- Изабель сидела там, где ты сейчас сидишь… Когда ты познакомил нас с ней, она не понравилась ни мне, ни твоей матери… Я не мог сдержать улыбки. Изабель происходила из Литчфилда, а в наших краях литчфилдцы считаются снобами, воображающими себя особой расой. Широкие бульвары, много зелени, гармоничные дома, по утрам разъезжают всадники и амазонки. У Изабель тоже была лошадь. - В людях ошибаются, даже когда воображают, что знают их. Она хорошая женщина. Когда мой отец называл кого-нибудь хорошим, это была высшая похвала. - Но еще раз скажу, дело твое… - Я не влюблен в Мону, и у нас с ней нет никаких планов на будущее. Он закашлялся. Уже несколько лет у него хронический бронхит, и время от времени наступает тяжелый приступ кашля. - Прости, пожалуйста… Его унижает физическое недомогание. Он ненавидит обнаруживать его перед кем бы то ни было. Думаю, из-за этого он и недолюбливает наши посещения. - Что ты говорил? Ах да… Он вновь разжег свою трубку и, потягивая из нее, раздельно произнес: - Тогда это - еще хуже. Напрасно я ездил к отцу. Уверен, что мой визит был ему неприятен. Мне он тоже не доставил радости. Между мной и им не существовало никакой близости, но из того немногого, что он сказал, я понял, что такая близость была у него с Изабель. Садясь в машину, я увидел через окно, как отец смотрит на меня, думая, вероятно, как и я, что это была наша последняя встреча. Всю обратную дорогу мне мерещилось его изможденное лицо, полное меланхоличного достоинства, и я спрашивал себя: сохранил ли он до конца веру и, отходя из жизни, продолжает ли строить иллюзии? Верит ли он в полезность своей газетенки, которая еще шестьдесят лет назад восставала против злоупотреблений, а теперь служит лишь удовлетворению людского тщеславия, извещая о помолвках, свадьбах, приемах и прочих маловажных событиях в ближайшей округе? Он посвятил этой газете, цепляясь за нее до конца, всю свою жизнь с таким же рвением, как если бы служил великому делу. Так же жил бы и мой брат, если бы его не убили на фронте. И разве не так же, с весьма небольшой разницей, жил я сам до тех пор, пока не закурил первую сигарету, сидя на скамейке в сарае? Бывают минуты, когда я как бы замираю. Последнее время я ощущаю нечто похожее на головокружения. Но я не болен. И это не от усталости, ведь работаю-то я не больше, чем прежде. Возраст? Что правда, то правда, у меня появилось ощущение возраста, о котором раньше я не задумывался, а встреча с отцом еще усилила это ощущение. Я хотел объяснить ему про Мону. Я и попробовал. Понял ли он, что для меня она не больше чем символ? Между нами нет настоящей любви. Думаю, я вообще не верю в любовь, во всяком случае, в любовь на всю жизнь. Мы соединяемся, потому что нам обоим нравится ощущать кожу друг друга, существовать в едином ритме. Можно ли идти дальше в единении двух существ? Каждому из нас нужен кто-то. Изабель была мне нужна по-другому. Я нуждался в ней как в соглядатае, как в санитарке, способной удержать от безумных выходок: не знаю, как точнее определить. Это настолько отошло в прошлое, что я уже не разбираюсь в тогдашнем себе самом и в том, чего искал в ней. Теперь я начинаю ее ненавидеть. Ее взгляд приводит меня в отчаянье. Словно наваждение какое-то. Когда я вернулся, не сказав ей ни слова ни о Торрингтоне, ни об отце, она спросила: - Как его здоровье? Возможно, и не столь трудно было догадаться. Есть отправные точки. Но я чувствую себя как бы на веревочке. Куда бы я ни пошел, что бы ни сделал, все равно я ощущаю на себе ее взгляд. Теперь я езжу в Нью-Йорк только раз в неделю, ведь ввод в наследство закончен, а даже для Моны мне нужен предлог. Я не могу вернуться вспять. Этого я не перенес бы. Когда сделаны душераздирающие открытия, к прежнему нет возврата. Мне необходима Мона, необходимо ее присутствие, животная близость с ней. Я люблю, когда, голая или полуголая, она приступает к своему туалету, не обращая на меня внимания. В постели я люблю ощущать соприкосновение кожи наших тел. Ну а