Было уже шесть часов, когда я вернулся на Сэттон Плейс. Мона сама открыла мне, и мы поцеловались, как если бы это уже вошло в обычай. - Не слишком устали? - Нет… Но многое еще предстоит доделать завтра… Я предпочел бы, чтобы вы поехали со мной к братьям Миллерам… Ни о чем не расспрашивая, она наливала вино в стаканы. - Где будем?.. Она опять хотела спросить, что я предпочитаю: салон или будуар. - Вы сами знаете… Мы принялись за свои стаканы. - Вы богаты, дорогая Мона. Считая со страховым полисом, у вас около семисот тысяч долларов. - Так много? Сумма ее удивила, но чувствовалось, что это не имеет для нее решающего значения. - Разрешите, я позвоню домой? Изабель ответила сразу. - Ты была права. Я не сумею вернуться сегодня в Брентвуд. Я был у Миллеров и должен до завтра изучить врученные ими материалы. - Ты у Моны? - Только что к ней вернулся. - Будешь ночевать в "Алгонкине"? Это старинный отель, где мы имеем обыкновение останавливаться, когда ночуем в Нью-Йорке. Он расположен в районе театров, и мне было восемь лет, когда я впервые попал туда с моим отцом. - Еще не знаю. - Понимаю. - Дома все в порядке? - Никаких новостей. - Доброй ночи, Изабель. - Доброй ночи, Доналд. Привет Моне. Обернувшись к Моне, я громко повторил: - Моя жена шлет вам привет. - Поблагодарите ее и передайте от меня тоже. Когда я повесил трубку, она вопросительно посмотрела на меня. Я понял, что она думает об Алгонкине. - Из-за Жанет, - пробормотал я. - Вы думаете, что Жанет уже знает? Взглядом она указала на диван. - Почему бы нам не пойти в маленький ресторанчик, где нас никто не знает, и не вернуться на ночь сюда? Она опять наполнила стаканы. - Надо приучаться меньше пить. Я ведь очень много пью, Доналд… Потом, после минутного раздумья, она, как бы пораженная новой мыслью, сказала: - Вы не боитесь, что Изабель позвонил вам в "Алгонкин"? Я ответил, улыбаясь: - Неужели вы думаете, что она еще не догадалась? Я подумал, не придется ли мне спать в постели Рэя. Но мы спали, прижавшись друг к другу, в постели Моны, оставив другую постель свободной. ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Изабель продолжает смотреть на меня. Ничего другого. Вопросов она не задает. Не упрекает меня. Не плачет. Не принимает вида жертвы. Жизнь продолжается такая же, как и прежде. Мы спим по-прежнему в нашей спальне, пользуемся одной и той же ванной и едим вдвоем в столовой. По вечерам, если я не беру на дом работы, мы вместе смотрим телевизор или читаем. Девочки приезжают каждые две недели, и я думаю, что они ничего не замечают. Ведь они куда больше заняты своей собственной жизнью, чем нашей. По существу, мы их уже не интересуем, в особенности Милдред. Ее куда больше волнует двадцатилетний брат одной из ее подруг. Постоянно - утром, в полдень, вечером - Изабель смотрит на меня своими светло-голубыми глазами. Я уже совершенно не понимаю, что они выражают, и у меня такое впечатление, что я натыкаюсь на них, стукаюсь о них. Иногда я спрашиваю себя, не заключают ли они предостережение. "Осторожнее, бедный Доналд… " Нет, для этого в ее глазах нет достаточного тепла. "Если ты воображаешь, будто я не понимаю… " Она, несомненно, хочет мне показать, что трезво смотрит на вещи, ничто от нее не ускользает и никогда не ускользало. - Ты переживаешь кризис, неизбежный почти для всех мужчин в твоем возрасте… Если она так думает, она ошибается. Я-то себя знаю. Я не ощущаю горячности стареющего человека. Да ведь я и не влюблен и не охвачен болезненной сексуальностью. Я сохраняю присутствие духа, присматриваясь к тому, что происходит во мне и вокруг меня. Но лишь я один знаю: ничего нового нет в моих сокровенных мыслях, только теперь я наконец не прячу их от самого себя, решаюсь их открыто признать. Что же хочет сказать ее взгляд? "Мне тебя жалко… " Это более вероятно. Ей всегда хотелось покровительствовать мне или хотя бы делать