"Но если, вместо того чтобы прибегать для добывания средств к высоким знаниям, способным питать душу, а не тело, вы обращаетесь, в случае нужды, за помощью к рукам своим и даете им, какое умеете, употребление, то все трудности исчезают, все уловки становятся бесполезными; средство у вас всегда готово, когда приходит момент употребить его; честность, честь не служат уже препятствием в жизни; вам нет нужды быть подлым или лжецом перед вельможами, изворотливым и раболепным перед плутами, низким угодником перед всем светом, быть должником или вором, что почти одно и то же, когда ничего не имеешь; вас не тревожит мнение других; вам незачем ездить на поклоны, не приходится льстить глупцу, умилостивлять швейцара, платить куртизанке или, что еще хуже, воскурять ей фимиам. Пусть плуты ведут великие дела, - вас это мало касается: ничто не помешает вам быть, в вашей безвестной жизни, честным человеком и иметь кусок хлеба. Вы входите в первую мастерскую, где занимаются знакомым вам ремеслом: „Мастер, мне нужна работа“. - „Садись, товарищ, - вот тебе работа ". Не пришел еще час обеда, а вы уже заработали себе обед; если вы прилежны и воздержанны, то до истечения недели уже заработаете себе пропитание на следующую неделю и останетесь свободным, здоровым, правдивым, трудолюбивым, справедливым. Выигрывать подобным образом время не значит терять его“. Я радостно вскрикнул и вбежал в свою мастерскую; я целовал мой рубанок, мои фуганки, мой угольник, мой циркуль, мой верстак; потом, сияя от радости, гордый силой, какой до сих пор в себе не подозревал, подумал о том человеке, кому был обязан сознанием свободы - первой потребности, первого блага, первой необходимости человека, - о Жане Батисте Друэ; схватив на ходу мой томик Руссо, я выбежал из дома, следуя непреодолимому желанию моего сердца - немедленно отправиться поблагодарить г-на Друэ, словно Сент-Мену находился на другом конце деревни. До Сент-Мену было три льё; для меня пройти это расстояние туда и обратно было пустяком: разве в отдельные дни я не отмахивал по шесть льё, гоняясь за зайцем или кабаном. Я был способен одолеть шесть льё ради того, чтобы сказать г-ну Друэ: - Я благодарен вам и буду благодарить вас всю жизнь за ту услугу, какую вы оказали мне, прислав "Эмиля". Было одиннадцать часов утра, домой я мог вернуться часов в пять-шесть вечера; впрочем, мой добрый дядюшка Дешарм привык к моим отлучкам и не волновался. Но я был уверен, что, если скажу ему, зачем ходил в Сент-Мену, он меня одобрит. IV. БЛАГОДЕТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Я уже сказал, что захватил с собой моего Руссо. Легко понять почему: я рассчитывал сократить путь, читая на ходу. Я миновал деревню Илет. Хижина моего дяди стояла на опушке Аргоннского леса и смотрела окнами на равнину Нёвийи - следовательно, она располагалась между рекой Эр, протекающей через Варенн, и рекой Бьесм, что впадает в Эну между Сен-Шарна и Вьен-ла-Виль. Я прервал чтение (на этот раз я начал читать книгу с самого начала) лишь в ту минуту, когда вошел в деревню Илет, а возобновил по выходе из нее. Через два часа ходьбы я добрался до абзаца, прочитанного первым и начинающегося словами: "Я решительно хочу, чтобы Эмиль обучался ремеслу", и чтение этих ста сорока четырех страниц стало для меня предметом сплошного восторга. Почти во всем я был воспитан так же, как Руссо советует воспитывать Эмиля. Правда, меня не кормила моя несчастная мать: я был вскормлен моей теткой. Никогда меня не держали в плену свивальников, пеленок и чепчиков, зато летом пускали на траву, где мои члены могли развиваться совершенно свободно, а зимой клали перед очагом на одеяло и я мог резвиться в свое удовольствие. Бедная моя тетушка часто рассказывала мне, что в полгода я играл, передвигаясь на четвереньках, с пятью-шестью таксами, гончими или охотничьими собаками папаши Дешарма, но ни одна из них ни разу меня не укусила, а в десять месяцев уже пошел. Что касается совета Руссо приучать Эмиля к холодной воде и к ненастьям любого времени года, то для этого мне не нужны были ничьи рекомендации. Живя между двумя реками - Эр, славящейся форелью, и Бьесм, знаменитой раками, - я часто разбивал лед, чтобы ловить рыбу или добывать раков; что касается непогоды, то охота на уток в болотах, а на волков по снегу, слава Богу, так закалили меня, что я мог выносить все - знойный жар августа и крепчайшие морозы января. С другой стороны, самый искусный кровельщик не смог бы более твердым шагом бегать по строящимся крышам, а самый опытный матрос не