– Это Боске, неустрашимый Боске! Боске, обожаемый солдатами! Самый популярный из всех генералов африканской армии. Накануне битвы он запросто, как отец, обходит дивизию, без свиты, без штаба, без церемоний, и это еще больше усиливает его обаяние! Великолепный и еще молодой солдат! Произведенный в бригадные генералы в тридцать восемь лет, он одиннадцать месяцев тому назад как получил дивизию, хотя ему нет еще сорока четырех лет! Высокого роста, великолепно сложенный, гибкий и деятельный, с красивой энергичной головой, он внушает доверие и симпатию. В его широком жесте, огненном взоре, в звучном гасконском голосе, который гремит как раскаты грома, чувствуется великий вождь, великий знаток человеческого сердца. Да, он так красив, увлекателен, смел, что вошел в пословицу: Храбр, как Боске. И ничего банального, потому что Боске – герой, который смущается от этого восторга, криков, восклицаний, виватов. Зуавы волнуются, поднимают руки, бросают в воздух свои фески и кричат во все горло: – Да здравствует Боске! Виват! Он хочет знать, хорошо ли поели люди – полные котлы и вкусный запах кушанья успокаивают его. Проходя мимо Буффарика, которого он знает пятнадцать лет, Боске дружески кивает ему и говорит: – Здравствуй, старик! Ветеран краснеет от удовольствия и вопит сквозь свою патриархальную бороду: – Да здравствует Боске! Когда гордый силуэт любимого генерала исчезает вдали, он добавляет: – Какой человек! Как хорошо умереть за него! А пока выпьем за его здоровье! Он чокается с Жаном и вдруг вскрикивает: – Что это такое? Четверо вооруженных зуавов с примкнутыми штыками под командой сержанта приближаются к ним. – Чтоб им провалиться! Я должен арестовать Сорви-голову! – отвечает сержант. – А за что? – Он едва не убил какого-то чертова сержанта… У меня приказ кебира; он клянется казнить Жана в пример другим! – Это правда, это верно, Жан? – Это правда! – спокойно отвечает Жан. – Беда! Бедняга ты мой! Ведь тут военный суд! – Я иду… что сделано, то сделано! Сержант, я готов! Тетка Буффарик перепугана, Роза бледнеет, Тото протестует, солдаты волнуются при виде Жана, уходящего, окруженного товарищами, весьма недовольными своей ролью. Пленника ведут сначала в палатку, где его ждет товарищ, трубач-капрал, по прозвищу Соленый Клюв. Он в отчаянии и. не находя слов, бормочет сквозь слезы: – Бедный! Горе какое! Бедняжка! Сержант отбирает у Жана штык, матрикул, его добрый карабин, верного товарища в битве. Потом его ведут в центр лагеря к полковнику, большими шагами расхаживающему перед своей палаткой, входная занавеска которой полуприподнята. Внутри за складным столиком сидят три офицера, у стола стоит штабной писарь с пером в руке, готовый писать. При виде арестованного полковник разражается яростными восклицаниями. – Как? Это ты? Лучший солдат моего полка, и делаешь подобные веши! – Господин полковник! Тут старая семейная вражда, и, кроме того, он оскорбительным образом потребовал, чтобы я отдал ему честь… Я света невзвидел… и ударил его уткой! Как это было смешно! – А! В самом деле? Ты находишь это смешным, несчастный? Это сержант двадцатого линейного полка, его полковник сейчас же донес все самому маршалу Сент-Арно. Маршал требует железной дисциплины. Я получил приказ созвать заседание военного суда… Ты будешь осужден! Несмотря на всю свою храбрость, Сорви-голова ощущает легкую дрожь, но скоро оправляется и, чувствуя участие и сожаление в суровых словах полковника, с достоинством отвечает ему: – Господин полковник, позвольте мне умереть завтра в битве, в первом ряду полка… – Да, это единственный способ умереть с честью! Ну, иди же, бедный Сорви-голова, судьи ожидают тебя! Окруженный четырьмя зуавами, пленник вошел в палатку, и занавеска опустилась за ним. Через полчаса все было кончено. Зуав Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова, осужден насмерть. Казнь совершится на другой день в полдень. Беспощадная суровость военного регламента не позволила судьям смягчить приговор. И как смягчить? Послать на каторжные работы, в тюрьму? Нет, все, кто знает Жана, понимают, что