он меня утешал. А? Здорово, да? Самая большая радость для человека, у которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста. Разве не так? Так. Только это в самое нутро запрятано. Мы в этом, хоть убей, не признаемся, а он – простой мужик, что ему терять, чего пугаться? Он все свое с собой носит, одинок и стар – потому правдив. Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол. В нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая, елозил кадык. – На, – запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, – оттягивает, как молитва. Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы. – Сейчас мой квартирант подойдет, – суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, – пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею тайком от маменьки кормил? – Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю? – Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу… Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота. – Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько собрал сегодня?! – Рубль восемьдесят. – Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натоплю с лучком… Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх обезьяньей американской "душегрейки", и вышел. – Молчаливый у тебя жилец, – сказал Ванюшин. – А десятки я эти заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч, ходите под него. – Даму возьмете? – Смотря какую предложите… – Бубновую. – Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка. Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках. – Я ход пропущу… – Такого закона нет, – сказал Исаев. – Дед прав: либо сажайте меня, либо выручайте. – Тогда посажу, – сказал Ванюшин и выпил рюмочку. – Три десятки прошу потянуть. – Это добро я раскрою. – А туза пик? – На него козырной есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили, Николай Иванович, я страсть какой злопамятный… Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой охотничьей колбасы. – Мы, кстати, не опоздаем? – спросил Ванюшин. – Эта сволочь когда должна приехать? – К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину к половине шестого. – Зачем вам мучиться-то… – Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости телефон? – В полицейском участке. Ближе нет. ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ-ТО?
До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке старинную песню про "Ваньку-ключника". – Где у вас телефонный аппарат? – А на што он вам? – Позвонить к полковнику Гиацинтову. – А по мне, хоть Георгинов, хоть Анютеглазкин, хоть Пионов, один черт. – Он начальник контрразведки, милейший! – Чего? – Господи боже ты мой, – устало сказал Исаев, – а начальство ваше где? – В дежурном кабинете. Исаев прошел к дежурному унтер-офицеру, тот долго разглядывал его корреспондентский билет, хмурился, пыжился и краснел, а потом спросил: – Сами из православных будете? – Да. – Понятно… Значит, надо позвонить? – Очень. – Бывает… – Можно? – Одну минуточку… – Пожалуйста. – Вы сказали, что сами из православных? – Да. – А звонить к кому собираетесь? – К полковнику Гиацинтову. – Это который по линии пожарного ведомства в порту? – Он самый. – А чего ж про контрразведку говорили дежурному? Сами-то православный будете? – повторил свой вопрос унтер. От него несло табаком и стародавним прокисшим водочным перегаром. Исаев секунду смотрел в его пустые глаза, глаза раба и палача, которому скучно жить на земле. А скука – она все примет, даже обиду. – Встать! – вдруг заорал Исаев. – Я ротмистр Буйвол-Волынский! Отвечать по уставу, сволочь! Лицо унтера, поначалу окаменевшее, вдруг расцвело и стало оживать на глазах. Он вскочил, проревел нечто звериное, но очень счастливое и вскинул руку к козырьку. "Среди этой несчастной погани действительно кому угодно можно морду бить", – с тоской подумал Исаев. Опустился на стул возле телефона, вызвал номер и стал ждать ответа. В соседней комнате по-прежнему грустно играл на губной гармошке дежурный полицейский. – Ротмистр Пимезов, – ответил адъютант Гиацинтова. – Воля? – Да. С кем имею честь? – Исаев. – О, Максим, – с повышенной оживленностью ответил адъютант Гиацинтова, и замолчал. По-видимому, он зажал трубку рукой и сейчас быстро спрашивал кого-то, стоявшего рядом. Адъютант был человек огромного вкуса, завзятый театрал и меломан, но что касается оперативной работы – весьма беспомощен. – Вам нужен полковник? – Да. – Он сейчас поехал в тюрьму на допрос одного корейского спекулянта, – намекая на Чена, сказал Пимезов. – Я обнимаю вас, Воля. Ставьте послезавтра на Граведора, он придет первым в пятом забеге. – Принимаете пари? – Конечно. Исаев положил трубку на рычаг, в задумчивости посмотрел в окно, рассеянно сказал унтеру: – Стоять вольно. Вызвал номер Фривейского. – Здравия желаю, Алекс, – сказал он чужим голосом. – Добрый день. Что, развлечения на сегодня отменяются? – Почему? – Он сейчас здесь и, судя по обсуждаемому вопросу, задержится допоздна. Исаев дал отбой и сразу же вызвал номер гаража. – Срочно машину к дому Сидельникова, – попросил он, – что на Шестой Матросской. * * * …Машина подъехала к резиденции премьер-министра и, заскрипев тормозами, остановилась возле морских пехотинцев-охранников. Исаев быстро выскочил и, не захлопнув дверцы, побежал не в кабинет секретаря правительства, а вниз – к буфету, туда где у них уже с самого начала было обговорено место для встреч. Из буфета вышел Фривейский, проходя мимо Исаева, сунул ему в руку записку и побежал наверх. А Исаев, заскочив в буфет, купил три бутылки коллекционного "Камю", и, сев в автомобиль, приказал: – Гони