разве во всем остальном нам было так уж плохо? Я всегда говорил о ресторанах, в которых мы завтракали и обедали, о барах, где в конце дня мы выпивали свои мартини. Мы, конечно, оставались хорошими товарищами. Не стеснялись друг друга. Но, сказать по правде, я не чувствовал себя близким ей и часто не находил сюжета для разговора. Да и она тоже. А ведь в ней сосредоточено все то, чего я не имел на протяжении своих сорока пяти лет, все, чего я из страха избегал. Вернулись девочки. Я наблюдал за Милдред. Мне нравится цвет ее кожи, похожий на теплый хлеб, и то, как, улыбаясь, она морщит нос. Она начала подкрашиваться, разумеется, не в школе, где это запрещено, а дома. Воображает ли она, что мы этого не замечаем? Прошлое воскресенье дочка провела с подругой, у которой двадцатилетний брат. Позднее она назовет это своей первой любовью. Она и не подозревает, что воспоминания об этих пугливых взглядах, внезапной краске на лице и как бы случайно соприкасающихся руках будут преследовать ее всю жизнь. Она не будет красивой в обычном понимании. Она и вообще не красива. Что за человек будет ее избранник и какую жизнь она с ним поведет? Я вижу ее матерью семейства, одной из тех женщин, которых я отношу к разряду пахнущих пирогами. Цецилия - другое дело. Она остается загадкой, и я не удивлюсь, если в ней проявится незаурядная личность. Когда она смотрит на нас, я почти уверен, что мы ей не нравимся, что она даже в некотором роде презирает нас. Удивительно! Годами занимаются детьми, стараются все делать только ради них. Вся жизнь дома приспосабливается к их потребностям, им посвящаются и воскресенья, и отпуск. Но вот наступает день, когда, очутившись лицом к лицу, родители и дети ощущают себя совершенно чужими: так было и у меня с моим отцом. Повторяю, с моей стороны было ошибкой ездить к нему. Это свидание усилило то пессимистическое настроение, в которое я неизбежно впадаю, если не нахожусь в Нью-Йорке. Да даже когда я и там, то хорошее мое самочувствие исчисляется всего какими-нибудь минутами. Чуть что, я уже воображаю заговор против себя. Вот, к примеру, Изабель и мой отец! Зачем она поехала в Торрингтон? Так ли уж это было спешно закупать тарелки, когда в большинстве случаев мы садимся за стол вдвоем? Уже полгода мы никого к себе не приглашаем. Отец уверял меня, что она не говорила с ним ни обо мне, ни о Моне. Допустим! Я обязан ему верить. Но ведь он-то мог завести с ней этот разговор? Если не словами, то хотя бы взглядами. - Ну, так как же Доналд? А она в ответ улыбнулась своей бледной улыбкой, похожей на размытое дождем, едва просвечивающее небо. - Не беспокойся о нем… Разве она не бдительна? Не следит за мной день-деньской, в любое время суток? Теперь уже и другие в нашей округе включились. Когда я прохожу - перешептываются. Наконец-то есть пища для их пересудов. Вы знаете… Нет, послушайте… Доналд Додд, адвокат, у которого контора почти напротив почты… Компаньон старого Хиггинса, да, да… ну, у него еще такая прелестная жена, кроткая, преданная… Так вот, не хотите ли? У него любовница в Нью-Йорке… И Хиггинс туда же! Когда я ему говорю, что еду в Нью-Йорк, он спрашивает: - Опять на два дня? - На этот раз нет… А ведь Хиггинс должен бы радоваться, потому что братья Миллеры уплатили нам более чем щедрый гонорар за ту работу, которую я для них проделал. Я бы и бесплатно ее выполнил ради Моны. Но они настояли на гонораре. Уоррен, наш врач, зашел ко мне в контору проконсультироваться о налогах, я веду его дела. Но во время Нашего делового разговора он как-то странно на меня поглядывал, и я заподозрил, что налоги всего лишь предлог для его визита. Не могла ли Изабель позвонить ему и сказать: - Послушайте, Уоррен… Я обеспокоена… С некоторых пор Доналд неузнаваем… Его характер изменился… Он какой-то странный… Я посмотрел Уоррену прямо в глаза. Это - старый друг. Он тоже был у Эшбриджа 15 января. - Вы тоже находите меня странным? Он до того смутился, что очки чуть не свалились у него с носа. - Что вы имеете