для него в сто раз лучше смерть с двенадцатью пулями в груди. * * * Ужасная новость поразила весь полк. Даже судьи были в отчаянии, осудив на смерть этого баловня полка, и проклинали свои законы. Всякая надежда напрасна. Кто решится просить о помиловании этого железного человека, который называется Сент-Арно? Тетка Буффарик плачет, не осушая глаз. Роза, бледная, как мертвец, рыдает. Буффарик бегает, проклинает, горячится и кричит: – Никогда не найдется зуавов, способных убить Жана! Стрелять в него! О, черт возьми! Я переверну небо и землю, буду просить, умолять… Ведь нас любят здесь! Он бегает повсюду, пытается просить, хлопотать – и напрасно. Ночь наступает. Сорви-голова заключен в палатке под охраной четырех часовых, которые должны следить за ним, так как отвечают за него головой. Буффарик неутомим. В отчаянии он собирает вокруг себя двенадцать старейших сержантов полка, говорит с ними, заинтересовывает их судьбой Жана и кричит своим резким голосом: – Ну, товарищи, скажите, неужели этот храбрец из храбрецов должен быть казнен как преступник? Нет, нет, гром и молния! Если он осужден, пусть умрет смертью солдата! Пусть падет под неприятельскими пулями, сражаясь за отечество, за нашу старую Францию! Не правда ли? Пойдемте, товарищи, просить у маршала этой милости… этой великой милости! Делегация была принята маршалом. Измученный лихорадкой, едва оправившись от приступа холеры, главнокомандующий, больной, нервный, остается непоколебим. Как бы то ни было, что бы ни случилось, Сорви-голова будет расстрелян в полдень! Это послужит примером для других. Ночь проходит, свежая и тихая. Начинает светать. Начинающийся день будет последним для многих храбрецов. Пушка! Веселая заря! Зажигают костры и готовят кофе. После бессонной ночи Буффарик с красными глазами, задыхаясь, бежит увидать Жана, сообщить ему ужасную истину, обнять его в последний раз, проститься! Увы! Осужденный не должен видеть никого, даже старого друга, даже Розу, молчаливое отчаяние которой раздирает сердце. Кофе выпит, мешки сложены, оружие приготовлено. Слышен звук трубы. Дежурные офицеры скачут верхом взад и вперед, роты вытягиваются, батальоны формируются. Через четверть часа полк готов. Все – на местах, никто не может более располагать собой. Буффарик едва успевает встать на свое место, подле знамени. Во главе первого батальона держится тетка Буффарик, в полном параде, одетая в короткую суконную юбку с маленьким трехцветным бочонком на перевязи. На голове у нее шляпа с перьями, к поясу привешен кинжал. Позади едет тележка с военным значком, сопровождаемая Розой и Тото. За повозкой идет мул Саид со своим вьюком и огромными корзинами… Вдали глухо грохочет пушка. Виден белый дымок… Это битва. Полковник поднимает саблю и кричит команду. Звучат трубы. Две тысячи штыков поднимаются вверх, полк двигается, вытягивается, волнуется, удаляется и исчезает. Остались только пустые палатки, потухающие костры и около 20 человек инвалидов, охраняющих лагерь. Осужденный находится в палатке с четырьмя часовыми по углам, которые удивляются, что жандармы не идут за преступником, и злятся, что не могут принять участие в битве. До последней минуты бедный Жан надеялся, что ему позволят умереть в бою. Увы, нет! Он остался здесь один, опозоренный, забытый, с ногой, крепко привязанной к колу. Родная военная семья уже отвернулась от него как от недостойного, не хочет ни видеть его, ни знать. Скоро придут жандармы и поведут его на позорную казнь как преступника. Это уже слишком. Вопль вырывается из груди Жана, он разражается рыданиями. Это первый и единственный признак слабости, который он позволил себе. Товарищи, которые хорошо знают его, глубоко потрясены. Они переглядываются и думают про себя, что дисциплина – вещь бесчеловечная. Один из них машинально протыкает штыком бок палатки. Перед ними Жан с бледным лицом, с полными слез глазами. Герой второго полка зуавов, Сорви-голова плачет, как дитя! Глухим отрывистым голосом он кричит: – Убейте меня! Убейте! Ради Бога! Или дайте мне ружье! – Нет, Жан, нет, бедный друг, ты