Мысли его по-прежнему были заняты Флоренс. Он вообще часто о ней думал, чаще, чем о других детях. И не потому, что она старшая, а потому, что с остальными все гораздо проще. Флоренс была не старше, чем сейчас Изабелла, а Хиггинс уже чувствовал, что не понимает дочку. Теперь же дошло до того, что он порой стесняется ее, словно чужой. Как-то он спросил Нору: - Тебе не кажется, что Флоренс скуповата? - Я думаю, это не скупость. Девочка вбила себе в голову какой-то план и будет из кожи лезть, а своего добьется. Похоже, Нора в курсе дела. Видимо, женщины всегда находят общий язык. Уже лет в двенадцать Флоренс после уроков ходила по соседству сидеть с детьми. Платили ей, кажется, пятьдесят центов в час. Но, в отличие от других девочек, ее не соблазняли ни сливочное мороженое, ни игрушки, ни разная дребедень. Заработанные деньги она откладывала, и теперь у нее собственный счет в банке, причем сумма его не известна никому из домашних. С тех пор как Флоренс пошла работать, все, что она получает, родители оставляют в ее распоряжении - на одежду и мелкие расходы. Но девушка явно экономит на тряпках, хотя всегда выглядит прилично одетой. Хиггинс думал, что, окончив среднюю школу, она захочет работать в Нью-Йорке или Хартфорде, как большинство ее сверстниц. Флоренс держалась дома настолько отчужденно, что для отца так и осталось загадкой, почему она не уехала. Неужели все дело в том, что здесь она прилично зарабатывает, да еще экономит на квартире и еде, а в чужом городе это влетело бы ей в немалые деньги? Может быть, и так. Он пробовал говорить о дочери с Норой, но та лишь пожимала плечами: - Поживем - увидим. Кое-чего жена не знала, и непонятная стыдливость мешала Хиггинсу поделиться с ней своими мыслями. Между тем именно это больше всего смущало его в отношениях со старшей дочерью. То же самое начинает вставать между ним и Изабеллой, только еще более смутно. С мальчиками все ясно: он - отец. Нора - мать, в отношениях - полная определенность. А Флоренс не просто смотрит на отца, а судит его, и нередко Хиггинс приходит в такое замешательство, что не выдерживает взгляда дочери. Что она думает о нем? Сердится, что он небогат? Что ей не покупают машину, как другим девушкам, не послали ее учиться в университет, не возят в Нью-Йорк на спектакли, а в отпуск не ездят с ней во Флориду или Калифорнию? В Нью-Йорк Флоренс ездила раз пять, не больше, и то за покупками. Даже в Хартфорде была считанные разы. И все же она обязана понимать, что отец не жалеет себя и всего добился буквально своими руками. Флоренс была не так уж мала и способна разобраться, что к чему, когда в Нью-Джерси он не посвящал вечера клубу "Ротари" и школьному комитету, а подрабатывал - вел бухгалтерию и составлял налоговые декларации для мелких торговцев и сельских ремесленников. В те времена ему случалось засиживаться над счетными книгами до трех ночи, а вставал он в шесть. Бывало, и вовсе не успевал поспать. И ни разу он не заметил в дочке намека на благодарность или нежность. Пожалей она отца - он и тому был бы рад. В общем, он вызывал у нее не больше сочувствия, чем муравьи в муравейнике. А вдруг она не может простить родителям, что ей уделяли меньше ласки, чем младшим детям? Хиггинс не знает. Ничего он не знает и частенько задумывается: неужели другие понимают своих детей лучше, чем он? Может быть, те, кто берется это утверждать, просто себя обманывают? Хиггинс вошел в кухню. Обе женщины уже сидели за столом в уютном уголке, который, по замыслу архитектора, должен был служить маленькой столовой. По общему уговору обедать садились, не дожидаясь друг друга: отец и дочь уходили на перерыв то раньше, то позже. Интересно, как ведут себя женщины, когда они одни за столом? Говорят свободнее, чем при