- Еще бы, мосье. Он был одним из моих лучших клиентов… И вот приоткрылась еще одна сторона жизни Мориса Трамбле. Не реже раза в неделю он заходил в лавку Теодора Жюсьома и просиживал там целые часы, слушая пение птиц. Его страстью были канарейки. Он покупал их во множестве. - Я продал ему не меньше трех больших вольеров. - Вы отвезли их к нему на дом? - Нет, мосье. Он увозил их сам, в такси. - А его адреса вы не знали? - Я не знал даже его фамилии. Он просил называть его мосье Шарлем. Так все его и звали, не только мы с женой, но и наши продавцы. О, это был ценитель, истинный ценитель. Я никогда не мог понять, почему он не показывает своих канареек на конкурсах. Некоторые из них отлично пели и могли бы завоевать не один приз, уверяю вас, это были бы первые призы… - Как, по-вашему, он был человеком богатым? - Богатым? Нет, мосье… Обеспеченным… В нем не было заметно скупости, но счет деньгам он знал… - В общем, человек вполне положительный? - Превосходный человек, и клиент, каких у меня не много… - Он никогда не приходил к вам еще с кем-нибудь? - Никогда… - Благодарю вас, мосье Жюсьом… Но мосье Жюсьом не уходил. - Есть одно обстоятельство, которое меня занимает и несколько даже беспокоит… Если верить газетам, то в квартире на улице Де-Дам нет никаких птиц. Если бы канарейки, которых он покупал у меня, находились там, об этом, разумеется, не преминули бы написать, не правда ли? Их было у него никак не меньше двух сотен, а ведь это не каждый день… - Иначе говоря, вы опасаетесь, что они… - …Да, находятся в таком месте, где теперь, когда нет мосье Шарля, о них некому позаботиться… - Хорошо, мосье Жюсьом, я обещаю: если нам удастся разыскать их, мы вас об этом тотчас поставим в известность, и вы сможете позаботиться о них должным образом, если, конечно, не будет поздно. - Благодарю вас… Это, главным образом, моя жена тревожится… - До свидания, мосье Жюсьом… Дверь закрылась. - Ну-с, дружище Люка, что ты обо всем этом думаешь? Заключения экспертов получил? - Только что принесли… Прежде всего заключение судебно-медицинского эксперта. Из объяснений доктора Поля следовало, что смерть Трамбле была делом чистой случайности. Сорок строк медицинских терминов и рассуждений, в которых комиссар ничего не смыслил. - Алло, доктор Поль?.. Не будете ли вы любезны объяснить мне, что вы хотели сказать в своем заключении? - Что, собственно, пуля не должна была проникнуть в грудную клетку убитого, потому что обладала для этого недостаточной пробивной силой, и что, не угоди она каким-то чудом в тонкую мышечную ткань между ребрами, она никогда не достигла бы сердца и не могла бы причинить ранения, опасного для жизни. Ему просто не повезло, вот и все! - заключил доктор Поль. - Нужен был известный угол прицела… И чтобы он сидел именно в такой позе… - Вы полагаете, что убийца учел все это, когда целился? - Я полагаю, что убийца - болван… Болван, который, быть может, стреляет и не совсем уж плохо, раз он сумел застрелить вашего Трамбле, но который никогда не сумел бы прицелиться так, чтобы пуля попала именно в сердце… По-моему, он вообще слабо разбирается в огнестрельном оружии… Это подтвердил также и Гастин-Ренетт, эксперт по оружию. Согласно его заключению, пуля была от пневматического ружья, какими пользуются в ярмарочных тирах, свинцовая, трехмиллиметровая. Любопытная деталь: убийца тщательно отточил пулю, чтобы сделать ее более острой. Когда Мегрэ обратился за разъяснениями, эксперт ответил: - Да нет, ее убойная сила от этого нисколько не увеличилась. Наоборот. Проникая в тело, закругленная пуля причиняет больше вреда, чем остроконечная. Человек, сделавший это, несомненно, воображал, будто он придумал что-то очень умное, в действительности же он в огнестрельном оружии ничего не смыслит. - В общем, дилетант. Где-нибудь, наверно в детективном романе, вычитал что-то такое и понял как раз наоборот. Вот и все, что удалось установить к одиннадцати часам утра на другой день после убийства Мориса Трамбле. На улице Де-Дам Жюльетта металась между своими повседневными делами и новыми заботами, которые принесла с собою смерть главы семьи, к тому же еще смерть насильственная. В довершение всех бед с утра до вечера ее осаждали газетчики, а на лестнице подкарауливали сидевшие