обратно на Шестую Матросскую. Сидя сзади, он прочитал записку: "С тем чтобы к прибытию врангелевских войск быть уже полными победителями и диктовать состав нового кабинета, Меркулов с Гиацинтовым обсуждают в деталях план засылки в Читу, Благовещенск и Верхнеудинск террористических групп, которые отъезжают сегодня, чтобы перед началом нового ближайшего наступления все особо видные командиры красных были ликвидированы. Едут смертники, готовые на все. К е н т о". Исаев незаметно сжег записку и закрыл глаза. Морщины на его лице разгладились, и сейчас казалось, что он просто-напросто отдыхает, предвкушая ужин с дорогим французским коньяком. "Так, – думал он очень медленно. – Теперь-то уж ни в коем случае нельзя проиграть. Раньше дело касалось меня одного, но сейчас ситуация переменилась. Я не думаю, что они включили в игру против меня Фривейского. Вряд ли. То, что он написал, больше похоже на правду. Во всяком случае, по высшей логике это правда. Значит, ключ ко всем этим людям, которые сегодня начнут перебрасываться в наш тыл, опять-таки знает один Гиацинтов. Следовательно, он один может дать нам этот ключ. А ключ я получу, только если он окажется у партизан. А потом в Чите и Москве. Ясно. Шанс один – охота. Это и мой шанс, и его. Недаром он с меня наблюдение снял – все хочет одним махом решить". А в маленькой комнате тем временем веселье шло вовсю. Седой старик Шамес – с пейсами на пепельном лице, в элегантнейшем смокинге, надетом поверх дырявой "душегрейки", – танцевал фрейлехс. Он пел, кружился на месте, выкрикивая жеманным голосом "ой-ой", играл своими иссохшими ладонями, закрывая лицо, неожиданно выхватывал из-под смокинга маленькую скрипку и пиликал пошленькие базарные мотивчики. Вдруг замирал и, закатив глаза, начинал играть трагического Брамса. И так же неожиданно обрывал музыку. – Почему я не могу позволить себе отдохнуть сегодня? Ведь завтра субботний день, и люди будут давать много меди. Нет человека добрее, чем в субботнее утро, и нет его злее, чем в воскресенье вечером. – Отчего вы не бежите к красным, Рувим? – спросил Ванюшин. – Там еврейское царство, вам выделят особняк и паек. – Вы наивный человек и, как газетчик, однодневножестокий. Зачем я нужен марксизму, хоть и стопроцентный еврей, если я утверждаю, что православный обычай – выносить покойника из дому только на третий день – сугубо научен и поразителен в своей гениальности. – Ты послушай, послушай, Косинька, – зашептал Минька, – с этого только поначалу холодно, а потом до самого конца спокойно. – Почему вы считаете этот древний обычай гениальным? – Все очень просто: если вы сможете зафиксировать электромагнитные волны, исходящие из мозга только что умершего, они будут почти такими же, как у живого. Они затихнут и исчезнут лишь на третий день, когда – по народному присказу – душа выйдет из тела. И первый и второй день покойник слышит все происходящее вокруг. Я еще не ответил себе на вопрос: организуется ли это слышимое в ужас там, в таинственном, распадающемся мозгу покойного?.. На самом-то деле выходит никакая не душа, а энергия разума. Энергия не исчезает, в этом я согласен с марксистами. Но если она не исчезает, следовательно, разум бесконечен, а человек духовно бессмертен. Он оставляет после себя в мире электромагнитые волны, и если я проживу еще несколько лет, то я сконструирую аппарат, который запишет речи Нерона, песни Древнего Египта и невысказанные мысли Макиавелли. Что вы смеетесь?! Не зря ведь говорят: "Идеи носятся в воздухе". Они действительно носятся в воздухе, они вокруг нас, следует только соответствующим образом подстроиться к ним, и тогда высший разум мира, накопленный всей историей нашей тревожной планеты, войдет в вас, и вы станете пророком, и вас распнут продажные торговцы, и все начнется сначала. Вы никогда не задумывались над тем, отчего великие люди либо маленького, либо очень большого роста? Юлий Цезарь, Вольтер, Наполеон, Пушкин, Лермонтов, Толстой, Ленин – все невелики ростом. А Петр Великий, Кромвель, Линкольн – громадны. В чем дело? Случайность? Отнюдь нет! Они – вне среднего уровня, они над или под средним уровнем человечества. Я имею в виду физический средний уровень. И поэтому им легче – и громадным и маленьким – настраиваться на окружающие нас электромагнитные волны ушедших гениев, оставаться один на один с высшим разумом мира. – Свернут вам голову, Рувим, за эдакие-то бредни… Либо те, либо эти, но свернут обязательно. – Ха, а вы думаете, я боюсь? Я не боюсь! Почему я не боюсь? Не потому, что я храбрец! На всех евреев было два храбреца: один в Палестине, а другой в Одессе, у Гамбринуса. Нет, я трус, но я не боюсь за голову и вообще за жизнь. Почему? Потому что все очень просто: вы меня касаетесь пальцем, и вы ощущаете меня, но чем вы меня ощущаете и что вы ощущаете? Площадь кожи пальца, которым вы ко мне прикоснулись, состоит из атомов, а ведь атом – это ядро, вокруг которого в громадной пустоте вращаются крошечные электроны. В пустоте, запомните это! Так вот, вы прикасаетесь пустотой к пустоте. Поймите, в мире нет массы! Есть энергия, и есть магнитные поля! И больше ничего! Тело – это миф! Мы бестелесны! Мы – из атомов и пустоты, воздух – из этого же, мы все – подданные материи, поймите! Чего же бояться?! И потом, неужели вы никогда не чувствовали, что с вами все это, переживаемое сейчас, уже неоднократно было? Сны – это пережитое вами раньше. Сон – та сфера жизнедеятельности, которая перевернет науку гуманитариев! А в общем, все ерунда и чушь! Надоело! Шамес взмахнул скрипочкой и запел: Ой, койфен, койфен,
Койфен, папиросен,
Сказал Рувиму
Гоиш часовой!