знаешь – приказ! – тихо отвечает ему товарищ. Сорви-голова тяжело вздыхает, выпрямляется и восклицает: – Роберт! Вспомни… Ты лежал, как мертвый… в пустыне… пораженный солнечным ударом… Нас было пятьдесят человек, мы были окружены пятьюстами и отступили, хотя это не в привычку нам! Ни телеги, ничего… каждый спасал свою шкуру! Кто донес тебя па спине до лагеря? Кто тащил тебя умирающего? – Ты, Жан, ты, дружище! – отвечает часовой, и сердце его разрывается от скорби. Сорви-голова обращается к другому: – А ты, Дюлонг, кто поднял тебя, раненого, когда ты лежал, готовясь к смерти, во рву? – Ты – мой спаситель, Жан! Моя жизнь принадлежит тебе! – отвечает тронутый зуав. – А ты, Понтис, – продолжает Сорви-голова. – кто принял за тебя удар в грудь? Кто бросился и прикрыл тебя своим телом? – Ты, Жан, ты… и я люблю тебя как брата. Сорви-голова, продолжая это геройское перечисление, протягивает руки к четвертому часовому и кричит: – Ты, Бокамп, ты умирал от холеры в сарае Варны. Ни доктора, ни лекарств, ни друзей – ничего! Кругом стонали умирающие. Кто оттирал тебя, согревал, чистил и убирал за тобой, желая спасти тебя, кто, умирая от жажды, отдал тебе последнюю каплю водки? – Я обязан тебе жизнью! – отвечает часовой, глаза которого наполняются слезами. Все четверо повторяют: – Наша жизнь принадлежит тебе… Чего ты хочешь? – Я ничего не хочу… я умоляю… слышите ли, умоляю во имя прошлого… Пустите меня туда, где свистят пули, где гремят митральезы… где порох опьяняет людей… где звучит адская музыка битвы… пустите меня умереть, если жить нельзя! Товарищи, сделайте это! Часовые переглядываются и понимают друг друга без слов. – Ладно, Жан! – говорит Бокамп, резюмируя общую мысль. – О, дорогие товарищи, спасибо вам, спасибо от всего сердца! – Жан, мы нарушаем приказ, мы забываем свой долг – но благодарность – тоже священный долг. Мы рискуем для тебя жизнью, но эта жертва нам приятна! Не правда ли, товарищи? – Да, да, мы побежим туда вместе с тобой, наш Сорвиголова! – Славная кровь! Казаки жестоко поплатятся! В бой, в бой! – кричит Жан, совершенно преобразившись. – Не теряйте времени, развяжите меня, дайте ружье – и бежим! Через пять минут пятеро зуавов, прыгая, как тигры, выскакивают из палатки и убегают как раз в тот момент, когда двое жандармов являются, чтобы взять пленника. ГЛАВА III
К знамени. – Человеческая пирамида. – В батарее. – Пли! – Карабин и пушка. – Изумление русских. – Амазонка. – Дама в черном. – Отчаянная битва. – Зуавы верхом. – Пленница. – Неуловимый. – Перед кебиром.
Союзная армия насчитывает около пятидесяти тысяч человек: тридцать тысяч французов под начальством маршала Сент-Арно, двадцать тысяч англичан под командованием лорда Раглана, старого ветерана при Ватерлоо, где он потерял правую руку. Перед армиями прелестная река – Альма, название которой через несколько часов должна увековечить история. Правый берег этой реки – доступен, но левый весь в обрывах и откосах, в тридцать метров вышиной и отлично укреплен. На этих высотах князь Меньшиков, главнокомандующий русскими войсками, расположил свою армию, не уступавшую численностью союзной армии. Он считал эту позицию неприступной. Англо-французская армия должна атаковать эти высоты Альмы, отбить и оставить за собой. План обоих главнокомандующих очень прост. Обойти оба неприятельских крыла и врезаться в центр. Англичане зайдут справа, а французы – слева. Дивизии Боске поручено это круговое наступление, он отвечает за результаты битвы и за спасение армии. Задача очень трудная, и надо быть генералом Боске, чтобы взяться за нее. Страшно подумать, что надо карабкаться на эти утесы, взять эти укрепления, защищенные пушками и штыками. Что ни сделает бравый генерал с таким отборным войском! Зуавы, алжирские стрелки, охотники третьего батальона, пехотинцы шестого, седьмого и пятидесятого линейных полков – все отважные, смелые, отчаянные! Атака должна начаться в семь часов утра 20 сентября 1854 г. Солнце медленно выплывает из-за горизонта, озаряя поразительную и грандиозную картину. Со стороны французского