Дюма Александр - Тысяча и один призрак.

    Я спустилась в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки, ход которой был почти виден на большом циферблате часов.

    Стрелка прошла расстояние в четверть.

    Пробило четверть. Раздался мрачный и печальный звон, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как стрелка с точностью и медленностью компаса проходила расстояние.

    Без нескольких минут девять мне показалось, что я услышала топот лошадей на дворе. Смеранда также его услышала и повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы что-нибудь разглядеть.

    О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то могла бы отгадать, что происходит в моем сердце!

    Слышна была рысь одной только лошади; и это представлялось мне вполне естественным, ведь вернуться мог лишь один всадник. Но кто именно?

    Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они как бы давили мне на сердце.

    Дверь открылась, и на пороге появилась чья-то тень. Сердце мое перестало биться.

    Тень приблизилась, и по мере того, как она вступала в круг света, дыхание мое возобновилось.

    Я узнала Грегориску.

    Он был бледен как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.

    – Это ты, Костаки? – спросила Смеранда.

    – Нет, мать, – сухо ответил Грегориска.

    – А, это вы, – сказала она. – И вы заставляете ждать вашу мать?

    – Мать, – сказал Грегориска, взглянув на часы, – сейчас только девять.

    И действительно, в эту минуту часы пробили девять раз.

    – Это правда, – сказала Смеранда. – Но где же ваш брат?

    Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину.

    Грегориска ничего не ответил.

    – Никто не видел Костаки? – спросила Смеранда.

    – В семь часов, – сказал дворецкий, – князь был на конюшне, сам оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго.

    В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю, было ли так в действительности или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу выступила капля крови.

    Я медленно поднесла палец к своему лбу, давая тем самым ему понять, где у него, как мне казалось, пятно.

    Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.

    – Да, да, – прошептала Смеранда, – он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся преследованием. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?

    – Матушка, – ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, – мы с братом выехали не вместе.

    – Хорошо, – сказала Смеранда. – Пусть подают ужин, садитесь за стол. Да заприте ворота: тот, кто вне дома, пусть там и ночует.

    Два первых приказания исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую ее руку, а я по левую.

    Затем слуги вышли, чтобы исполнить третье приказание, то есть закрыть ворота замка.

    В эту минуту во дворе послышался шум. Испуганный слуга вошел в залу и сказал:

    – Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала одна и в крови.

    – О, – прошептала, вставая, Смеранда, бледная и грозная, – таким же образом однажды вечером прискакала лошадь его отца.

    Я посмотрела на Грегориску – он был не просто бледен, он походил на мертвеца.

    Действительно, лошадь князя Копроли прискакала во двор замка вся покрытая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его израненное тело.

    Смеранда взяла факел из рук одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор.

    Трое или четверо слуг едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями успокаивали ее.

    Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, нашла рану на его лбу.

    – Костаки дрался лицом к лицу с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.

    Так как лошадь прискакала из ворот Ганго, все слуги бросились через эти ворота, и факелы их замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам, мерцающим в хороший летний вечер.

    Смеранда, словно уверенная в том, что поиски не будут продолжительны, оставалась у ворот. Из глаз этой удрученной матери не скатилась ни одна слеза, хотя очевидно было, что она в великом отчаянии.

    Грегориска стоял за ней, а я около Грегориски.

    Выходя из залы, он хотел было предложить мне свою руку, но не посмел.

    По прошествии четверти часа на дороге замелькал один факел, затем два, а потом и множество факелов. Только на этот раз они сосредоточились у общего центра. Тотчас стало ясно, что этим общим центром были носилки и человек, лежащий на них.

    Траурный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка. Через десять минут он был уже у ворот. Увидя мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор.

    Смеранда пошла за ними, а мы последовали за Смерандой. Тело положили в зале.

    Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к трупу, встала перед ним на колени, отбросила волосы, закрывавшие его лицо, долго всматривалась в него сухими глазами, а затем, расстегнув молдавскую одежду, расстегнула окровавленную рубашку.

    Рана оказалась с правой стороны груди: она могла быть нанесена лишь прямым обоюдоострым лезвием.

    Я вспомнила, что в тот день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший штыком для его винтовки. Я поискала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло.

    Смеранда потребовала воды, смочила свой платок в этой воде и обмыла рану. Свежая чистая кровь окрасила ее края.