в засаде фоторепортеры. - Что нужно было от тебя этому комиссару? - Ничего, мама… - Ты говоришь неправду… Все и всегда говорят мне неправду… Даже твой отец и то лгал мне, обманывал меня целые годы… Слезы текли у нее ручьем, она всхлипывала, шмыгала носом и продолжала говорить, суетиться по хозяйству, раздавать тычки детям, которых нужно было успеть к завтрашнему дню, для похорон, одеть во все черное. Где-то двести голодных канареек ждали, когда их накормят. И, обращаясь к Люка, Мегрэ со вздохом сказал: - Остается только ждать… Ждать результатов от опубликования фотографий, ждать, что люди узнают Мориса Трамбле, или мосье Шарля. Бывал же он где-нибудь в течение этих семи лет. Если он переодевался вне дома, покупал певчих птиц и клетки для них, значит, где-то у него было пристанище, комната, квартира, возможно, целый дом? И, стало быть, он имел дело с хозяином либо с консьержкой или прислугой? Быть может, у него были друзья? Возможно, даже любовница? Смешно сказать, но Мегрэ вел это дело не без некоторого волнения, в чем, пожалуй, не решился бы признаться и самому себе. "Бедняков не убивают…"
И вот уже человек, которого Мегрэ никогда в своей жизни не видел, о чьем существовании он даже не подозревал, такой вначале серенький и неинтересный, человек, который умер нелепейшей смертью, сидя на кровати, где дремала унылая Жюльетта, - и к тому же от пули, которая вовсе не должна была его убить, - человек этот стал близок Мегрэ. Ружье из ярмарочного тира… Из таких ружей сбивают курительные трубки или шарики, прыгающие на струе воды… Да и сам убийца, старательно отточивший свинцовую пулю в надежде сделать ее более вредоносной… Судя по всему, он тоже был всего лишь несчастным бедняком, этот человек, после которого в номере отеля "Эксельсиор" не нашли ничего, кроме старой расчески с выломанными зубьями. У него больная печень. Вот почти и все, что было о нем известно. Люка снова отправился на охоту. Скучная работенка - ни радости, ни славы. Побывать во всех магазинах и лавках Парижа, где продается оружие. Потом во всех тирах, потому что этот субъект мог купить ружье именно там. Инспектор Жанвье опрашивал торговцев с Луврской набережной и с набережной Мессажери, а также хозяев бистро у Нового моста и моста Искусств, куда Трамбле, возможно, заходил выпить стаканчик вина в ожидании дочери, с которой обычно здесь встречался. Наконец, толстяк Торанс занимался шоферами такси, потому что далеко не каждый день приходится перевозить пассажиров с большими птичьими вольерами. Что касается Мегрэ, то он в это время сидел в ресторанчике на площади Дофина и благодушествовал, потягивая пиво на открытой террасе, затененной красно-желтым полосатым тентом. Кружка была уже наполовину пуста, и теперь, в ожидании часа, когда можно будет отправиться домой завтракать, Мегрэ наслаждался своей трубкой, однако брови его беспрестанно хмурились. Что-то смутно беспокоило его, но он никак не мог понять, откуда у него это беспокойство. Кажется, ему что-то сказали, не то вчера, не то сегодня утром, его это сильно поразило, что-то очень важное, но вот что именно - он забыл. Какая-то коротенькая, ничего не значащая фраза. И все же - он хорошо помнит - тогда он ее сразу про себя отметил. И еще подумал, не в ней ли скрывается ключ ко всей этой загадочной истории. Итак, от кого же он ее слышал?.. Может быть, на допросе, от этой высокогрудой девушки в красненькой шляпке?.. Он перебирал в уме все, что она ему говорила… Возвращался вновь к сцене на углу улицы Сантье, когда она побежала за отцом и увидела, что он прошел мимо места своей работы… Сережки?.. Нет… Иногда отец с дочерью тайком ходили в кино… В общем, Франсина была любимицей Трамбле… Он испытывал, должно быть, немалую гордость, когда шел с ней гулять или покупал ей потихоньку от матери ценные вещи… Нет, не то… Коротенькая фраза была связана с чем-то совсем другим… С чем же?.. Сверху откуда-то падал на него косой луч солнечного света, и в этом луче кружились нескончаемым хороводом тончайшие золотые пылинки, как бывает в комнате, где только что перестилали постель… На улице Де-Дам, вот где он ее слышал… Открыта была дверь на кухню… и говорила Жюльетта… О чем же это она тогда говорила, что ему вдруг показалось - еще немного, и он