НАДО УЕЗЖАТЬ
– Почему вы не идете в наш университет, Рувим? – В ваш университет евреев не пускают. – Ну, есть же Америка в конце концов… – А еще есть Житомир, где похоронено шесть поколений Шамесов, из которых только один Рувим стал приват-доцентом. Так пусть я сдохну в Житомире, честное слово, это будет приятно и мне и предкам. – Пейте водку. – Я боюсь опьянеть. – Не бойтесь. Это так прекрасно… А особенно прекрасно на второй день после пьянки, когда потихоньку опохмелишься, пойдешь гулять – звонность во всем кругом, тишина, нежность. Очень все обострено к жалости после опохмелки… Шамес выпил полстакана и сразу же начал раскачиваться из стороны в сторону. – Теперь весь пол облюет, образина, – беззлобно сказал Минька. – Ишь зенки начал закатывать. Еврей – он ведь особой конструкции человек, в нем есть такой клапан для хитрости. Как перебрал – клапан открывается, еврей выблевывается и завтра готов снова с чистой головушкой наш народ дурить, а русский человек – все в себе да в себе, нет у него клапана, да и добро жаль зазря переводить. Минька подхватил Шамеса под мышки, ласково поволок его в маленькую прихожую, положил на пол, укрыл тулупом и рысцой вернулся обратно к столу. Ванюшин сидел строгий, тихий, рубаху на себе застегивал и смотрел прямо перед собой в одну точку. Исаев кашлянул у двери и сказал: – Николай Иванович, поехали собираться. Мы Гиацинтова не дождемся, тронем одни, а? – Да, да, тронем одни… Может быть, взять с собой Шамеса? – Пожалейте старика. Его Гиацинтов за пейсы по снегу оттаскает. – Да, да, оттаскает, это уж непременно, – как-то угодливо согласился Ванюшин, по-прежнему глядя прямо перед собой. – Миня, проводи меня, я пойду. Пойду я… – Куда, Косинька? Я картошечки отварил, сейчас покушаем, чайку попьем… – Проводи меня, Миня, – повторил Ванюшин. – Проводи. И если ты меня чтишь, возьми вот сто долларов и на них Шамеса корми и холь. Я тебя по-божески прошу. – Господи, господи, куда ж такие деньги-то, Косинька, да погибнем мы с них, не надо. Христом-богом прошу, господи! – А ну, забожись на образа. – Чего божиться-то? – Божись, что на вас деньги истратишь, на обоих, а ему будешь, как мне в детстве, нянькой. – Косинька, Косинька, я забожусь, вот божусь я, только что это ты, а? – Ничего, старый. А мы, помнишь, маменьку ведь на второй день с утра из дома вынесли – и на кладбище. Значит, все слышала она. Слышала, как мы торопились, чтоб на поминках больше водки выжрать. – Господи, Косинька, я беспокоюся… У меня вот и рука левая захолодела. – Все торопились, торопились, наслаждения искали. А ее на второй день вынесли, скоты. И еще чего-то там изображаем. Борцы, освободители! Ну, будь здоров, скоро увидимся… Пошли, Максим Максимыч, а то мне очень жутко здесь смотреть, как Шамес в углу собакой спит, самого себя стыдно… ВЛАДИВОСТОКСКИЙ ВОКЗАЛ
ПОЗДНЯЯ НОЧЬ
– Группа "Сокол"… – звучит приглушенный голос Гиацинтова на темном перроне, оцепленном японцами так, что муха не пролетит. – Здесь, – отвечает мужчина крестьянского обличья, стоящий перед строем из семи человек, также одетых в крестьянскую одежонку. – Пароль в Чите? – Осенний дождик. – Отзыв? – Будильник. – Прошу в вагон. Группа "Рысь"? – Здесь, – отвечает человек, одетый в форму красного командира. Рядом с ним семеро "бойцов" Народно-революционной армии. – Пароль в Верхнеудинске? – Сверху донизу. – Отзыв? – Ломберный стол. – Прошу в вагон. Группа "Рожь"? |
