Дюма Александр - Двадцать лет спустя.

    – Готов вам поверить, монсеньор, – сказал он, – хотя по личному опыту мало знаком с той добротой, о которой угодно было упомянуть вашему преосвященству. Не забудьте, монсеньор, – продолжал Рошфор, заметив движение, от которого не удержался министр, – не забудьте, что я пять лет провел в Бастилии, и ничто так не искажает взгляда на вещи, как тюремная решетка.

    – Ах, господин Рошфор, ведь я сказал вам, что я не повинен в вашем заключении. Все это королева… Гнев женщины и принцессы, понимаете сами! Но он быстро проходит, и тогда все забывается…

    – Охотно верю, что она все забыла, проведя пять лет в Пале-Рояле, среди празднеств и придворных, но я-то провел их в Бастилии…

    – Ах, боже мой, дорогой господин Рошфор, не воображайте, будто жизнь в Пале-Рояле такая уж веселая. Нет, что вы, что вы! У нас здесь тоже, уверяю вас, немало бывает неприятностей. Но довольно об этом. Я веду чистую игру, как всегда. Скажите: вы на нашей стороне, де Рошфор?

    – Разумеется, монсеньор, и ничего лучшего я не желаю, но ведь я ничего не знаю о том, что делается. В Бастилии о политике приходится разговаривать лишь с солдатами да тюремщиками, а вы не представляете себе, монсеньор, как плохо эти люди осведомлены о событиях. О том, что происходило, я знаю только со слов Бассомпьера. Кстати, он все еще один из семнадцати вельмож?

    – Он умер, сударь, и это большая потеря. Он был предан королеве, а преданные люди редки.

    – Еще бы, – сказал Рошфор, – если и сыщутся, вы их сажаете в Бастилию.

    – Но с другой стороны, – сказал Мазарини, – чем можно доказать преданность?

    – Делом! – ответил Рошфор.

    – Да, да, делом! – задумчиво проговорил министр. – Но где же найти людей дела?

    Рошфор тряхнул головой.

    – В них никогда нет недостатка, монсеньор, только вы плохо ищете.

    – Плохо ищу? Что вы хотите сказать этим, дорогой господин Рошфор? Поучите меня. Вас должна была многому научить дружба с покойным кардиналом. Ах, какой это был великий человек!

    – Вы не рассердитесь на меня за маленькое нравоучение?

    – Я? Никогда! Вы знаете, мне все можно гoворить в лицо. Я стараюсь, чтобы меня любили, а не боялись.

    – Монсеньор, в моей камере нацарапана гвоздем на стене одна пословица.

    – Какая же это пословица? – спросил Мазарини.

    – Вот она: каков господин…

    – Знаю, знаю: таков лакей.

    – Нет: таков слуга. Эту скромную поправку преданные люди, о которых я только что вам говорил, внесли для своего личного удовлетворения.

    – Что означает эта пословица?

    – Она означает, что Ришелье умел находить преданных слуг, и целыми дюжинами.

    – Он? Да на него со всех сторон были направлены кинжалы! Он всю жизнь только и занимался тем, что отражал наносимые ему удары.

    – Но он все же отражал их, хотя иногда это были жестокие удары. У него были злейшие враги, но были зато и преданные друзья.

    – Вот их-то мне и нужно.

    – Я знал людей, – продолжал Рошфор, подумав, что настала минута сдержать слово, данное д’Артаньяну, – я знал людей, которые были так ловки, что раз сто провели проницательного кардинала; были так храбры, что одолели всех его гвардейцев и шпионов; которые без гроша, одни, без всякой помощи, сберегли корону на голове одной коронованной особы и заставили кардинала просить пощады.

    – Но ведь люди, о которых вы говорите, – сказал Мазарини, усмехаясь про себя, потому что Рошфор сам заговорил о том, к чему клонил итальянец, – совсем не были преданы кардиналу, раз они боролись против него.

    – Нет, потому что иначе они были бы лучше вознаграждены; к несчастью, они были преданы той самой королеве, для которой вы сейчас ищете верных слуг.

    – Но откуда вы все это знаете?

    – Я знаю все это потому, что эти люди в то время были моими врагами; потому, что они боролись против меня; потому, что я причинил им столько зла, сколько был в состоянии сделать; потому, что они с избытком платили мне тем же; потому, что один из них, с которым у меня были особые дела, нанес мне удар шпагой лет семь тому назад, – это был уже третий удар, полученный мною от той же руки… Этим мы закончили наконец старые счеты.