все поймет? - Жозеф, сколько с меня? Совсем коротенькая фраза. Всю дорогу он пытался ее вспомнить. И дома, когда он, скинув пиджак и положив локти на стол, сидел за завтраком, он все еще продолжал думать о ней. И мадам Мегрэ, видя, что муж чем-то озабочен, под конец вовсе умолкла. Но, подавая фрукты, она все же не выдержала и проговорила: - Скажи, разве, по-твоему, это не отвратительно, когда человек… Еще бы! Но ведь мадам Мегрэ не знала Жюльетту. Она не видела квартиры на улице Де-Дам. Коротенькая фраза была у него уже на кончике языка, где-то рядом со словами жены. "Скажи, разве это не отвратительно…" Еще усилие. Одно небольшое усилие. Но озаряющая молния так и не вспыхнула. Он бросил салфетку на стол, набил трубку, налил себе рюмку кальвадоса и присел у окна - отдохнуть перед тем, как отправится снова на набережную Орфевр. III. След рыболова с удочкой
В тот же день в шесть часов вечера Мегрэ и Люка выходили из такси далеко за Аустерлицким мостом на Привокзальной набережной. С ними был какой-то похожий на бродягу, обтрепанный, хромой человечек. И тут наконец Мегрэ осенило, и коротенькая фраза, которую он так долго и тщетно пытался припомнить, неожиданно всплыла в его памяти: "Он не выносил шума". Трамбле, этот бедняк, убитый в ту минуту, когда он в нижнем белье сидел на краю постели и скреб свои больные подошвы, Трамбле, живший на улице Де-Дам с пятью детьми, озорниками и неслухами, и с женой, которая только и знала, что ныть да жаловаться, - этот Трамбле не выносил шума. Есть люди, которые не выносят определенных запахов, другие боятся холода или жары. Мегрэ запомнился один бракоразводный процесс: разводились супруги, прожившие вместе не то двадцать шесть, не то двадцать семь лет. Требуя расторжения брака, муж заявил суду: - Я не могу привыкнуть к запаху моей жены. А Трамбле не выносил шума. И потому, когда он в силу каких-то пока еще неясных обстоятельств получил возможность оставить работу в фирме "Куврэр и Бельшас" на шумной улице Сантье, он устроил себе пристанище здесь, на одной из самых пустынных набережных Парижа. Это была тихая, широкая набережная. У причалов лениво покачивались на воде ряды сонных барж. Вокруг все дышало провинциальным покоем - и стоящие вдоль Сены маленькие двухэтажные домики, среди которых случайно затесалось несколько многоэтажных домов и бистро, где, казалось, никогда не бывает посетителей, и дворы, где прохожий с удивлением замечал копающихся в навозе кур. Открытие принадлежало папаше Ла Сериз, хромому оборванцу, квартировавшему под ближайшим мостом, как сам он не без высокопарности заявил, когда раньше других пришел со своим сообщением в префектуру. Пока он ожидал приема, их явилось еще трое - разношерстная публика, но все такие же оборванцы, как и папаша Ла Сериз, типы, которых не встретишь нигде, кроме как на парижских набережных. - Я первый пришел, правда ведь, комиссар?.. Полчаса тут сижу… Их еще и не было… Так что награда мне причитается… - Что еще за награда? - А что, разве не дают награды? Где же справедливость? Папаша Ла Сериз был искренне возмущен. - Как же так? За сбежавшую собачонку и то награду дают. А тут человек хочет показать, где жил этот несчастный, которого убили… - Ладно, сообразим для тебя что-нибудь, если дело будет того стоить. И они начали спорить и торговаться: сто франков… пятьдесят… Сошлись на двадцати. Его взяли с собой. И вот они стоят перед побеленным известью двухэтажным домиком с закрытыми ставнями. - Я его здесь почти что каждое утро видел. Придет и сядет с удочкой вон там, как раз где буксир… Тут и завязалось наше знакомство… Поначалу дела шли у него неважно. Но я ему помог: объяснял, давал советы. И славных же брал он потом плотичек, и можно сказать - на голый крючок! С моей помощью, конечно… В одиннадцать часов смотает, бывало, лески, свяжет удочки и отправляется домой… Так я и узнал, где он живет… Мегрэ позвонил - на всякий случай, - и внутри дома гулко отозвался дребезжащий старенький звонок. Люка взялся за отмычки, и через минуту дверь была открыта. - Я тут буду, неподалеку, - сказал папаша Ла Сериз, - в случае чего, вы меня позовите. В первый момент им стало даже как-то не по себе: из дома на них пахнуло запустением, а между тем там слышался какой-то странный