сумел бы взбираться на большую мачту своего корабля так ловко, как я карабкался по самым гладким стволам и балансировал на самых высоких ветках, если надо было разорять гнезда дятлов или вяхирей; следовательно, и здесь я не расходился с предписаниями наставника Эмиля, который, запрещая ему ремесла развращающие, разрешал опасные. Что касается бега, то мне, чтобы развить ноги, не нужно было, как при обучении дворянина, ставить в награду торт. Прежде всего я ни разу в жизни даже не пробовал его; бегать я научился, играя в салочки или в мяч с маленькими сорванцами, моими ровесниками, но главным образом преследуя раненых зайцев и косуль. В этом отношении я мог бы превзойти лучшего бегуна олимпийских игр и, будь я молодым греком, кому поручили сообщить афинянам о победе Мильтиада над персами, несомненно пробежал бы путь от Марафона до агоры быстрее его, а прибежав, не свалился бы замертво. Волнение бедного Эмиля, заблудившегося в лесу Монморанси и плакавшего от страха, что не сможет оттуда выбраться, вызывало у меня смех. Знаменитый лес Монморанси (это название я прочел впервые) вряд ли мог быть больше Арденнского леса (о нем говорил г-н Жан Батист) или Шварцвальда (его упоминал г-н де Дампьер), и я готов был поспорить, что смог бы отыскать в нем дорогу… В отношении физического развития мое воспитание, по крайней мере, не уступало воспитанию Эмиля, и, вероятно, если бы мы встретились примерно в том возрасте, в каком сейчас был я, то есть в четырнадцать-пятнадцать лет, я его сильно поколотил бы, если предположить, что он затеял бы со мной ссору. Правда, с другой стороны, хотя Жан Жак Руссо и не рекомендует до пятнадцати лет перегружать память детей бесполезными знаниями, в отношении умственного развития я очень отставал от его воспитанника, честно себе в этом признаваясь. Итак, я не только не знал о свойствах, но даже не слышал о самом магните, с помощью которого фокусник заставлял деревянную, лишенную жизни утку приближаться к нему, исполняя его команду; к примеру, я не знал, что такое окись свинца, с помощью которой разбавляют вино, и что такое щелочь, с помощью которой обнаруживают подделку; наконец, на странице 149, по поводу ремесла, коему по его желанию должен был научиться Эмиль, Жан Жак писал: "Царь Петр был плотником… уж не думаете ли вы, что этот государь был ниже вас по рождению или заслугам?" Тщетно искал я в памяти ответ на вопрос, кто такой царь Петр и даже просто, что означает слово "царь"; на сей счет память не могла мне ничего подсказать. Ну и пусть! Все это мне объяснит г-н Жан Батист, а то, что не сможет растолковать он, объяснят другие, более ученые люди. Погруженный в раздумья, я подошел к первым домам Сент-Мену без малейшей усталости, словно и не прошел нескольких лье; умственные заботы заставили меня забыть о движении тела. Издали я заметил г-на Жана Батиста: он отдавал распоряжения форейторам, менявшим лошадей почтовой кареты, и стоял на пороге своего дома. Завидев его, я со всех ног бросился к нему с криком: - Господин Жан Батист, это я! Господин Жан Батист, это я! - Конечно, черт побери! - рассмеялся он. - Прекрасно вижу, что ты! И он протянул ко мне руки. - Что тебе нужно? Я со слезами на глазах бросился в его объятия. - Что мне нужно? Хочу вас поблагодарить, хочу сказать, что я никогда не стану лесным сторожем, а, уверяю вас, буду столяром. Теперь я горжусь своей профессией, господин Друэ. Карета отъехала. - Значит, ты начал читать "Эмиля"? - спросил он, увлекая меня в столовую. - Да, начал. Посмотрите, уже прочитал вот до сих пор. И я показал ему, что добрался почти до 160-й страницы. - Браво! - воскликнул Друэ, предлагая мне перейти из столовой в кабинет. - Но главное не в том, чтобы все прочитать, друг мой, а понять, что прочел. Я почесал ухо. - Правильно, господин Жан Батист, - согласился я, - в книге есть многое, что мне непонятно, но я сказал себе: "Ну и пусть! Волноваться не стоит! То, что я не понимаю, мне объяснит господин Друэ". - И ради этого ты пришел в Сент-Мену? Я отрицательно замотал головой. - Нет, господин Жан Батист, не ради этого, - серьезно ответил я. - Я пришел поблагодарить вас. Я понял, что после отца, давшего мне жизнь, после тети, вскормившей меня своим молоком, и после моего дяди, отдающего мне свой хлеб, тот человек, кому я обязан и буду обязанным больше всего на свете, это вы, господин Жан Батист; ведь, как пишет Руссо: "Человек родится дважды: первый раз для жизни физической, второй раз для жизни нравственной и умственной". А своей второй жизнью, господин