    – Ах, – с восхитительным простодушием вздохнул Мазарини, – как мне нужны подобные люди!

    – Ну, монсеньор, один из них уже более шести лет у вас под рукой, и вы все шесть лет считали его ни на что не пригодным.

    – Кто же это?

    – Господин д’Артаньян.

    – Этот гасконец! – воскликнул Мазарини с превосходно разыгранным удивлением.

    – Этот гасконец как-то спас одну королеву и заставил самого Ришелье признать себя в делах хитрости, ловкости и изворотливости только подмастерьем.

    – Неужели?

    – Все так, как я сказал вашему преосвященству.

    – Расскажите мне поподробней, дорогой господин де Рошфор.

    – Это очень трудно, монсеньор, – ответил тот с улыбкой.

    – Ну, так он сам мне расскажет.

    – Сомневаюсь, монсеньор.

    – Почему?

    – Потому что это чужая тайна; потому что, как я сказал вам, это тайна могущественной королевы.

    – И он один совершил этот подвиг?

    – Нет, монсеньор, с ним были трое друзей, три храбреца, помогавших ему, три храбреца именно таких, каких вы разыскиваете…

    – И эти люди были тесно связаны между собой, говорите вы?

    – Связаны так, словно эти четыре человека составляли одного, словно их четыре сердца бились в одной груди. Зато чего только не натворили они вчетвером!

    – Мой дорогой господин де Рошфор, вы до крайности раздразнили мое любопытство. Неужели вы не можете рассказать мне эту историю?

    – Нет, но я могу рассказать вам сказку, чудесную сказку, монсеньор.

    – О, расскажите же, господин де Рошфор! Я ужасно люблю сказки.

    – Вы этого хотите, монсеньор? – сказал Рошфор, стараясь прочесть истинные намерения на этом хитром, лукавом лице.

    – Да.

    – В таком случае извольте. Жила-была королева… могущественная королева, владеющая одним из величайших в мире государств. Один великий министр хотел ей сделать очень много зла, потому что прежде слишком желал ей добра. Не трудитесь, монсеньор, вы все равно не угадаете имен. Все это происходило задолго до того, как вы явились в государство, где царствовала эта королева. И вот является ко двору посланник, такой красивый, богатый, изящный, что все женщины сходили по нем с ума, и даже сама королева имела неосторожность подарить ему, – без сомнения, на память о том, как он исполнял свои дипломатические поручения, – такое замечательное украшение, которое ничем нельзя было заменить. Так как оно было подарено ей королем, то министр внушил последнему, чтобы он приказал королеве явиться на ближайший бал в этом украшении. Ну, монсеньор, министр, конечно, знал из достоверных источников, что украшение было у посланника, а сам посланник уехал уже далеко-далеко за синие моря. Великая королева была на краю гибели, как последняя из своих подданных. Она должна была пасть с высоты своего величия.

    – Еще бы! – сказал Мазарини.

    – Так вот, монсеньор, четыре человека решили спасти ее. Эти четыре человека не были ни принцы, ни герцоги, ни люди влиятельные, ни даже богачи: это были четыре солдата, у которых не было ничего, кроме храброго сердца, сильной руки и длинной шпаги. Они отправились в путь. Министр знал об их отъезде и расставил повсюду людей, чтобы помешать им достигнуть цели. Трое из них были выведены из строя врагами, гораздо более многочисленными, чем они; но один добрался до порта, убил или ранил пытавшихся его задержать, переплыл море и привез королеве украшение, которое она в назначенный день могла приколоть к своему плечу. Это чуть не погубило министра. Что вы скажете об этом подвиге, монсеньор?

    – Великолепно! – проговорил Мазарини задумчиво.

    – Я знаю за ним еще десяток таких дел.

    Мазарини не отвечал: он размышлял.

    Прошло несколько минут.

    – У вас ко мне нет больше вопросов, монсеньор? – спросил Рошфор.

    – Так д’Артаньян был одним из этих четырех людей, говорите вы?

    – Он-то и вел все дело.

    – А кто были другие?

    – Монсеньор, позвольте мне предоставить д’Артаньяну самому назвать их вам. Это были его друзья, а не мои; он один только был связан с ними, а я даже не знаю их настоящих имен.

    – Вы мне не доверяете, дорогой господин де Рошфор. Ну, все равно, я буду откровенен до конца: мне нужны вы, нужен он, нужны все.