в виду? - А вот то самое… С некоторых пор всем охота поглазеть на меня и посплетничать обо мне. Изабель смотрит на меня так, словно никак не догадается, что со мной происходит. Сильно подозреваю, это она направила вас ко мне. - Уверяю вас, Доналд… - Отвечайте прямо: странен я или нет?.. Выгляжу ли я человеком в здравом уме? - Конечно, вы шутите… - Ничуть. Знаете ли вы, что в Нью-Йорке я встречаюсь с одной приятельницей, с которой нахожусь в любовной связи? Я произнес эту фразу несколько иронически. - Вас это не удивляет? - Почему я должен удивляться? - Вы уже слышали об этом? - Да, мне говорили… - Ну вот видите. А что еще вам говорили? Он совершенно смутился и, вероятно, раскаивался, что пришел. - Право, не знаю. Будто вы можете принять кое-какие решения… - Какие? - Переехать в Нью-Йорк… - Развестись? - Возможно. - Изабель вам тоже об этом говорила? - Нет… - Вы ее видели недавно? - Это зависит от того, что разуметь под словом "недавно"? - Месяц тому назад? - Кажется. - Она была у вас на приеме? - Вы забываете о профессиональной тайне, Доналд. Произнося эти слова с нарочитой непринужденностью, он попытался улыбнуться и тут же поднялся. Но я удержал его. - Если она и была у вас, это вовсе не значит, что приходила лечиться. Она говорила обо мне, о своем беспокойстве, о том, что я перестал быть самим собой. - Мне не нравится тот оборот, который принял наш разговор. - Мне тоже! Но с меня хватит быть козлом отпущения. Ведь не я пришел к вам, а вы ко мне - шпионить за мной, выслеживать, и притом очень неудачно выбрали предлог. Вам не терпится предложить мне выполнить какие-нибудь тесты? Можете вы теперь успокоить мою жену? Или я вам тоже кажусь странным из-за того, что не даю себе труда притворяться? Вы больше дружите с Изабель, чем со мной… И все другие в этом похожи на вас… Изабель - необыкновенная женщина, неслыханно преданная, безгранично добрая… Так вот, дорогой Уоррен, не очень-то приятно ложиться в постель с вылощенной преданностью и ходящей добродетелью… Впрочем, я чересчур долго это проделывал и набил оскомину… Буду ездить в Нью-Йорк или еще куда, и плевать мне на мнение моих почтенных сограждан. Что касается Изабель, успокойте ее. Я не имею намерения разводиться, вновь жениться. Буду продолжать работать в этой конторе и спокойненько возвращаться домой. Вы по-прежнему считаете меня странным? Он сокрушенно покачал головой. - Не могу понять, что на вас нашло, Доналд? Вы выпили? - Нет еще. Но скоро напьюсь. Я совершенно вышел из себя. Не знаю, почему так рассвирепел. В особенности, зачем обрушился на этого несчастного Уоррена, который тут был абсолютно ни при чем. Доктор-пилюля, как его зовут дети. Он постоянно носит с собой сумку с инструментами, похожую на чемоданчик коммивояжера, в одном из ее отделений помещаются коробочки и баночки. Осмотрев больного, Уоррен вынимает из своей коллекции нужную коробочку, достает оттуда, в зависимости от обстоятельств, две, четыре, шесть пилюль и опускает их в пакетик. Пилюли у него всех цветов: красные, зеленые, желтые, переливчатые цвета радуги, которые мои дочери в детстве, конечно, предпочитали всем остальным. - Вот. Будете принимать по одной за четверть часа до обеда и перед сном. Завтра утром… Бедный Уоррен! Я буквально растоптал его, но мой гнев утих столь же быстро, как и возник… - Извините меня, старина. Если бы вы очутились на моем месте, то сразу поняли бы. Что же касается моей психики, я думаю, не настало еще время вам о ней беспокоиться… Вы со мной согласны? - Да, я ни секунды… - Возможно, но другие за вас об этом подумали. Успокойте Изабель. И не рассказывайте о моей вспышке. - Вы правда не сердитесь на меня? - Нет. На него-то я уже не сердился, но был очень взволнован: мне показалось, что я нашел разгадку тому беспокойству, которое читал в глазах своей жены. Она ведь привыкла верить в меня, верить в мою абсолютную уравновешенность и произошедшую во мне перемену никак не могла считать нормальной. Мои мысли неизменно возвращались, это