лагеря барабаны и трубы призывают к знамени. Там, на высотах, русские становятся на колени и поют религиозный гимн, в то время как священники с крестом в руке обходят ряды солдат, окропляя их святой водой. – К оружию! Битва начинается! Ровно в семь часов Боске отдает приказ идти в атаку. Его полки переправляются через устье Альмы. Стрелки обмениваются выстрелами с неприятелем. Генерал хочет скомандовать: "На приступ!" Люди готовы броситься на укрепления. Трубачи готовятся дать сигнал, как вдруг летит сломя голову дежурный офицер. – Остановитесь! Стойте! Англичане не готовы! Надо сдержать порыв солдат, заставить их лечь на землю и ждать, когда господа союзники приготовят свой чай, сложат багаж, рискуя потерять всю выгоду положения! Кроме того, неприятель на виду, и дивизия, не имея права отступить, рискует быть перебитой или сброшенной в море. Эти ожидание, гнев, тоска тянутся три смертельно долгих часа, пока союзники спокойно обделывают свои делишки. Дивизия Боске ждет, не смея двинуться вперед или отвечать на выстрелы. И этот антракт спасает Сорви-голову и его товарищей. Задыхаясь, мокрые, измученные, они присоединяются к дивизии и смешиваются с артиллеристами. Прислуга, лошади, пушки стоят у подножья утеса, в то время как сверху летят гранаты и гремят пушки. Офицер смотрит на каменную стену и говорит: – Никогда нам не влезть туда! Сорви-голова слышит это, подходит, отдает честь. – Господин лейтенант, – говорит он, – можно поискать дорогу, тропинку… – Посмотри, какая крутизна! – Наверное, есть же какая-нибудь тропинка, надо поискать на склоне. Это похоже на скалы в Кабиле! – Если бы кто-то нашел тропинку, то оказал бы нам важную услугу! – Сию минуту, господин лейтенант! Прикажите только дать нам несколько кусков бечевки… лучше фуражных веревок! – Затем, указывая товарищам на вершину утеса, он кричит: – Человеческую пирамиду! Ну, живо, поворачивайтесь! Подобные упражнения им знакомы. Они кладут на землю ружья, мешки, амуницию, и Понтис, настоящий Геркулес, прислоняется спиной к скале. Дюлонг влезает к нему на плечи, Роберт становится на обоих и, наконец, Бокамп – на всех троих. Все это проделывается с такой быстротой и изяществом, что вызывает крик удивления у артиллеристов. Сорви-голова берет веревку, обвязывает ее вокруг пояса и с ловкостью обезьяны карабкается на плечи Бокампа. Его поднятые руки на высоте почти семи метров. Дальше утес более отлог, и несколько камней образуют выступ. Помогая себе руками и ногами, Сорви-голова успевает подняться еще на три метра. Радостный крик вырывается из его груди. – Браво! Здесь площадка! Он развертывает веревку, бросает ее вниз одним концом, а другой держит в руках и командует: – Лезьте! Живо! Один за другим четверо зуавов с помощью рук поднимаются наверх и становятся подле Жана. – Мешки и ружья сюда! Артиллеристы привязывают к веревке все требуемое. Зуавы втаскивают и продолжают подъем. Через пять минут все они на вершине. Перед ними расстилается обширная площадь, где можно отлично расположиться и отдохнуть после утомительного восхождения. Зуавы бегут вперед, не обращая внимания на гранаты, которые поднимают целые тучи пыли. Площадка кончается обрывом, зигзагами спускающимся вниз. Рискуя сломать себе шею, Сорви-голова бросается вниз, летит, как вихрь, попадает в терновник, ругаясь, вылезает из него и оказывается лицом к лицу с генералом Боске и его свитой. – Откуда ты, черт возьми! – кричит изумленный генерал. – Сверху, генерал! – Невозможно! – Совершенно верно. Я искал дорогу для артиллерии и нашел ее! – Молодец! Ты сделал это? Живо! Живо! Людей сюда! Расчистить тут, рубить! В две минуты с помощью топора и сабли тропинка доступна. – Господин Барраль, – говорит Боске прибежавшему начальнику артиллерии, – следуйте за этим зуавом, узнайте состояние дороги и возвращайтесь! Начальник идет с Жаном. Они влезают на холм, потом офицер бежит к генералу. – Генерал, – говорит он, – мы пройдем! Не знаю как, но пройдем! Во второй раз Боске кричит: – Людей сюда! Людей! И орудия! Смирно… без шума! Занять позицию, открыть огонь! | 
