Сименон Жорж - Исповедальня.

    - Ничего я не думаю. Извини, но я не хочу больше слушать.

    - Воображаешь, что я сержусь на твоего отца?

    - Я вообще ничего не воображаю.

    - Неужели ты не понимаешь, Андре, что должен знать?

    Она подошла к нему, худенькая и трогательная в своем бикини, положила руки ему на плечи.

    - Я не хочу терять сына. Ведь ты, - умоляю, пойми, - единственное, что осталось в моей жизни. Казалось, он сдался.

    - Понимаю, ма.

    - Ты действительно понимаешь меня? Понимаешь, что моя жизнь потеряла всякий смысл, и если я цепляюсь за Наташу…

    Она припала головой к его груди; он попытался высвободиться.

    - Не будь строг ко мне, Андре. Сперва узнай все.

    Что он мог ей ответить? Он чувствовал себя неуклюжим, инертным, и его волнение оставалось чисто поверхностным. Оно рассеется, как только она его отпустит.

    - Не плачь, ма.

    - Не бойся. Это хорошие слезы, они несут облегчение Она обхватила его руками и прижалась к нему еще сильнее, но тут из окна гостиной до них донесся голос Нозми. - К телефону, мадам.

    Они не слышали звонков, вернее, те смешались с шумом бульвара Карно.

    - Кто?

    - Мадам Наташа.

    Она отстранилась от него и, прежде чем уйти, вздохнула:

    - Видишь!

    Он не стал подниматься на чердак, а взял мопед и гонял по городу до половины девятого. Когда он вернулся, родители, серьезные и молчаливые, были уже за столом.

    Мать надела платье, сделала прическу, накрасилась, стерев с лица все следы переживаний в саду.

    - Опаздываешь, - рассеянно заметил отец.

    - Извини.

    И по привычке, усаживаясь на свое место, спросил:

    - Что едим?

    Ночью ветер переменился, и утром сильный мистраль раскачивал ветви деревьев и ставни домов. В комнате было мрачно, и Андре не хотелось протягивать руку, чтобы зажечь лампу в изголовье. Не хотелось и вставать, начинать воскресный день.

    Накануне вечером он не занимался. Запершись в мансарде, он яростно манипулировал электрическими автомобильчиками, снова и снова ставя "Eine kleine Nachtmusik".

    Время от времени, когда казалось, что на лестнице раздаются шаги, он подозрительно поворачивался к дверям, готовый спрятаться в свою раковину, но никто не поднимался.

    Ни отец, ни мать из дома не выходили. Он не знал, что они делают, и ему удалось, уже довольно поздно, пробраться к себе незамеченным.

    Сегодня они тоже никуда не собирались. Отец, конечно, уже спустился вниз в пижаме и халате - раз в неделю он выходил в таком виде, иногда прогуливаясь по саду или просто отдыхая на скамеечке.

    Он бродил, не зная, как убить время, поглядывая на окна второго этажа - не встала ли жена. Она же, выбравшись наконец из постели, не спешила с туалетом.

    По бульвару Карно бежали машины; горожане отправлялись в горы, а обитатели глубинки - на берег моря. Когда-то, очень давно - Андре еще не было и восьми - они относились к первым. Они только что обзавелись машиной и по воскресеньям уезжали куда глаза глядят, ради удовольствия ехать, останавливаясь на постоялых дворах или у реки.

    Отец даже купил спиннинг, и два года подряд они искали речушку, где водилась форель, но он так ничего и не поймал.

    Домой они возвращались усталые, почти всегда в плохом настроении, и поскольку служанки у них не было, - в то время семья еще жила на Эльзасском бульваре неизменно ужинали ветчиной, салатом, сыром и фруктами.

    Об этих поездках Андре хранил не лучшие воспоминания. Впрочем, такие же остались у него чуть ли не обо всех воскресеньях, словно в этот день жизнь как бы выпадала из течения времени.

    Он забыл спросить у Франсины, что она делает по воскресеньям, и задавал себе этот вопрос, свернувшись калачиком в постели под одной простыней: ему всегда было жарко.

    Он плохо представлял себе семейство Буадье, зажатое в потоке машин на шоссе или томящееся в очереди на обед в каком-нибудь более или менее приличном ресторане.

    Ходят ли они вместе в кино по утрам, как Бары зимой по воскресеньям?

    Впрочем, мальчишки еще маленькие, и, возможно, они все остаются дома.

    Он не представлял себе доктора Буадье в халате. Скорее всего, в выходной день тот в своем кабинете с распахнутой настежь дверью приводит в порядок бумаги или готовит доклад.

    Дочь его, как и по вечерам, наверно, включает музыку, читая книгу в кресле гостиной, а мать хлопочет на кухне и присматривает за мальчишками.