    – Начинайте с меня, монсеньор, раз вы послали за мной и я здесь, а потом уж вы займетесь ими. Не удивляйтесь моему любопытству. Проведя пять лет в тюрьме, станешь беспокоиться, куда тебя пошлют.

    – Вы будете моим доверенным лицом, дорогой господин де Рошфор. Вы поедете в Венсен, где заключен герцог Бофор, и будете стеречь его, не спуская глаз. Как! Вы, кажется, недовольны?

    – Вы предлагаете мне невозможное, – ответил разочарованный Рошфор, повесив голову.

    – Как – невозможное? Почему же это невозможно?

    – Потому, что герцог Бофор мой друг; или, вернее, я один из его друзей; разве вы забыли, монсеньор, что он ручался за меня королеве?

    – Герцог Бофор стал с тех пор врагом государства.

    – Я это допускаю, монсеньор; но так как я не король, не королева и не министр, то мне он не враг, и я не могу принять ваше предложение.

    – Так вот что вы называете преданностью! Поздравляю вас. Ваша преданность к немногому вас обязывает, господин Рошфор.

    – И затем, монсеньор, вы сами понимаете, что выйти из Бастилии для того, чтобы перебраться в Венсен, значит, только переменить одну тюрьму на другую.

    – Скажите сразу, что вы принадлежите к партии Бофора, – это будет по крайней мере откровенно с вашей стороны.

    – Монсеньор, я так долго сидел взаперти, что теперь хочу примкнуть только к одной партии, к партии свежего воздуха. Пошлите меня с поручением куда хотите, назначьте мне какое угодно дело, но в чистом поле, если возможно.

    – Мой милый господин де Рошфор, – сказал насмешливо Мазарини, – вы увлекаетесь в своем усердии. Вы все еще воображаете себя молодым, благо сердце ваше еще молодо; но сил у вас не хватит. Поверьте мне: все, что вам теперь нужно, – это отдых. Эй, кто-нибудь!

    – Итак, вы ничего не решили насчет меня, монсеньор?

    – Напротив, я уже решил.

    Вошел Бернуин.

    – Позовите стражника, – сказал он, – и будьте подле меня, – прибавил он шепотом.

    Вошел стражник. Мазарини написал несколько слов и отдал записку, потом, кивнув головой, сказал:

    – Прощайте, господин де Рошфор.

    Рошфор почтительно поклонился.

    – Кажется, монсеньор, – сказал он, – меня опять отвезут в Бастилию?

    – Вы очень догадливы.

    – Я возвращаюсь туда, монсеньор, но, повторяю, вы делаете большую ошибку, не воспользовавшись мной.

    – Вами, другом моих врагов!

    – Что прикажете делать? Вам следовало сделать меня врагом ваших врагов.

    – Уж не думаете ли вы, господин де Рошфор, что вы один на свете? Уверяю вас, я найду людей получше вас.

    – Желаю вам удачи, монсеньор.

    – Хорошо, ступайте, ступайте. Кстати: бесполезно писать мне, господин де Рошфор, – ваши письма все равно затеряются.

    – Оказывается, я таскал каштаны из огня для других, а не для себя, – проворчал, выходя, Рошфор. – Уж если д’Артаньян не останется мной доволен, когда я расскажу ему сейчас, как расхвалил его, то, значит, трудно ему угодить. Черт, куда это меня ведут?

    Действительно, Рошфора повели по узенькой лестнице, вместо того чтобы провести через приемную, где ожидал д’Артаньян. На дворе он увидел карету и четырех конвойных, но между ними не было его друга.

    "Ах так! – подумал Рошфор. – Это придаст делу совсем другой оборот. И если на улицах все так же много народу, то мы постараемся доказать Мазарини, что мы, слава богу, еще способны на нечто лучшее, нежели сторожить заключенных".

    И он так легко вскочил в карету, словно ему было двадцать пять лет.

    Оставшись вдвоем с Бернуином, Мазарини просидел несколько минут в раздумье; теперь он знал многое, однако еще не все. Мазарини плутовал в игре; как удостоверяет Бриенн, он называл это "использовать свои преимущества". Он решил начать партию с д’Артаньяном не раньше, чем узнает все карты противника.

    – Что прикажете? – спросил Бернуин.

    – Посвети мне, – сказал Мазарини, – я пойду к королеве.

    Бернуин взял подсвечник и пошел вперед.

