Всю неделю я сижу дома, пытаюсь заняться чем-нибудь… Может быть, если бы я была пригодна хоть к чему-нибудь толковому, например была бы талантливым музыкантом или художником - да неважно кем - со мной ничего подобного не произошло бы. Но я посредственна во всем, даже в теннисе, даже в плавании. Так вот, по пятницам я звоню по телефону. Есть один тип, с которым я случайно встретилась в Руайане, и мне достаточно позвонить ему, чтобы он тотчас примчался из Парижа, где живет с женой и тремя детьми. Это с ним я провела воскресенье. Вы что-то сказали? - Я ничего не говорила. Может быть, ее губы шевельнулись? Может быть, она пробормотала сама себе: "Бедняжка! " - Признайтесь, что вы шокированы, ведь все это еще ужаснее, чем вы ожидали. А теперь держитесь! Я скажу абсолютно все. Я поклялась никогда никому не говорить об этом, даже священнику, потому что мне слишком стыдно, и даже мысль об этом причиняет мне физическую боль. Мне доводилось… совершенно невозможно сказать!.. Не смотрите на меня… Мне доводилось нарочно подстраивать так, чтобы какой-нибудь другой мужчина подглядывал за нами… Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Он смотрит на то, чем мы занимаемся, и нервничает… А мне хотелось, чтобы он восхищался мною, чтобы он с ума сходил от зависти и думал, что только я одна во всем мире способна… Она заплакала во второй раз, но иначе, чем прежде, без рыданий, не пряча глаз, не скрывая искаженного гримасой лица. Несмотря на слезы, которые стекали к уголкам губ, огибали их и затем мгновение трепетали на кончике подбородка, она продолжала говорить, и ее голос напоминал голос матери во время нервного припадка: - Как, по-вашему, после всего этого могу я надеяться когда-нибудь снова стать чистой, иметь рядом с собой мужчину, который считал бы меня честной женщиной и от которого я имела бы детей? Не знаю даже, могу ли я их еще иметь! Не так давно мне пришлось показаться доктору, не доктору Бернару, а из другого города, но он отказался мне помочь. Тогда я вечером прокралась в один мерзкий домишко, где какая-то старая женщина сделала мне… вы понимаете что. И никто об этом не должен был узнать! А ночью нужно было, чтобы никто в доме ни о чем не догадался! Я могла умереть - совсем одна в своей комнате, с подушкой на лице, потому что я боялась закричать. Да еще и деньги, которые нужно было достать во что бы то ни стало и заплатить старухе… А потом… все пошло не так, как должно было быть. Вот уже несколько месяцев я чувствую боли, но упрямо продолжаю - вы ведь понимаете что, вы, все понимающая? Мужчины ничего не замечают. Они все так горды, так счастливы! Если бы они только знали, что я о них думаю, до какой степени я их ненавижу! Особенно, когда я вижу их совсем рядом, глаза в глаза, с выражением уверенности на лице. Я несчастна, тетя, это так, поверьте. Я умоляю вас - поверьте, даже если в чем-то мне пришлось вам соврать или приукрасить правду. Но что верно, так это то, что я отдала бы все на свете, чтобы быть чистой, чтобы снова стать чистой и такой остаться. Мне в прошлом месяце исполнилось семнадцать, тетя. Я чудовище. Я… - Ты, моя маленькая, просто женщина. Мад внезапно застыла, словно от толчка, и, сдвинув брови, недоверчиво посмотрела на нее. Силясь понять тетку, она задумалась на мгновение, прежде чем спросить чуть ли не с недоверием: - Что вы хотите этим сказать? - Только то, что сказала. Твой брат - мужчина. Твой отец, твой дед были мужчинами, и ничего больше. Твоя мать - женщина. Ты - женщина, Алиса - тоже. - Алиса-то может делать все, что ей придет в голову, и не испытывать стыда. - Что ты в этом понимаешь? - Хотя бы то, что это случилось, когда она подцепила мужа. - Он мертв. - Тем не менее она теперь мадам и занимает определенное положение. - Что ты в этом понимаешь? - Вы опять! Но я-то понимаю, что большинство людей не создают себе проблем и удовлетворены собой, если не полностью счастливы. - Я спрашиваю еще раз: что ты в этом понимаешь? Тогда Мадлен, теряя терпение, возмутилась: - Уж не станете ли вы утверждать, что вам гоже есть чего стыдиться? - Есть. - Но чего же? - Да многих