вид, что покровительствует, также она воображает, что оберегает наших девочек и является душой тех благотворительных обществ, в которых состоит. С виду скромная, сдержанная, на самом-то деле она наиболее гордая из всех женщин, каких мне довелось встретить. Она не позволяет себе никаких отклонений от долга, ни малейшей человеческой слабости. - Я всегда буду тут, Доналд… Это тоже присутствует в ее взгляде: до конца верная подруга, жертвующая собой. Но в самой глубине таится другое: "Ты воображаешь, будто освободился. Воображаешь, что стал новым человеком. На самом же деле ты по-прежнему ребенок, нуждающийся в моей опеке, и без нее тебе не обойтись никогда". Я уже ничего как следует не знаю. Склоняюсь то к одной гипотезе, то к другой. Я живу под ее взглядом, словно микроб под микроскопом, и иногда я ненавижу ее. Со времени моего сидения на скамье в сарае прошло три месяца. Скамья уже вернулась в сад, на свое место, возле скалы, как раз оттуда и упал Рэй. Растаяли последние клочки снега, вылезли дикие нарциссы и испещрили сад желтыми пятнами. Первый месяц я ездил в Нью-Йорк два раза в неделю и почти каждый раз оставался ночевать, так как ввод Моны в наследство и выполнение всяческих формальностей, с ним связанных, требовал много времени и хлопот. - Где искать тебя вечером, если произойдет что-либо экстренное? - У Моны… Я не прячусь. Напротив, выставляюсь напоказ, и когда, вернувшись из Нью-Йорка, чувствую, что пахну Моной, это доставляет мне удовольствие. Плохая погода уже не вынуждала пользоваться поездом. Я ездил в машине. Напротив Моны есть стоянка. Вернее, была стоянка, потому что две недели тому назад Мона переехала с Сэттон Плейс. Друзья подыскали ей квартирку на 56-й улице, между 5-й авеню и Мэдисон, в прелестном узеньком доме голландского стиля. На первом этаже - французский ресторан, где подают великолепного, сочного петуха в вине. Монина квартира на четвертом этаже, конечно, куда меньше прежней. Но также и уютней, интимней. Для гостиной она сохранила мебель из прежнего будуара, включая и диван, обитый желто-золотистым шелком. Кровать у нее новая. Широкая, двуспальная, очень низенькая. Но туалетный столик и глубокое кресло она взяла из прежней спальни. Столовая рассчитана не больше чем на шесть или восемь персон, но у Жанет достаточно большая кухня и прелестная комнатка. Не знаю, кто именно подыскал Моне эту квартиру. Во времена Рэя они встречались с множеством людей, принимали у себя или выезжали в свет почти каждый вечер. Эта область остается для меня чуждой. Как бы по взаимному соглашению мы с Моной ее обходим. Я не знаю, с кем она встречается, когда меня нет в Нью-Йорке. Возможно, у нее есть любовник или любовники. Более чем вероятно. Ей нравится предаваться любви без романтизма, я бы сказал даже, без страсти, по-товарищески. Приезжая, я всегда застаю ее в пеньюаре и самым естественным образом увлекаю к тому дивану, на котором впервые овладел ею. Потом она достает напитки, уносит стаканы в спальню и приступает к своему туалету. - Как поживает Изабель? - Она говорит о ней при каждой нашей встрече. - По-прежнему ничего не говорит? - Она смотрит на меня… - Такова у нее тактика. - Что вы хотите этим сказать? - Молча глядя на вас, ни в чем не упрекая, она добьется того, что вы почувствуете угрызения совести. - Нет. - Она на это рассчитывает. - Ну что ж, в таком случае она ошибается. Мона заинтригована поведением Изабель, ее характер производит на нее сильное впечатление. Для меня наступает лучший момент дня, лучший момент недели. Мона занимается своим туалетом, а я с наслаждением погружаюсь в эту интимность, как в теплую ванну. Я изучил каждый ее жест, каждую гримаску, манеру, с которой она вытягивает губы, когда красит их. Когда она принимает ванну, я слежу за капельками воды, стекающими по ее золотистой коже. У нее кожа не бело-розовая, как у Изабель, но как