    Он сожалел, что ничего этого не знает, что не может мысленно следовать за Франсиной. Казалось, там, на бульваре Виктора Гюго, все должно быть совсем не так, как у них.

    Есть ли у них друзья, подруги, которые приходят поболтать днем и остаются на ужин?

    У него складывалось впечатление, что несколько дней назад и, главным образом вчера, он потерял свои ориентиры. Он остерегался устоявшихся представлений о людях и явлениях, пытаясь оставаться свободным и объективным. Отец, мать, семья, родственники, друзья не были для него персонажами из книжки с картинками.

    О каждом у него сложилось свое, невыраженное мнение, которое он мог изменить в любой момент.

    Теперь же все поставлено под сомнение, деформировано, как лицо матери в зеркальном шкафу г-жи Жаме, портнихи из Рошвиля.

    Он помнил, что испытывал тогда разочарование, смутную тоску, неловкость. Это была его мать и в то же время не совсем она. Нечто непонятное ему искажало ее образ, и он досадовал на себя, потому что смотрел на него другими глазами.

    Та же неловкость тяготела над ним и сейчас. Он ни о чем не спрашивал, ничего не пытался узнать. Они сами по очереди приходили к нему, упорно желая исповедаться.

    Все началось задолго до этого четверга, просто раньше они только подступались к этому.

    Он не всегда и не сразу понимал, что скрывалось за безобидными замечаниями.

    - Мама ушла?

    - Часа два назад.

    - Ей звонили?

    Имя Наташи не произносилось, но филигранно вписывалось в разговор, приобретая особое значение. От частого и, может быть, преднамеренного упоминания о ней присутствие ее становилось почти осязаемым.

    - Отец на антресолях?

    - Кажется, да.

    - Скоро он там и есть будет.

    Она ни за что не хотела, чтобы Андре походил на отца.

    - Почему ты не застегиваешь воротник рубашки?

    - Она мне уже мала, ведь у меня крупная шея, как у папы.

    - Что бы ты ни говорил, сложение у вас разное: он весь в ширину, а ты - в длину.

    - Но затылок и плечи у нас одинаковые.

    - В твоем возрасте, как это ни странно, он был худощав. Он никогда не занимался спортом, никогда в жизни не двигался, разве что вокруг зубоврачебного кресла. - Но бабушка тоже…

    - Ты защищаешь Баров?

    Но бывали и другие воскресенья. Прогулки на машине сменились прогулками на яхте Поцци, с кем они подружились - Андре не знал каким образом - в Канне.

    Кардиолог Леонар Поцци обосновался в доме на Круазетт, где теперь у отца был кабинет. Не исключено, что именно из-за Поцци он туда и перебрался.

    Сначала они обедали у них в Ла Напуль, на вилле, построенной в современном стиле. По чистой случайности их сын Матиас оказался в одном лицее с Андре.

    - Не хотите ли в следующее воскресенье совершить прогулку по морю?

    Несколькими годами моложе Бара, полный жизни, звонкоголосый и почти всегда веселый, Поцци был муниципальным советником и главой ряда компаний. Его одномачтовая двенадцатиметровая яхта называлась "Альциона". У Поцци была дочь Эвелина, блондинка в отличие от своего брата-брюнета.

    Почему же Андре, страстно любивший море и корабли, как и прежде, боялся этих воскресных дней?

    В порту встречались около десяти - Поцци всем семейством ходили к мессе. Матросом служил старый рыбак, а Бар более или менее ловко помогал при маневрах.

    Пока поднимали паруса и выходили из порта, дети и женщины оставались в кокпите^[10].

    Дальше острова Святой Маргариты заплывали редко; там бросали якорь, и мужчины принимались рыбачить. Г-жа Поцци, белокожая выцветшая блондинка, меланхолично улыбалась.

    - Не заняться ли нам обедом, Жозе?

    - Иду, Лора.

    Через несколько недель они уже перешли на "ты". Мужчины тоже. Без видимых причин Андре не любил их, как не любил и Матиаса. В лицее он избегал его, а вот Матиас, напротив, на каждой перемене старался встретиться с ним.

    Прежде чем сесть за стол в душной каюте, они купались, потом поднимались на борт по тиковому трапу, прикрепленному к релингам.

    Позже обязательно следовало:

    - Партейку в бридж?

    - Можно нам взять шлюпку, папа?

    - При условии, что не заплывете далеко.

    Гребли по очереди. Эвелина, которая была младше брата, дулась из-за каждого пустяка или требовала вернуться. Мимо проносились катера, и шлюпка, словно пробка, подпрыгивала в кильватерных струях.

    - Ты решил задачу по математике?

    - Да. Ничего трудного.

    - А мне отец сделал. Полчаса мучился. Молодчина!

    - Кто?