поступков, всей жизни - слишком долго было бы сейчас объяснять. Когда-нибудь, если у тебя еще будет желание, я тебе расскажу о ней, а сегодня расскажу лишь о самом последнем, что случилось совсем недавно, почти вчера. В воскресенье утром одна толстая старая женщина с лунообразным лицом постучала в дверь этого дома, и, поскольку это была тетя Жанна, никто не задался вопросом, зачем она приехала. - Это верно. - Однако тетя Жанна, к своему стыду, приехала сюда в поисках последнего приюта, потому что она опустилась так низко, так устала и была так противна сама себе, что хотела найти лишь какой-нибудь угол, где дождалась бы своего конца. Это был ее последний шанс, она ехала издалека - опустошенная, почти не надеясь добраться до цели своего путешествия. В Пуатье, ожидая пересадки с поезда на поезд, твоя тетя Жанна, чтобы придать себе смелости, или, скорее, убеждая себя в этом, выпила два стаканчика коньяка в буфете - прячась, убедившись, что никто на нее не смотрит. - Как мама. - А впрочем, напротив этого дома, в "Золотом кольце", ей во что бы то ни стало нужно было выпить другой, потом еще один, и в воскресное утро она не пришла пораньше лишь потому, что у нее с похмелья трещала голова. От вульгарности этих слов девушка подпрыгнула на месте. - В Париже, где она провела только одну ночь, тетя Жанна в конце концов пошла в какой-то отвратительный бар и там за стойкой, среди мужчин, принялась пить из толстых и грязных стаканов. А до этого в Стамбуле… - Тетя! - Тебе нужно это выслушать, я говорю для тебя, Мад, В Стамбуле тетя Жанна занималась самым последним и грязным ремеслом, которое даже мужчины презирают и для которого они подобрали очень крепкое словцо; ремесло, за которое в большинстве стран полагается тюрьма. - Вы… Она ошибалась в своих подозрениях, недоверчиво глядя на толстое лицо Жанны и расплывшееся под простыней тело. - Это не то, что ты думаешь, с улыбкой встречала клиентов, расспрашивала об их вкусах, называя вещи своими именами, с понимающей и многозначительной ухмылкой; а потом я хлопала в ладоши, как школьная учительница, и вызывала в салон группу девушек в рубашечках, а клиенты ощупывали их, словно на ярмарке. Мадлен опустила голову, она не знала, что и сказать. Ее тетка тоже замолчала надолго, уставившись на черного голубя, который расположился на подоконнике с той стороны окна. - Ну, теперь ты поняла? Мад кивнула. - Что ты поняла? - Не знаю. Все. - Ты еще можешь на меня смотреть? Мад подняла глаза, но пребывала в нерешительности. Взгляд ее был серьезным и смущенным. - Вот видишь! Ты не сможешь больше плакать у меня на руке, как сегодня утром. Но я думаю, что так будет лучше. - Вы правильно сделали, - сказала Мад, с трудом проглотив слюну. Чувствовалось, что она хочет оставить эту комнату, где они слишком долго были вдвоем и где открыли друг другу самые интимные тайны. - Ты можешь спуститься вниз. Надеюсь, что нотариус не ушел. Скажи маме, что я хочу его видеть; она может подняться сюда вместе с ним. - Да, тетя. - Прежде чем идти, ополосни глаза холодной водой и немножко попудрись. Не будешь ли ты так любезна дать мне мой одеколон? Мад взяла флакон с маленького комодика, который стоял на том же месте, что и сорок лет назад, когда Жанне было столько же, сколько ее племяннице сейчас; Жанна не смогла удержаться, чтобы не сказать: - Этот комод был моим, когда я была молоденькой девушкой. Это моя комната. Иди! Иди быстрей. - Спасибо. Ей было трудно уйти. Почти так же трудно, как и прийти сюда. Она задержалась посреди комнаты, покачивая руками, сделала на негнущихся ногах три шага к двери. Через мгновение, внезапно решившись, она развернулась, подошла к кровати и прижалась губами к толстой руке, пахнувшей одеколоном. Из-за этого запаха Жанна чуть было не сказала: "Я тоже, как видишь, стараюсь стать чистой". Но это прозвучало бы фальшиво. Лучше было промолчать. Шаги девушки удалялись, сначала медленно, а за тем, посредине лестницы, она вдруг принялась прыгать по ступенькам, как сделал бы любой другой в ее возрасте. Жанна услышала, как она внизу крикнула матери, даже еще не дойдя до малой гостиной: - Мама! Тетя Жанна просит, чтобы… Окончания фразы слышно не было, потому что дверь закрылась. В комнате осталась лишь толстуха Жанна, лежащая в своей постели, вся опухшая, с заплывшим, словно после удара, левым глазом, как у какой-нибудь пьянчужки, на которую родители не разрешают детям оборачиваться на улице. В горле у нее пересохло. Ее рука, как и в поезде, машинально легла на мягкую и горячую грудь, почти над сердцем; в голову ей пришла мысль о маленьком встроенном шкафчике, где Луиза прятала бутылки, и Жанна спросила себя, не согласится ли Дезире… Потом она укрылась простыней, забыв и о нотариусе, и обо всем прочем, от утомления закрыла глаза, и ее губы скорее обозначили, чем произнесли: - Чистая! Глава 8
Медленно, твердой поступью он поднимался на три-четыре ступеньки и затем останавливался, но лицо его при этом не было тревожным или искаженным, как у человека, страдающего болями в сердце, он не выглядел и запыхавшимся; у него был вид человека, который при любых обстоятельствах тщательно рассчитывает каждое свое усилие; на некоторое время он неподвижно замирал, глядя на лестничные ступеньки или стену перед собой. Идущая за ним Луиза - такая маленькая в сравнении с его возвышающейся фигурой - удивлялась каждой такой остановке и не знала, как себя держать, но ради приличия попыталась было с ним заговорить. - Лестница очень крутая, - с извиняющимся видом пробормотала она во время третьей остановки. Он не обернулся, не ответил, а его спина, казалось выражала презрение к подобным пошлым и ненужным замечаниям. В горой раз заговорить ее заставило уже собственное смущение: - Если бы я знала, что моя невестка заболеет, я устроила бы ее на втором этаже. Она сама выбрала эту комнату. Он опять не пошевелился. С такой скоростью они никогда не перестанут карабкаться по ступенькам. Сколько же лет может быть нотариусу Бижуа? Поначалу Жанна думала, что это сын того Бижуа, которого она когда-то знала; в бытность ее ребенком он уже казался ей стариком, но это был не сын, а отец. Его возраст приближался, вероятно, к девяноста годам, если уже не достиг их. Но держался он еще очень прямо, лицо его было розовым, как у ребенка, что выглядело почти неестественным при стриженных бобриком седых волосах. - Можно ли войти нотариусу, Жанна? - Да, конечно. Он вошел с таким же видом, с таким же отсутствующим взглядом, с каким посещал дома, подлежащие продаже, и через несколько мгновений остановил свой взор с чисто профессиональным любопытством на Жанне. Создавалось впечатление - настолько это было очевидно, - что он нарочно старался показаться невежливым, нарочно использовал лишь самый минимум принятых приличий. Вместо того чтобы поздороваться, произнести несколько самых общих и обычных фраз, справиться о здоровье, он произнес лишь одно слово, в котором, казалось, можно было ощутить свойственную некоторым старикам радость при виде сраженного болезнью более молодого человека: - Водянка? Она вспомнила времена, когда была совсем маленькой девочкой; и она ответила ему почти как ребенок: - Ничего серьезного. Немного передышки, и я встану на ноги. - Так всегда говорят. - Со мной это уже случалось. Она видела, что Луиза чем-то озабочена, но это была не та смутная или истерическая озабоченность последних дней; Луиза выглядела как человек, внезапно столкнувшийся с конкретными проблемами. - Месье Бижуа не хотел подниматься сюда. Но я настояла, чтобы он повторил тебе то, что сейчас сказал мне. - Садитесь, месье Бижуа. Он не захотел воспользоваться низким стулом, стоявшим в ногах кровати, на который ему указала Жанна. Нотариус взял другой стул, из угла комнаты, и, прежде чем усесться, внимательно осмотрел его, словно желая оценить или убедиться в его надежности. - Вы читали мое объявление, верно? - бросился он сразу же в атаку. И, не ожидая ответа, продолжал: - Насколько мне известно, по каким-то своим причинам вы предпочли, чтобы вас считали умершей. Вы пренебрегли наследством, думая, что никогда не вернетесь сюда, но сами видите, что в конце концов все-таки вернулись. - Но вовсе не за наследством, - поспешила возразить она. - Если