Кардинал сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги. Д’Артаньян стоял и ждал бесстрастно, без нетерпения и любопытства, словно военный автомат, готовый к действию или, вернее, к выполнению чужой воли. Кардинал сложил записку и запечатал ее своей печатью. – Господин д’Артаньян, – сказал он, – доставьте немедленно этот ордер в Бастилию и привезите оттуда человека, о котором здесь говорится. Возьмите карету и конвой да хорошенько смотрите за узником. Д’Артаньян взял письмо, отдал честь, повернулся налево кругом, не хуже любого сержанта на ученье, вышел из кабинета, и через мгновение послышался его отрывистый и спокойный голос: – Четырех конвойных, карету, мою лошадь. Через пять минут колеса кареты и подковы лошадей застучали по мостовой. Глава III
Два старинных врага
Когда д’Артаньян подъехал к Бастилии, пробило половину девятого. Он велел доложить о себе коменданту тюрьмы, который, узнав, что офицер приехал с приказом от кардинала и по его повелению, вышел встречать посланца на крыльцо. Комендантом Бастилии был в то время г-н дю Трамбле, брат грозного любимца Ришелье, знаменитого капуцина Жозефа, прозванного Серым Кардиналом. Когда во времена заключения в Бастилии маршала Бассомпьера, просидевшего ровно двенадцать лет, его товарищи по несчастью, мечтая о свободе, говорили, бывало, друг другу: "Я выйду тогда-то", "А я тогда-то", – Бассомпьер заявлял: "А я, господа, выйду тогда, когда выйдет и господин дю Трамбле". Он намекал на то, что после смерти кардинала дю Трамбле неминуемо потеряет свое место в Бастилии, тогда как он, Бассомпьер, займет свое – при дворе. Его предсказание едва не исполнилось, только в другом смысле, чем он думал; после смерти кардинала, вопреки общему ожиданию, все осталось по-прежнему: г-н дю Трамбле не ушел, и Бассомпьер тоже чуть не просидел в Бастилии до конца своей жизни. Господин дю Трамбле все еще был комендантом Бастилии, когда д’Артаньян явился туда, чтобы выполнить приказ министра. Он принял его с изысканной вежливостью; и так как он собирался как раз сесть за стол, то пригласил и д’Артаньяна отужинать вместе. – Я и рад бы, – сказал д’Артаньян, – но, если не ошибаюсь, на конверте стоит надпись: "Очень спешное". – Это правда, – сказал дю Трамбле. – Эй, майор, пусть приведут номер двести пятьдесят шесть. Вступая в Бастилию, узник переставал быть человеком и становился номером. Д’Артаньян невольно вздрогнул, услышав звон ключей; ему не захотелось даже сойти с лошади, когда он увидел вблизи забранные решетками окна и гигантские стены, на которые он глядел раньше только с той стороны рва и которые однажды так напугали его лет двадцать тому назад. Раздался удар колокола. – Я должен вас оставить, – сказал ему дю Трамбле, – меня зовут подписать пропуск заключенному. До свидания, господин д’Артаньян. – Черт меня побери, если я захочу еще раз с тобой свидеться! – проворчал д’Артаньян, сопровождая это проклятие самой сладкой улыбкой. – Довольно пробыть в этом дворе пять минут, чтобы заболеть. Я согласен лучше умереть на соломе, что, вероятно, и случится со мной, чем получать десять тысяч ливров и быть комендантом Бастилии. Едва он закончил этот монолог, как появился узник. Увидев его, д’Артаньян невольно вздрогнул от удивления, но тотчас же подавил свои чувства. Узник сел в карету, видимо, не узнав д’Артаньяна. – Господа, – сказал д’Артаньян четырем мушкетерам, – мне предписан строжайший надзор за узником, а так как дверцы кареты без замков, то я сяду с ним рядом. Лильбон, окажите любезность, поведите мою лошадь на поводу. – Охотно, лейтенант, – ответил тот, к кому он обратился. Д’Артаньян спешился, отдал повод мушкетеру, сел рядом с узником и голосом, в котором нельзя было расслышать ни малейшего волнения, приказал: – В Пале-Рояль, да рысью. Как только карета тронулась, д’Артаньян, пользуясь темнотой, царившей под сводами, где они проезжали, бросился на шею пленнику. – Рошфор! – воскликнул он. – Вы! Это действительно вы! Я не ошибаюсь! – Д’Артаньян! – удивленно воскликнул Рошфор. – Ах, мой бедный друг! – продолжал д’Артаньян. – Не видя вас пятый год, я думал, что вы умерли. – По-моему, – ответил Рошфор, – мало разницы между мертвым и погребенным, а меня уже похоронили или все равно что похоронили. – За какое же преступление вы в Бастилии? – Сказать вам правду? – Да. – Ну так вот: я не знаю. – Вы мне не доверяете, Рошфор! – Да нет же, клянусь честью! Ведь невозможно, чтобы я действительно сидел за