    - Мой отец. Они приятели с директором. Вместе ходили в школу в Тулоне. Только не рассказывай никому.

    - Почему?

    - Еще подумают, что мне дают поблажку.

    Однажды вдоль порыжелого берега Эстереля они дошли до Сен-Тропеза.

    Два других раза отдавали якорь в порту Вильфранша возле военных американских кораблей и ужинали в ресторане.

    Его мать искрилась задором, говорила больше всех. Они пикировались с Леонаром Поцци и, случалось, смеялись, тогда как другие терялись в догадках.

    Теперь он задумывался над словами матери, сказанными еще до знакомства с Поцци, и, кажется, находил объяснение смущению, которое всегда испытывал в их присутствии.

    Зимой играли в бридж то у одних, то у других, и Андре досадовал, что под предлогом дружбы родителей детям приходится проводить вместе все воскресенья.

    - Можно послушать пластинки? - спрашивал Матиас.

    - Нет.

    - Боишься, что разобью?

    - Это мои вещи, и трогать их никому нельзя.

    Андре не лгал. Ему не понравилось бы, если кто-нибудь, даже отец, брал его пластинки. Он никому не давал своих книг, а все деньги, что получал на воскресенья, дни рождения или Рождество, тратил на пластинки и книги, которые долго выбирал.

    Несмотря на кажущуюся беспорядочность, он был до маниакальности бережливым - ни смятой страницы в книге, ни испачканной или порванной обложки. И прежде чем поставить пластинку на диск, он протирал ее специальной щеточкой. И снова лето, а потом зима, зима, когда на вилле чаще всего принимали друзей; гости оставались допоздна и танцевали в гостиной.

    Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.

    Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.

    Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.

    - Кто здесь?

    И женский голос - он его не узнал - смущенно прошептал:

    - Ох, простите! Я ошиблась.

    Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.

    Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:

    - Поцци не придут?

    - Госпожа Поцци в Париже.

    Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.

    Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.

    А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты:

    - Он что, болен?

    - Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже.

    - А отец?

    - Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода?

    Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно.

    Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей.

    Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят.

    Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, - маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци.

    Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах.

    И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину.

    Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину.

    Но видел ли он ее - вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор.

    Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты?

    Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение.

    И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад?

    Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена.

    В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, - четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом.

    Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев.

    Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул:

    - Как спалось?

    - Прекрасно.

    - Мама уже встала?

    - Я еще не выходил из комнаты.

    - Вечером хорошо поработал?

    - Так себе.

    Комната его находилась в юго-восточной части дома и освещалась с двух сторон, а балкон выходил в сад в пандан со спальней родителей, расположенной в юго-западном углу здания. Комнаты разделялись будуаром и гостевой. Ванные выходили на север, как и вторая комната для гостей, которой никогда не пользовались, и ее заняла Ноэми вместо маленькой комнатки на задворках.

    Растрепанный, он спустился вниз, открыл холодильник, налил стакан молока.

    - Ветчины больше нет?

    - Есть, но она мне нужна для омлета на вечер.

    - Ну, кусочек, Ноэми!

    - Может, вам яйца сварить?

    - Нет, уже поздно.

    - Ладно, но только один кусочек.

    Он взял ветчину руками, съел без хлеба.

    - А что на обед?

    - Холодные лангусты.

    Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.

    Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.

    Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.

    Начиналось воскресенье.

    Шел дождь. Не яростный и короткий или шквальный, а настоящий тропический ливень, который обрушивается на Лазурный берег два-три раза в год, забивая водостоки, заливая подвалы, превращая дороги в реки.

    На равнине Био мопед с трудом двигался сквозь толщу воды, а машины с огромными желтыми фарами-усами ползли как черепахи.

    В черном непромокаемом плаще, в резиновых сапогах, но с непокрытой головой, с прилипшими ко лбу волосами-Андре никогда не носил шапку, - он ждал, застыв, словно промокшая птица на телеграфном проводе. Когда Франсина с толпой парней и девушек вышла из лицея, она не удержалась от смеха.

    - Какой ты мокрый, Андре! Что же ты не укрылся от дождя?

    Поверх юбки и кофты на ней был прозрачный плащ, на голове такой же прозрачный капюшон.

    Не встретив ответной веселости, она удивилась, потом встревожилась.

    - Что с тобой? Сердишься?

    - Нет.

    - Давно ждешь?

    - Несколько минут.

    - Ты на мопеде?

    - Да. Я поставил его в гараж.

    В голосе его не чувствовалось радости.

    - Пойдем в наш бар?

    - Нет. Мне надо поговорить с тобой. Пойдем лучше в кафе, где нас никто не услышит.

    Он повел ее на площадь Массены, выбрал столик на террасе под оранжевым тентом, провисшим под тяжестью скопившейся воды.