отце? Обсуждают его дела? Сегодня ему подумалось, что так оно и есть, но, может быть, тому причиной его состояние? Он сделал усилие и напустил на себя беззаботный вид. Наверно, даже перестарался, потому что Флоренс, не отрываясь от еды, метнула на него такой суровый взгляд, словно он вздумал паясничать на людях. - Хороший денек! - воскликнул Хиггинс, глядя в окно, за которым клен отбрасывал дрожащую тень на светлую зелень лужайки. Нора встала подать ему еду. Дочь подождала, пока он сядет, секунду поколебалась и выпалила: - Кто тебя просил опять соваться в клуб? Они же провалили тебя в прошлом году! Хиггинс почувствовал, что заливается краской, даже уши начинают гореть. - Кто тебе сказал? - Какая разница? Ведь это правда. - А ты откуда знаешь? Он говорил что попало, лишь бы протянуть время. Ему показалось, что жена у него за спиной подает Флоренс знаки. Похоже, она тоже знает - очевидно, весь город уже в курсе дел. - Ты хоть понимаешь, - продолжала дочь, - что они тебя все равно не примут? - Почему? - А в прошлом году приняли? - Это в порядке вещей: в первый раз почти всем отказывают. - Тебе сказали в утешение, а ты уши развесил. Вот и опять провалили! - Был один-единственный черный шар. - Ты видел, что один? - Карни клялся, что так и было. - А откуда ты знаешь, что он не врет? - Оставь отца в покое, Флоренс, - перебила Нора, подавая мужу холодное мясо и стакан молока. - Напротив, - возразил он, - пусть продолжает. Я на этом настаиваю. - Что ты хочешь от меня услышать? - Кто тебе наболтал о клубе? - Тебе так надо это знать? - Необходимо. - Кен Джервис. Он все утро надо мной потешался. Кен был парень лет двадцати трех. После школы работал в супермаркете, потом, отслужив в армии, Бог знает какими путями оказался банковским служащим. Случалось, Хиггинс, отвозя дневную выручку, видел Кена в окошечке, и всякий раз тот насмешливо осведомлялся: - Как дела, шеф? Хиггинс относился к Кену не строже, чем к остальным подчиненным, но не раз называл его лодырем и предсказывал, что тот ничего не добьется в жизни, если не возьмется за ум. Откуда Кен узнал, что вчера произошло в клубе? Членом он там не состоит и не имеет на это ни малейшей надежды: его отец - один из беднейших фермеров округи. - Что именно он тебе сказал? - Сказал, что над тобой все смеются, а ты не замечаешь. Все уверены, что ты и на будущий год выставишь свою кандидатуру, и еще через год, и так до тех пор, пока тебя не примут за давностью лет, как Мозелли. Хиггинс не возмутился, не заспорил, но так страдальчески посмотрел на дочку, что та не выдержала и отвернулась. - Прости, - пробормотала она, - мне не надо было… - Что - не надо было? - Пересказывать тебе все эти мерзости. Ненавижу Кена. Вечно он лезет ко мне по всем углам своими грязными лапами. Знает, что мне это мерзко, а сам радуется. Тошно, что я сегодня дала пищу его шуточкам. - Ты тут ни при чем. Она промолчала, но по ее лицу он ясно прочел: "Какая разница? Все, что бы ты ни затеял, тут же бьет по всей семье". Видно, он и вправду виноват, если даже родная дочь обвиняет его. Тем не менее Хиггинс вяло продолжал спорить. - Не понимаю, почему бы мне не вступить в клуб? Чем я хуже других? И вдруг Флоренс перебила его почти по-матерински, как будто она - взрослая, а он - ребенок, которого надо успокоить: - Не думай больше об этом. - А ты не могла бы слово в слово повторить мне все, что сказал Джервис? - Зачем, па? Я вообще зря затеяла этот разговор. Она встала, положила салфетку на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок. После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила: - Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе. - Приболела? - Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек. Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин. - Как идет выставка-продажа? - Все в порядке. - Представитель доволен? - Думаю, что да. Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план. Теперь мысли его были заняты не тем, что думают о нем и как относятся к нему другие. Его затопила жалость к себе. И вместе с тем он не мог не смеяться над собой: он, в сущности, просто жалкий идиот, целых двадцать лет тешивший себе иллюзиями. Именно это ему и дали понять, не так ли? Но тогда почему такая солидная фирма, как "Ферфакс", и такой компетентный человек, как м-р Шварц, доверили ему ответственный пост? Не лучше ли было бы ему так и подметать полы в магазине до самой пенсии? Бывают же неплохие люди, годные в жизни лишь на такие ничтожные дела! Он сам держит в супермаркете одного старикана шестидесяти восьми лет, который весь век занимается одним - таскает ящики, и тем не менее все его любят и уважают. В магазине настолько привыкли звать его папашей, что многие даже не помнят его фамилию. Может быть, Хиггинсу больше подошло бы такое существование? - Ты знала? - спросил он жену, отодвигая тарелку с почти не тронутой едой. Ей явно не хотелось говорить правду, но солгать она не смела и нехотя созналась: - Знала, только мне было неизвестно, когда голосование. - Кто тебе рассказал? - Билли Карни. - Когда? - На прошлой неделе, когда я зашла в аптеку купить тебе таблетки. - Что же он сказал? - Что мне, мол, пора позаботиться о новых туалетах для балов в "Загородном клубе". И что первый танец за ним. Ты же знаешь Карни. Он был уверен, что ты меня во все посвятил. - Ты на меня рассердилась? - Нет. - А теперь сердишься? - Да нет же! - Ты тоже считаешь, что надо мной посмеялись? Она помедлила несколько секунд, потом ответила: - Чего ради над тобой смеяться? - Не знаю. Опустил же кто-то черный шар. - Злыдней и завистников всюду хватает. - Флоренс обижается? - В ее возрасте вечно на все обижаешься. Она не переносит этого Джервиса, а он, конечно, не упустил возможности поизмываться над ней. Я уверена, что девочка уже выкинула эту историю из головы. - Посмотри на меня, Нора. Жена медленно повернула к нему лицо, ставшее жестче с тех пор, как она располнела. - Что? - Ответь честно. Обещай, что ответишь честно. - Хорошо. Хиггинс еле сдерживал слезы, вдруг навернувшиеся на глаза. Его душило волнение, более сильное, может быть, чем в тот вечер, когда они с Норой решили пожениться. - Что ты обо мне думаешь? Ему пришлось отвернуться - он не решался взглянуть на жену. - Ты же знаешь, Уолтер: ты лучший на свете. Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать. - Ну а кроме этого? - Не понимаю… Ты со всеми такой добрый. Всем готов помочь. И еще - ты храбрый. И надрываешься ради нас. Голос у Норы задрожал, как до этого у Хиггинса. Она разволновалась не меньше мужа. Встала, отодвинув стул, - беременность делала ее неловкой, - подошла к мужу и, наклонившись, обняла его за шею. - Я люблю тебя, Уолтер. - Я тебя тоже. - Знаю. И не все ли равно, что подумают другие? Не это хотел он услышать от Норы, не такие слова могли его успокоить. - Ну а Флоренс? - Флоренс еще девчонка. К тому же, поверь мне, ни о чем таком она не думает. Напрасно он позволил себе расчувствоваться. Желая его утешить, жена невольно сделала ему еще больнее. Хиггинс не понимал толком почему. В сущности, разве не дала она ему понять, что другие никогда не признают в нем своего, но это, мол, и не важно, потому что она, Нора, на его стороне? Они живут теперь на Мейпл-стрит, в новом дорогом доме, за который им платить еще тринадцать лет. Но неужели они по-прежнему отщепенцы? Люди низшего сорта, годные торговать маслом, мясом, консервами, но не участвовать в общественной жизни города? Нора поняла, что сказала не то и