то, в чем меня обвиняют. – В чем же? – В ночном грабеже. – Вы ночной грабитель! Рошфор, вы шутите. – Я вас понимаю. Это требует пояснения, не правда ли? – Признаюсь. – Дело было так: однажды вечером, после попойки у Рейнара, в Тюильри, с Фонтралем, де Рие и другими, герцог д’Аркур предложил пойти на Новый мост срывать плащи с прохожих; это развлечение, как вы знаете, вошло в большую моду с легкой руки герцога Орлеанского. – В ваши-то годы! Да вы с ума сошли, Рошфор! – Нет, попросту я был пьян; но все же эту забаву я счел для себя негожей и предложил шевалье де Рие быть вместе со мной зрителем, а не актером и, чтобы видеть спектакль как из ложи, влезть на конную статую. Сказано – сделано. Благодаря шпорам бронзового всадника, послужившим нам стременами, мы мигом взобрались на круп, устроились отлично и видели все превосходно. Уж пять плащей было сдернуто, и так ловко, что никто даже пикнуть не посмел, как вдруг один менее покладистый дуралей вздумал закричать: "Караул!" – и патруль стрелков тут как тут. Герцог д’Аркур, Фонтраль и другие убежали; де Рие тоже хотел удрать. Я его стал удерживать; говорю, что никто нас здесь не заметит; не тут-то было, не слушает, стал слезать, ступил на шпору, шпора пополам, он свалился, сломав себе ногу, и, вместо того чтобы молчать, стал вопить благим матом. Тут уж и я соскочил, но было поздно. Я попал в руки стрелков, которые отвезли меня в Шатле, где я и заснул преспокойно в полной уверенности, что назавтра выйду оттуда. Но миновал день, другой, целая неделя. Пишу кардиналу. Тотчас за мной приходят, отвозят в Бастилию, и вот я здесь пять лет. За что? Должно быть, за дерзость, за то, что сел на коня позади Генриха Четвертого, как вы думаете? – Нет, вы правы, мой дорогой Рошфор, конечно, не за это. Но вы, по всей вероятности, сейчас узнаете, за что вас посадили. – Да, кстати, я и забыл спросить вас: куда вы меня везете? – К кардиналу. – Что ему от меня нужно? – Не знаю, я даже не знал, что меня послали именно за вами. – Вы фаворит кардинала? Нет, это невозможно! – Я фаворит! – воскликнул д’Артаньян. – Ах, мой несчастный граф! Я и теперь такой же неимущий гасконец, как двадцать два года тому назад, когда, помните, мы встретились в Менге. Тяжелый вздох докончил его фразу. – Однако же вам дано поручение… – Потому что я случайно оказался в передней и кардинал обратился ко мне, как обратился бы ко всякому другому; нет, я все еще лейтенант мушкетеров, и, если не ошибаюсь, уж двадцать первый год. – Однако с вами не случилось никакой беды; это не так-то мало. – А какая беда могла бы со мной случиться? Есть латинский стих (я его забыл, да, пожалуй, никогда и не знал твердо): "Молния не ударяет в долины". А я долина, дорогой Рошфор, и одна из самых низких. – Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини? – Больше чем когда-либо, мой милый; говорят, он муж королевы. – Муж! – Если он не муж ее, то уж наверное любовник. – Устоять против Бекингэма и сдаться Мазарини! – Таковы женщины! – философски заметил д’Артаньян. – Женщины – пусть их; но королевы!.. – Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы – женщины вдвойне. – А герцог Бофор все еще в тюрьме? – По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете? – Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь. – Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее, вы поможете ему. – Значит, война? – Будет. – С Испанией? – Нет, с Парижем. – Что вы хотите сказать? – Слышите ружейные выстрелы? – Да. Так что же? – Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела. – Вы думаете, они на что-нибудь способны? – Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил… – Какое несчастье быть взаперти! – Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он в вас нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело. – Вот еще, вздумали жаловаться! – Слушайте, Рошфор, заключим договор… – Какой? – Вы знаете, что мы добрые друзья. – Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем теле: три удара шпаги. – Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня. – Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете то же. – Непременно, вот вам моя рука. – Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне… – Я поговорю. А вы? – Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботиться? – Какие друзья? – Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них? – Почти. – Что с ними сталось? – Совсем не знаю. – Неужели? – Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы – вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор. – А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка? – Планше? – Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше? – Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном. – Полноте, милый д’Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и поднимает тебя вверх. Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится. – Аминь! – сказал д’Артаньян и остановил карету. – Что вы делаете? – спросил Рошфор. – Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы. – Вы правы. Прощайте. – До свидания; помните ваше обещание. Д’Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди. Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля. Д’Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор. Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо. – Д’Артаньян, – сказал Рошфор, улыбаясь, – признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды на вас и ваших четырех солдат? – Скажите, – ответил д’Артаньян. – Я думал, что мне стоило только крикнуть: "Помогите!", и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе. – Почему же вы этого не сделали? – сказал д’Артаньян. – Да что вы! – возразил Рошфор. – А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда… Д’Артаньян опустил голову. "Неужели Рошфор стал лучше меня?" – подумал он и велел доложить о себе министру. – Введите господина Рошфора, – раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, – и попросите лейтенанта д’Артаньяна подождать: он мне еще нужен. Д’Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием. Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, – только чулки и плащ были фиолетовые. Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились. Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью – так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: "Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден". После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору. – Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме? Рошфор вздрогнул от гнева. – Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, – ответил он. – Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны. – Но со мной дело другое, монсеньор, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию. – Вы так полагаете? – Я знаю наверное. – Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы? – А! – сказал Рошфор. – Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался! – Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала? – Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале. Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу. – Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале! Рошфор презрительно улыбнулся: – Вы могли бы понять, монсеньор, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала. – Нет, Рошфор, – сказал Мазарини, – я не таков, как Ришелье, стремившийся к единовластию: я простой министр, который не нуждается в слугах, будучи сам слугой королевы. Вы знаете, что ее величество очень обидчива: услышав о вашем отказе, она прочла в нем объявление войны, и, помня, какой вы сильный, а значит, и опасный человек, мой дорогой Рошфор, она приказала мне обезвредить вас. Вот каким образом вы очутились в Бастилии. – Ну что ж, монсеньор, мне кажется, – сказал Рошфор, – что если я попал в Бастилию по недоразумению… – Да, да, – перебил Мазарини, – все еще можно исправить; вы человек, способный понять известные дела и, разобравшись в этих делах, с успехом довести их до конца. – Такого мнения держался кардинал Ришелье, и мое восхищение этим великим человеком еще увеличивается от того, что вы разделяете его мнение. – Это правда, – продолжал Мазарини, – кардинал был прежде всего политик, и в этом он имел большое преимущество передо мной. А я человек простой, прямодушный и этим очень врежу себе; у меня чисто французская откровенность. Рошфор закусил губу, чтобы не улыбнуться. – Итак, прямо к делу! Мне нужны добрые друзья, верные слуги; когда я говорю: мне нужны, это значит, что они нужны королеве. Я все делаю только по приказу королевы, вы понимаете, а не так, как кардинал Ришелье, который действовал по собственной прихоти. Потому-то я никогда не стану великим человеком, как он, но зато я добрый человек, Рошфор, и, надеюсь, докажу вам это. Рошфор хорошо знал этот бархатный голос, в котором по временам слышалось шипение гадюки. | 