было отправной точкой к уничтоженным ею окуркам. Неужели же она и впрямь вообразила, что я столкнул Рэя? Мои поездки в Нью-Йорк, связь с Моной, которую я почти цинично начал афишировать тотчас же после смерти моего друга, не показалось ли ей все это неопровержимыми уликами? В таком случае я, по ее мнению, свихнулся - близок к сумасшествию. Только так могла она объяснить себе мое поведение. Я сказал Уоррену, что напьюсь. Так и сделаю. Перешел через улицу в бар, посещаемый по преимуществу шоферами грузовых машин, куда не имел обыкновения заходить. - Еще один, пожалуйста… И здесь на меня, разумеется, тоже все уставились. Если бы вошел лейтенант Олсен, мое поведение должно бы было подтвердить его домыслы. Он-то ведь первым начал подозревать. Я даже удивлен, что он не продолжает вести расследование. Вряд ли он поверил, что смерть Рэя всего лишь несчастный случай. Небось и до него докатились слухи о том, что я - любовник Моны и нас встречают в Нью-Йорке, когда мы разгуливаем там под ручку. Я не выпил третьего стакана, хотя мне очень этого хотелось. Перешел обратно улицу и вернулся к себе в контору. - Вы поедете в Нью-Йорк на этой неделе? - А почему вы спрашиваете меня? - Если поедете, у меня будет к вам просьба… Где вы остановитесь? - На Пятьдесят шестой улице. - Речь идет о регистрации одного документа в бельгийском консульстве. Оно находится в Рокфеллеровском центре. - Возможно, я поеду в четверг. - Здорово вы тарарахнули беднягу Уоррена… волей-неволей слышал. - Вы тоже находите меня странным, Хиггине? - Странным - нет, но вы переменились. Настолько, что я уже не раз думал, не покинете ли вы меня и не придется ли мне искать нового компаньона… Для меня это равносильно катастрофе. Сами посудите, сумею ли я, в моем возрасте, ввести в дело какого-нибудь молокососа?.. Миллеры не предлагали вам работать с ними? - Нет. - Признаюсь, это меня удивляет. На их месте… Я сказал неправду. Впрочем, они не сделали мне конкретных предложений. Однако расспрашивали о моих планах, о жизни в Брентвуде, и я отлично понял, к чему они клонят. Они, как и все, ошибались в оценке моих отношений с Моной. Они вообразили великую любовь, во имя которой я вот-вот переселюсь в Нью-Йорк, чтобы не расставаться с Моной, жениться на ней. Тогда-то я действительно впрягся бы в упряжку Рэя! - Во всяком случае, я рад, что вы остаетесь! Из своего кабинета, окна которого выходят на улицу, Хиггине видел, как я ходил в бар, находящийся напротив, а он ведь знал, что это не входило в мое обыкновение. Каковы истинные мысли этого старого пройдохи, который больше смахивает на торговца скотом, чем на адвоката и нотариуса? Тем хуже! Пусть они все во главе с Изабель думают что хотят, мне на них наплевать. Когда я вернулся домой, Изабель встретила меня сладенькой улыбкой, словно я какой-нибудь несчастненький или больной. Я начал плохо переносить эту игру, но приходится к ней приспосабливаться. Я должен раз и навсегда решиться не обращать никакого внимания на ее взгляды. Она нарочно играет ими. Это ее секретное оружие. Она знает, что я стремлюсь понять ее взгляды, и это выводит меня из себя, сбивает с толку. У нее целая палитра взглядов, и она ими пользуется как усовершенствованными орудиями. На слова я смог бы найти ответ, но как ответишь на взгляды? Если бы я спросил ее: - Почему ты так смотришь на меня? Она ответила бы мне вопросом: - Как это я смотрю на тебя? Во всяком случае, ее взгляды варьируются. В зависимости от дней и часов дня. Иногда у нее пустые глаза, и это, возможно, самое обескураживающее. Она присутствует. Мы едим. Я что-то говорю, лишь бы нарушить тягостное молчание. А Изабель смотрит отсутствующим взглядом. Изабель смотрит на мои шевелящиеся губы так, как смотрят на рыбу, плавающую в аквариуме, когда она открывает и закрывает рот. А то, наоборот, зрачки ее сужаются, и она вперяет в меня взгляд, полный отчаянья и неразрешимых вопросов. Каких вопросов? Разве может быть что-то невыясненное после семнадцати лет семейной жизни? |