бы позлащенная солнцем. Мона - крошечная. Почти ничего не весит. - Лауэнштейн решился? Мы и тут говорим о ее делах. Мы много ими занимаемся. Лауэнштейн декоратор, который предложил купить оптом всю обстановку с Сэттон Плейс, за исключением той мебели, которую Мона оставила себе. Оставалось договориться о цене. Теперь это состоялось, а арендный договор на квартиру был заключен с одним актером, приехавшим из Голливуда, чтобы играть на Бродвее. С братьями Миллерами тоже почти обо всем уже договорились, и имя Сэндерса давно уже сцарапано со стекол, где оно было написано рядом с Миллер и Миллер. Остается уточнить некоторые детали. Я никогда не спрашивал Мону, что она сделала с одеждой Рэя, с его клюшками для гольфа, а также со всеми другими его личными вещами, которых я больше не вижу. Мы часто спускаемся позавтракать в ресторанчик, что на первом этаже, где всегда садимся в один и тот же угол. Хозяин подходит к нам поздороваться. Нас принимают за супружескую пару, и нам это кажется забавным. После обеда я почти всегда пускаюсь в путь, то по делам Моны, то по моим собственным. Мы назначаем друг другу свидание в баре. Выпиваем там мартини в качестве вечернего аперитива, предпочитая самое сухое. Пьем мы изрядно, может быть, чересчур много, но никогда не напиваемся. - Где будем ужинать? Мы идем наугад, пешком, случается, что Мона спотыкается на своих высоченных каблуках и виснет у меня на руке. Однажды мы встретили Джостина Грипе из Ханаана, одного из гостей на памятном приеме у старого Эшбриджа. Он воздержался от поклона. Я обернулся одновременно с ним и заметил его смущение. Теперь весь Брентвуд, весь район будет извещен, что у меня связь в Нью-Йорке. Узнал ли он Мону? Возможно, но не обязательно, ведь она была тогда впервые у Эшбриджа, а вид у нее не слишком запоминающийся. - Это ваш клиент? - Дальний знакомый… Он живет в Ханаане… - Вам неприятно, что он вас увидел? - Нет. Напротив! Я покончил со всеми этими людьми. Настанет момент, когда они поймут, что, если я еще делаю вид, будто участвую в их игре, я в нее уже не верю. В одну из суббот я поехал в Торрингтон. Это спокойный маленький городишко, где всего лишь две торговые улицы среди жилых кварталов. В западной части города расположено несколько небольших предприятий, почти кустарного производства, как, например, фабрика часов или совсем новая, изготовляющая крошечные детали для электронных машин. Дом, где я родился, стоит на углу тупика и главной улицы, на нем вывеска, на которой готическими буквами написано "Ситизен". Большинство рабочих типографии служат у моего отца уже тридцать лет с лишним. Все здесь устарело, начиная с машин, которые казались мне в детстве столь восхитительными. Была суббота, и типография не работала. Тем не менее отец сидел в своей застекленной клетке, по обыкновению без пиджака, и его было видно с улицы. Он всегда работал на виду, как бы показывая, что его газете нечего скрывать. Дверь не была заперта, и я вошел. Я сел по другую сторону бюро и дожидался, пока отец поднимет голову. - Это ты? - Прости, что не приезжал так долго. - Значит, были дела поважнее. К чему же извиняться. Это стиль моего отца. Не помню, чтобы он меня целовал хоть когда-нибудь, даже когда я был ребенком. Он довольствовался тем, что по вечерам подставлял мне лоб, как Изабель. Никогда я не видел, чтобы он и мою мать целовал. - Ты здоров? Я ответил утвердительно, и тут мне бросилось в глаза, что он-то сильно изменился. Шея у него была такая худая, что жилы на ней выделялись, словно веревки, и мне показалось, что глаза у него какие-то водянистые. - Несколько дней назад заезжала твоя жена… Она мне не сказала об этом. - Она приезжала за покупкой; хотела, кажется, купить какой-то фарфор у старого жулика Тиббитса. Я помнил с детства этот магазин, где продавали фарфор и серебро. Я был знаком со стариком Тиббитсом и его сыном, который