    Зрелище, представшее моим глазам, было ужасное и вместе с тем величественное. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, сверкающие жестокостью, эти странные одежды, эта мать, высчитывавшая при виде еще теплой крови, когда смерть похитила у нее любимого сына, эта глубокая тишина, нарушаемая лишь рыданиями разбойников, предводителем которых был Костаки, – все это, повторяю, было ужасно и величественно.

    Наконец Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отбросила растрепавшиеся седые волосы и позвала:

    – Грегориска!

    Грегориска вздрогнул и, очнувшись от оцепенения, откликнулся:

    – Что, моя мать?

    – Подойдите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.

    Грегориска вздрогнул, но повиновался.

    По мере того как он приближался к телу, кровь становилась все более алой и все обильнее сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в его сторону, потому что, если бы она видела эту кровь, выдающую убийцу, ей уже нечего было бы его разыскивать.

    – Грегориска, – сказала она, – я знаю, что Костаки и ты не любили друг друга. Ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он дитя восточных гор; но в конце концов вы вышли из одной утробы, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы схороним сына моего возле его отца, не давши клятвы? Я хочу знать, смогу ли я, женщина, тихо оплакивать его, положившись на вас, на мужчину, что вы воздадите должное убийце?

    – Назовите мне, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте. Клянусь вам, что раньше чем через час он умрет.

    – Поклянитесь же, Грегориска, поклянитесь под страхом моего проклятия, слышите, мой сын? Поклянитесь, что убийца умрет, что вы не оставите камня на камне от его дома, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста – все они погибнут от вашей руки. Поклянитесь и, произнося клятву, призывайте на себя небесный гнев, если нарушите эту священную клятву.

    Если вы не исполните этого обета, пусть вас постигнет нищета, пусть отрекутся от вас друзья, пусть проклянет вас ваша мать!

    Грегориска простер руку над трупом:

    – Клянусь, убийца умрет!

    Когда произнесена была эта странная клятва, истинный смысл которой, может быть, был понятен только мне и мертвецу, я увидела или мне показалось, что я вижу, страшное чудо. Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что взгляд этот пронизывает меня насквозь и жжет, будто раскаленное железо.

    Это было уже свыше моих сил, и я лишилась чувств.

    Очнулась я в своей комнате. Я лежала на кровати; одна из двух женщин бодрствовала около меня.

    Я спросила, где Смеранда, и мне ответили, что она у тела своего сына. Я спросила, где Грегориска, и мне ответили, что он в монастыре Ганго.

    О побеге уже не было речи. Разве Костаки не умер?

    О браке тоже не могло быть речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу?

    Три дня и три ночи прошли, таким образом, среди страшных грез. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих жгучих глаз на мертвом лице. Это было страшное видение.

    На третий день должны были состояться похороны Костаки.

    В этот день, утром, мне принесли от Смеранды полный вдовий костюм. Я оделась и спустилась вниз.

    Дом казался совершенно пустым – все были в часовне. Я отправилась туда же. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу.

    Она казалась окаменевшей от горя. Медленным движением, движением статуи, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: "Костаки любит вас".

    Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова. Это уверение в любви настоящей, а не прошедшей, это "любит вас" вместо "любил вас", эта замогильная любовь ко мне, живой, – все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мною овладело странное чувство, как будто я была действительно женой того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня к себе, привлекал мучительно, как змея привлекает очарованную ею птицу. Я поискала глазами Грегориску.

    Он стоял бледный возле колонны; его глаза были устремлены ввысь, к небу. Не знаю, видел ли он меня.

    Монахи монастыря Ганго окружали тело, пели псалмы греческого обряда, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала на моих устах; я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священников.

    Когда подняли тело, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я почувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверь.

    Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала к себе Грегориску. Грегориска повиновался и подошел. Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

    – Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, – пояснил Грегориска.

    Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

    – Вот что говорит моя мать: "Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь, как если бы Костаки был вашим супругом; отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых. Прощайте, идите к себе. Я провожу моего сына до его последнего жилища, а по возвращении запрусь с моим горем наедине, и вы не увидите меня раньше, чем оно не будет мною побеждено. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо я не хочу, чтобы оно убило меня".

    Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской.

    Я вернулась в мою комнату. Похоронная процессия удалилась.