я попросила вас об одолжении подняться сюда… Она очень хотела объяснить ему, объяснить Луизе, что она совершенно определенно была намерена окончательно отказаться от наследства, если, с точки зрения закона, это все еще было необходимо, но нотариус прервал ее на полуслове: - В связи с тем, как развернулись события, не имеет значения, что вы собирались или не собирались делать. Никто, вероятно, лучше него не знал местные семейства и их секреты. Это касалось не только семьи Мартино, в которой нотариус был знаком и с родителями Жанны, и с родителями ее родителей; он наизусть знал истории самых неприметных домов города. За какую такую обиду он мстил, говоря ледяным голосом, в котором слышалось что-то вроде смакования катастрофы, во всяком случае любование ею? Быть может, потому, что Жанна лежала в постели, а из-за опухшего лица и заплывшего глаза вид у нее был довольно жалкий, Луиза попыталась смягчить удар: - Нотариус Бижуа только что сообщил мне плохие новости. - Я знаю. У меня был долгий разговор с месье Сальнавом. Нотариус презрительно пожал плечами: - Малыш Сальнав совершенно ничего не знает. Жанна смущенно спросила: - Вы хотите рассказать о действиях, которые предпринимают Физоли? - Физоли не имеют никакого значения. Месье Физоль позвонил мне сегодня утром в контору, чтобы потребовать от меня официально объявить об открытии наследства, и я ответил, что это уже сделано. - Все намного серьезнее, чем ты предполагаешь, Жанна. Луиза держалась спокойнее, значительнее, чем в прочие дни. Чувствовалось, что она сражена, но не хочет плыть по воле волн. - Мы будем вынуждены продать… - Продать дом? - Да, мадам, - прервал старик. - Дом со всем содержимым, винные склады и само торговое предприятие. И все равно дыра, которую нужно заткнуть, останется слишком большой, так что Робер Мартино, будь он жив, оказался бы лицом к лицу с серьезными трудностями. Я не собираюсь ни оправдывать его, ни осуждать; уже давно я ничего больше не жду от людей. Зная его так, как я его знал, я предвидел, когда он ушел от меня в субботу, какое решение он примет. - Вы думаете, это было самое легкое? Нотариус надменно промолчал. Во взгляде, которым он окидывал лежащую перед ним толстую женщину, надменности было не меньше. Какое-то время он покашливал, вытаскивая из кармана носовой платок, а затем произнес таким тоном, будто смысл слов был понятен только ему одному: - Я Знал его деда, я знал его отца, я знал его братьев и я знал его. Я знаю его детей. - Зачем он приходил к вам? - А зачем приходят вечером в субботу, после закрытия конторы? Жанна не знала, был ли он с Луизой внизу более человечным или многословным. Во всяком случае, их разговор длился очень долго. Должно быть, к этой второй встрече, на которую его вынудили пойти, он относился как к ненужной и расплачиваться за это заставил Жанну. - Я знаю, что моему брату были нужны деньги. В понедельник утром в кассе не было ни сантима. - Но в понедельник месье Сальнав принес мне деньги! - вскричала все вдруг понявшая Луиза и со смущенным видом уставилась на свою невестку. - В общем, - сказал нотариус, - потребность в деньгах, говорят, - это та потребность, которая, в крайнем случае, может быть удовлетворена. Достаточно перейти какую-то черту, какую-то цифру, определенное соотношение между тем, чего не хватает, и тем, что можно было бы получить; не знаю, как это называется, сами подберите слово, которое вам нравится. Бухгалтер ломает голову над мелкими суммами и ужасается, как ребенок. Он, впрочем, еще ребенок и есть; я вспоминаю его деда, когда он, торгуя овощами, ходил от дома к дому. Вы приехали в плохое время, мадмуазель Мартино, для вас, без сомнения, было бы лучше остаться там, где вы жили. Он специально нажал на слове "мадмуазель", а не назвал ее "мадам Лоэ", зная, очевидно, что она никогда не была замужем. Жанна вспомнила, что он был нотариусом и другом Франсуа Лоэ. - Я ждал только похорон, чтобы выполнить свои обязанности. Я толком не понимаю, зачем мадам Мартино настаивала на том, чтобы я поднялся сюда и повторил вам то, что сказал ей. - Что говорил вам Робер в субботу? |