шорох. Не сразу можно было сообразить, что это летают в своих вольерах канарейки. Вольеры стояли в двух комнатах нижнего этажа, сами же комнаты казались голыми, нежилыми, потому что, кроме клеток для птиц, ничего другого в них почти не было. Голоса громко звучали в пустом помещении. Мегрэ и Люка ходили по комнатам, открывали двери, создавая неожиданные сквозняки, от которых в комнате, выходившей окнами на улицу, вздувались единственные во всем доме оконные занавески. Сколько лет эти стены не оклеивались заново? Бумажные обои совершенно выцвели, и на них темными пятнами обозначались силуэты всевозможной мебели, стоявшей здесь в разное время, - следы, оставленные всеми, кто прежде жил в этих комнатах. Люка с удивлением смотрел на комиссара, который раньше, чем приняться за дело, налил канарейкам свежей воды и насыпал в кормушки мелкого и блестящего желтого семени. - Понимаешь, старина, здесь он по крайней мере мог побыть в тишине… У одного из окон стояло плетеное ивовое кресло старинного фасона, был также стол, два - три разномастных стула и на полках - целая коллекция исторических и приключенческих романов. В нижнем этаже помещалась металлическая кровать, застланная роскошным пуховым одеялом красного атласа, отливавшего на свету всеми цветами радуги - мечта какой-нибудь богатой крестьянки. - Он здесь, пожалуй, не очень-то веселился, как по-вашему, начальник? Кухня. Тарелки, стаканы, сковородка. Мегрэ принюхался: от сковородки пахло рыбой. В мусорном ящике, который не опорожнялся, наверно, несколько дней, лежали рыбьи кости и чешуя. В нише был аккуратно расставлен набор удочек. - Вы не находите, что это забавно придумано, а? Как видно, Трамбле понимал счастье по-своему. Тихие комнаты, куда кроме него никто не входил. Рыбная ловля на набережных Сены. У него было два складных стула, из которых один усовершенствованного образца, видимо, очень дорогой. В красивых клетках - певчие птицы. И книги, уйма книг в пестрых обложках: книги, которыми он мог наслаждаться в тишине и покое. Но самым любопытным был контраст между бедностью всей обстановки и отдельными дорогими вещами. Среди удочек одна была импортная, английская, стоившая, по меньшей мере, несколько тысяч франков. В одном из ящиков единственного в доме комода лежала золотая зажигалка с выгравированными инициалами "М. Т." и дорогой портсигар. - Вы хоть что-нибудь здесь понимаете, начальник? Да, Мегрэ, кажется, начал понимать. Особенно после того, как нашел несколько совершенно бесполезных вещей, вроде великолепного игрушечного электропоезда. - Видишь ли, ему столько лет хотелось иметь такие вот вещи… - Вы думаете, он этим поездом играл? - Я бы не поручился, что нет… А тебе разве никогда не случалось покупать вещи, о которых ты мечтал в детстве? Итак, Трамбле приходил сюда утром, как другие приходят на работу, и садился с удочкой напротив своего дома. Потом он возвращался на улицу Де-Дам ко второму завтраку, иногда, быть может, после того, как поел рыбы собственного улова. Он ухаживал за своими канарейками. Читал. Читал, вероятно, целыми часами, сидя в плетеном кресле у окна. И кругом было тихо, никто не тормошил его, никто не кричал. Время от времени он ходил в кино, иногда вместе с дочерью. И однажды он купил ей золотые сережки. - Как вы думаете, эти деньги, на которые он жил, он получил их в наследство или украл? Мегрэ ничего не ответил. Он все ходил из комнаты в комнату и смотрел, а перед домом стоял на часах папаша Ла Сериз. - Поезжай обратно на набережную Орфевр. Вели разослать запросы во все парижские банки: надо выяснить, не открывал ли у них Трамбле текущего счета, необходимо запросить также нотариальные и адвокатские конторы… Однако он мало на это рассчитывал. Слишком уж осмотрителен был Трамбле, слишком крепко сидела в нем исконная крестьянская осторожность, чтобы он решился держать свои деньги в таком месте, где их могли обнаружить. - Вы останетесь здесь? - Да, я здесь пробуду, наверно, всю ночь… Послушай… Принеси мне бутербродов и две-три бутылки пива… И позвони жене, предупреди, что, возможно, я сегодня домой не приеду… Позаботься, чтобы газеты об этом доме пока ничего не писали. - Если хотите, я вернусь составить вам компанию или пришлю кого-нибудь из инспекторов. - Не стоит. | 