    Потайной ход соединял кабинет Мазарини с покоями королевы; этим коридором кардинал в любое время проходил к Анне Австрийской.

    Дойдя по узкому проходу до спальни королевы, Бернуин увидел там г-жу Бове. Она и Бернуин были поверенными этой поздней любви. Г-жа Бове пошла доложить о кардинале Анне Австрийской, которая находилась в своей молельне с юным королем Людовиком XIV.

    Анна Австрийская сидела в большом кресле, опершись локтем на стол, и, склонив голову на руку, смотрела на царственного ребенка, который, лежа на ковре, перелистывал толстую книгу о войнах и битвах. Анна Австрийская была королевой, умевшей скучать с царственным величием; иногда она на целые часы уединялась в своей спальне или молельне и сидела там, не читая и не молясь.

    В руках короля был Квинт Курций, история Александра Македонского, с гравюрами, изображающими его великие дела.

    Г-жа Бове с порога молельни доложила о кардинале Мазарини.

    Ребенок приподнялся на одно колено, нахмурил брови и спросил у матери:

    – Почему он входит, не испросив аудиенции?

    Анна слегка покраснела.

    – В такое трудное время, как теперь, – сказала она, – нужно, чтобы первый министр мог в любой час докладывать королеве обо всем, что творится, не возбуждая любопытства и пересудов придворных.

    – Но Ришелье, кажется, так не входил, – настаивал ребенок.

    – Как вы можете знать, что делал Ришелье? Вы были тогда совсем маленьким, вы не можете этого помнить.

    – Я и не помню, но я спрашивал других, и мне так сказали.

    – А кто вам это сказал? – спросила Анна с плохо скрытым неудовольствием.

    – Кто? Я знаю, что не надо никогда называть тех, кто отвечает на мои расспросы, – ответил ребенок, – не то мне никто больше ничего не скажет.

    В эту минуту вошел Мазарини. Король встал, захлопнул книгу и, положив ее на стол, продолжал стоять, чтобы заставить стоять и кардинала.

    Мазарини зорко наблюдал эту сцену, пытаясь на основании ее разгадать предшествующую. Он почтительно склонился перед королевой и отвесил королю низкий поклон, на который тот ответил довольно небрежным кивком головы. Но взгляд матери упрекнул его за это проявление ненависти, которою Людовик XIV с детства проникся к кардиналу, и, в ответ на приветствие министра, он заставил себя улыбнуться.

    Анна Австрийская старалась прочесть в лице Мазарини причину его непредвиденного посещения; обычно кардинал приходил к ней, лишь когда она оставалась одна.

    Министр сделал едва заметный знак головой. Королева обратилась к г-же Бове.

    – Королю пора спать, – сказала она. – Позовите Ла Порта.

    Королева уже раза два или три напоминала маленькому Людовику, что ему время уходить, но ребенок ласково просил позволения остаться еще. На этот раз он ничего не сказал, только закусил губу и побледнел.

    Через минуту вошел Ла Порт.

    Ребенок пошел прямо к нему, не поцеловав матери.

    – Послушайте, Луи, почему вы не простились со мной? – спросила Анна.

    – Я думал, что вы на меня рассердились, ваше величество: вы меня прогоняете.

    – Я не гоню вас, но у вас только что кончилась ветряная оспа, вы еще не совсем оправились, и я боюсь, что вам трудно засиживаться поздно.

    – Не боялись же вы, что мне будет трудно сегодня идти в парламент и подписывать эти злосчастные указы, которыми народ так недоволен.

    – Государь, – сказал Ла Порт, чтобы переменить разговор, – кому прикажете передать подсвечник?

    – Кому хочешь, Ла Порт, лишь бы не Манчини, – ответил ребенок громко.

    Манчини был маленький племянник кардинала, определенный им к королю; последний и на него перенес часть своей ненависти к министру.

    Король вышел, не поцеловав матери и не простившись с кардиналом.

    – Вот это хорошо! – сказал Мазарини. – Приятно видеть, что в короле воспитывают отвращение к притворству.

    – Что это значит? – почти робко спросила королева.

    – Мне кажется, что уход короля не требует пояснений; вообще его величество не дает себе труда скрывать, как мало он меня любит. Впрочем, это не мешает мне быть преданным ему, как и вашему величеству.

    – Прошу вас извинить его, кардинал: он еще ребенок и не понимает, сколь многим вам обязан.

    Кардинал улыбнулся.