лишь ожесточила мужа, но делать было нечего. Вздохнув, она снова уселась и принялась чистить грушу. Нечасто за двадцать прожитых вместе лет случались у них такие минуты волнения и откровенности. Разве что в родильном доме, когда появилась на свет Флоренс, или потом, осенним утром, когда под шуршание опавших листьев они вдвоем в первый раз вели ее, четырехлетнюю, в детский сад. С другими детьми все было привычней. В школе, во время раздачи наград, обмениваясь взглядами, одновременно и радостными и грустными, Хиггинсы тоже волновались, но уже гораздо меньше. Каждый из детей в свой черед поступал в детский сад. С тех пор как Хиггинсы обосновались в Уильямсоне, каждой весной их ждет все тот же праздник перед началом каникул, те же белые здания, та же лужайка перед ними, а на ней - те же песни и стихи. Первым пошел в садик Дейв, еще по-детски пухлый, коротко стриженный увалень, затем наступил черед его брата Арчи, а потом, спустя много времени, и Изабеллы. Дети по очереди переходили из детского сада в начальную школу, затем в среднюю, и младшие сменяли старших в хоре и в школьных играх. И здесь, и там Хиггинсы встречали знакомых родителей, понемногу старевших, и порой кто-то из них объявлял: - Ну, у меня все. Сегодня мой младший кончает школу. Но для Хиггинсов это было еще далеко не все - Нора опять ждет ребенка. Когда Изабелла пойдет в начальную школу - как раз в то новое здание, которым занимается сейчас в школьном комитете ее отец, - будущий ребенок поступит в детский сад. Арчи же в это время, если у него не пропадет охота учиться, будет, может быть, в университете, например в Йельском. - Ты очень расстроился? Он покачал головой, чтобы не отвечать сразу. - Ну сознайся, тебе ведь хочется заплакать! Как вчера, он проглотил вставший в горле ком. - Ничего, все прошло. - О чем ты сейчас думал? - О детях. - А что ты о них думал? - Да так. О школе. Что они растут, что… - Что? - Честное слово, ничего. Он выдавил из себя ободряющую улыбку, чувствуя, как поднимаются в нем грусть и нежность. - Ты хорошая жена. Нора. - Как-то странно ты это сказал. - Когда мы поженились, я и не надеялся, что ты будешь вот такая. Хиггинс тут же пожалел о сказанном - лицо Норы явно омрачилось. Но ведь он думал, ей будет приятно, и в его словах не было ни малейшего упрека: напротив, он имел в виду, что в свое время был рад ее согласию как неслыханному счастью и женился бы на ней в любом случае. А зная ее школьницей, невозможно было предвидеть, что из нее получится такая спокойная, довольствующаяся однообразием семейной жизни жена. - Ну, мне пора, - вздохнул он, поднимаясь. - Ты обиделся? - На что мне обижаться? - А я испугалась, что мои слова тебя огорчили. - Нисколько. Теперь уже он, наклонившись к жене, поцеловал ее в лоб нежней, чем обычно, и торопливо шепнул на ухо: - Прости. И поспешно вышел, не дав ей времени спросить, за что он просит прощения. Сам-то он знает за что, но объяснить ему было бы нелегко. Хиггинс уже шагал по аллее, на которой оставил машину, как вдруг жена окликнула с порога: - Уолтер! - Что? - прокричал он, не останавливаясь. - Если встретишь Карни или кого-нибудь из них.;. Он понял, что она имеет в виду. - Обещаю тебе не делать глупостей, - бросил он на ходу. Вот и этот порыв хочет она в нем погасить. Боится, как бы он не возмутился, не наделал шуму, не восстановил против себя влиятельных людей - так недолго и место потерять. Но Хиггинс не собирается поднимать шум. Он будет вести себя так же разумно и мягко, как всегда. Увидев Карни на пороге аптеки, весело крикнет ему через улицу: - Привет, Билл! И с подобающим почтением, слегка сдобренным фамильярностью, скажет при случае: - Добрый день, мистер Блейр. - Добрый день, доктор. - Добрый день, мистер Олсен. | 