    Я видела, как она скрылась за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился в полумиле от замка по прямой, но разные препятствия заставляли петлять, и путь до него занял два часа времени.

    Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. К пяти часам вечера уже совершенно темнело.

    Часов в семь я опять увидела факелы – это возвращался похоронный кортеж. Труп покоился в склепе предков. Все было кончено.

    Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мною со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, закрытые смертью. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого дня и находилась в еще более грустном настроении. Я слышала, как били разные часы в замке, и мною все сильнее овладевала печаль, по мере того как приближался тот момент, когда умер Костаки.

    Когда пробило три четверти девятого, мною овладело странное волнение. Невыразимый ужас насквозь пронизал меня, сковал все мое тело; затем меня начал одолевать сон – он притупил все мои чувства; дыхание затруднилось, глаза мои заволокла пелена. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать.

    И в то же время чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближавшихся к моей двери, затем мне показалось, что дверь открылась… Больше я уже ничего не видела и не слышала. Почувствовала только сильную боль на шее. А затем я погрузилась в глубокий сон.

    В полночь я проснулась. Лампа еще горела; я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось два раза приподниматься. Однако я пересилила слабость, и так как, проснувшись, почувствовала все ту же боль на шее, которую испытывала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

    На шее остался след, похожий на булавочный укол. Я подумала, что какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и так как чувствовала себя утомленной, то легла и уснула.

    На другой день я проснулась в обычное время. Открыла глаза и хотела было встать, но испытывала такую слабость, какую испытывала только один раз в жизни, когда мне пустили кровь.

    Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. Весь день я провела в печали. И в своем поведении я заметила нечто странное: у меня появилась потребность оставаться там, где я сидела; всякое перемещение стало для меня утомительно.

    Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои женщины, насколько я поняла по их жестам, предлагали остаться со мною. Я поблагодарила их, и они ушли.

    В тот же час, как и накануне, я почувствовала те же симптомы. Хотела было встать и позвать на помощь, но не могла дойти до дверей. Я смутно слышала, как пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я уже ничего не видела и ничего не слышала – как и накануне, я упала навзничь на кровать.

    Потом, как и накануне, я ощутила острую боль на шее в том же месте.

    Проснулась я опять же в полночь и почувствовала себя еще более слабой, чем накануне.

    На другой день ужасное состояние не проходило.

    Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих женщин вошла в мою комнату и назвала имя Грегориски.

    Грегориска шел за ней следом. Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло. Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.

    – Зачем вы пришли? – спросила я.

    – Увы, – проговорил он, – я пришел проститься с вами и сказать вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и без общения с вами. Я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго.

    – Вы лишились моего общества, Грегориска, – ответила я, – но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе в том и заключается, что отныне любовь эта является преступлением.

    – В таком случае я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига?

    – Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, – прибавила я с улыбкой.

    – Что с вами в самом деле? Отчего вы так бледны?

    – Я… Да сжалится надо мной Господь и возьмет меня к себе!

    Грегориска подошел, взял меня за руку, которую у меня не хватило сил отнять, и, пристально глядя на меня, сказал:

    – Эта бледность, Ядвига, неестественна. Чем она вызвана?

    – Если я скажу, Грегориска, вы сочтете меня сумасшедшей.

    – Нет, нет, скажите, Ядвига, умоляю вас. Мы находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Скажите, все скажите, умоляю вас.

    Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевавшей мною в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о тех шагах, которые, казалось, я слышала, о той двери, которая, мне казалось, открывалась, наконец, о той острой боли, которой сопутствовали бледность и беспрестанно возраставшая слабость.

    Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его с некоторым боязливым замешательством, но видела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием.

    Когда я кончила, он на минуту задумался.

    – Итак, – спросил он, – вы засыпаете каждый вечер без четверти девять?

    – Да, несмотря на все усилия мои преодолеть сон.

    – Вам кажется, что ваша дверь открывается?

    – Да, хотя я запираю ее на засов.

    – Вы чувствуете острую боль на шее?

    – Да, хотя ранка почти незаметна.

    – Не позволите ли вы мне посмотреть?

    Я запрокинула голову, и он осмотрел мою шею.

    – Ядвига, – сказал он через некоторое время, – доверяете ли вы мне?

    – И вы еще спрашиваете! – воскликнула я.

    – Верите ли вы моему слову?

    – Как святому Евангелию.