теперь тоже, в свою очередь, состарился. Поженившись, мы купили сервиз у Тиббитса, и когда разбились многие из его предметов, Изабель приезжала в Торрингтон, чтобы купить замену. - Ты всем доволен? Отношения между мной и отцом были столь целомудренно стыдливы, что я никогда не понимал точного смысла его вопросов. Он часто спрашивал, доволен ли я, таким же тоном, как осведомлялся о здоровье Изабель и девочек. Но на этот раз не шел ли допрос дальше обычного? Не рассказала ли ему чего моя жена? Или не дошли ли до него какие-нибудь слухи? Он продолжал читать гранки, вычеркивая и вынося на поля отдельные слова. Было ли у нас когда что сказать друг другу? Я сидел и смотрел на него, иногда поворачиваясь к улице, на которой характер движения изменился с моего детства. Прежде проезжающие машины можно было пересчитать, а останавливались они где угодно. - Сколько же тебе лет? - Сорок пять. Он покачал головой и как бы самому себе пробормотал: - Молодой еще… Ему должно было исполниться восемьдесят. Он поздно женился, после смерти своего отца, который выпускал "Ситизен". Сам он начал с Харфорда и только несколько месяцев проработал в одной из нью-йоркских газет. У меня был брат Стюарт, который, вероятно, продолжил бы дело отца, если бы не погиб на войне. Он больше, чем я, походил на отца, и мне казалось, что они лучше понимали друг друга. Впрочем, я тоже ладил с отцом, но близости между нами не было. - В конце концов, твоя жизнь тебя самого и касается… Он бормотал. Я не был обязан делать вид, что расслышал. Не лучше ли пропустить мимо ушей, перевести разговор? - Ты намекаешь на Мону? Отец вздернул очки на нос и взглянул на меня: - Я не знал, что ее зовут Мона… - Изабель тебе не сказала? - Изабель мне ничего не сказала… Не такая она женщина, чтобы вмешивать кого-нибудь в свои дела, даже и свекра… В его голосе слышалось явное восхищение. Можно было подумать, что они одной породы, он и Изабель. - Тогда откуда же тебе известно, что у меня есть любовница? - Сплетничают… Все понемножку… Кажется, она вдова твоего друга Рэя… Именно так. - Ведь это с ним произошел несчастный случай, когда он был у тебя во время бурана?.. Я покраснел, смутно почувствовав его осуждение за этими словами. - Не я, сын мой, сближаю эти факты… Так говорят люди. - Какие люди? - Твои друзья из Брентвуда, Ханаана, Лейквиля… Некоторые рассуждают о том, разведешься ли ты и переедешь ли в Нью-Йорк. - Разумеется нет. - Я тебя об этом не спрашиваю, но меня уже спрашивали, и я ответил, что это меня не касается… Он тоже не упрекал меня. Казалось, у него нет никаких задних мыслей. Совсем как у Изабель. Он набил свою старую кривую трубку с прожженной головкой и медленно раскурил ее. - Ты приехал сообщить мне что-нибудь? - Нет… - У тебя дела в Торрингтоне? - Тоже нет. Мне просто захотелось повидаться с тобой. - Хочешь подняться? Он понял, что я приехал не только повидаться с ним, но и взглянуть на дом, чтобы, так сказать, вновь встретиться со своей молодостью. Мне и правда хотелось подняться, очутиться в нашей квартире, где я, учась ходить, шлепался на пол, а поднимавшая меня мать казалась мне великаншей. Я так и вижу ее фартук в мелкую клеточку, какие носили еще в ту эпоху. Нет. Теперь, после того как отец сказал мне, я не могу подняться туда. Быть откровенным с ним, как мне этого смутно хотелось, я тоже не мог. Так зачем же я приехал? - Видишь ли, наверху не прибрано, ведь по субботам и воскресеньям уборщица не приходит… Я представил себе одинокого старика в квартире, где нас жило некогда четверо. Он медленно посасывал свою трубку, которая издавала привычное бульканье. - Время идет, сынок… Для всех без исключения. Ты перевалил за половину пути… Я же начинаю различать его конец. Он не разжалобился над самим собой, это было бы вовсе не в его характере. Я почувствовал, что это обо мне он говорит, пытаясь внушить мне свою мысль. |