Друэ, хочу сразу признаться в этом, я буду обязан вам. Не знаю, кем я стану, но с сегодняшнего утра я хочу стать хорошим человеком; однако кем бы я ни стал, если, конечно, сумею добиться успеха, я всегда буду вам благодарен за все. Жан Батист с умилением смотрел на меня. - У тебя доброе сердце, Рене, - сказал он, - и для такого мальчика, как ты, приятно что-либо сделать. Я тоже благодарю тебя за то, что ты понял меня. Так что я должен тебе объяснить? - О господин Жан Батист, я сделал пометки! Вот, на странице сто сорок седьмой, господин Жан Жак пишет: "Если предположить, что евнухи необходимы, то я нахожу, что восточные народы очень глупо поступают, создавая их нарочно". Кто такой евнух? Господин Друэ рассмеялся. Потом он встал, подошел к небольшому книжному шкафу и, достав оттуда книгу, предложил: - Найди слово "евнух" в словаре и сам поймешь. Я отыскал слово и прочел определение, данное ему автором словаря; но даже в этом определении встречались одно слово и один титул, что я понимал не более, чем слово, толкование которого сейчас нашел. Слово это было "гарем", титул - "султан". - Найди оба эти слова, - сказал мне г-н Жан Батист. - Лучше всего запоминаешь то, что дается не без труда. Я нашел объяснение обоих слов. - О господин Друэ, - сокрушенно заметил я, - какой же я невежда и как много должен узнать! Если бы вы были столь добры… - замялся я. - Говори, - приказал Друэ. - … одолжить мне эту книгу. Но вы никогда этого не сделаете. - Почему же? - Потому что она вам самому очень нужна. - Я пользуюсь ей не чаще раза в год. - Неужели вы знаете все, что в ней написано? - Нет, не все, но многое из того, о чем трактует словарь. - Вы такой образованный, господин Жан Батист. - Ты ошибаешься, Рене, я невежда. - О, хотел бы я быть таким невеждой, как вы! - Тебе стоит лишь захотеть, Рене, и за два года ты узнаешь все, что знаю я, и даже больше. - Господин Друэ, вы знаете латынь? - Немного… А почему ты спрашиваешь? - Потому, что на странице сто сорок восьмой есть две строчки латинских стихов, если я, конечно, не ошибаюсь, но я их не понимаю, и это меня очень огорчает. Друэ взял книгу и сказал: - В самом деле, это строчки из сатиры Ювенала: Luctantur paucae; comedunt coliphia paucae Vos lanam trahitis, calathisque peracta refertis vellera…note 2 - И что это значит? - спросил я. - А значит вот что, - ответил Друэ и перевел: Женщины редки атлеты, рубцами питаются редко; Вы же прядете шерсть, наполняя мотками корзины… Я опустил руки, в отчаянии поникнув головой. - В чем дело? - спросил Друэ. - Что с тобой? - Дело в том, что я сдаюсь, господин Друэ. - Почему? - Потому, что начиная с самого утра со мной говорят на непонятном языке не только книги, но даже вы сами. - При чем тут я? - При том! В переводе, что вы столь любезно для меня сделали, опять есть слово, которое я сегодня слышу впервые, а значит, тоже не понимаю… - Какое? - Вы сказали "женщины редки атлеты". А что такое "атлет"? - Посмотри в словаре. - Но ведь словарь не всегда будет у меня под рукой. - Всегда, я дарю его тебе. Я с изумлением взглянул на господина Друэ: - Вы отдаете мне ваш словарь? - Несомненно. - И я смогу найти в нем все незнакомые слова? - Друг мой, нет на свете словаря, где содержатся все слова, - улыбнулся Друэ. - Но этот все-таки один из самых полных. Возьми его, забирай с собой, он принадлежит тебе. - Ах, господин Жан Батист! - воскликнул я. - Что я такого сделал для вас, что вы так ко мне добры? - Ты явил мне жажду знаний, стремление стать человеком. Друэ сидел; я стоял. Положив голову к нему на плечо и обняв за шею обеими руками, я расплакался. - Плачь, дитя мое, это драгоценные слезы, - утешал он меня. - Я хотел бы, чтобы здесь оказался наставник Эмиля и видел твои слезы. - А он еще жив? - спросил я. - Нет, друг мой, умер десять лет назад. - Он, конечно, прожил жизнь в богатстве и почете, а умер окруженный всеобщим восхищением? - Он был беден и гоним. Священники сжигали его книги рукой палача; помилованный королем, он возвратился во Францию, но, по всей вероятности устав от неблагодарности современников, преследований и клеветы, устав наконец от жизни, застрелился. - Хорошо, господин Друэ, еще раз прошу вас, извините меня, - сказал я, - но вы снова говорите со мной о непонятном. - Увы, мой мальчик, это одно из благ твоего незнания. В то время как наука будет заполнять твой ум, в твое сердце будут закрадываться сомнения. Когда-нибудь ты узнаешь, что начиная с Прометея, прикованного к скале за то, что он похитил с небес огонь, до Жан Жака, зажегшего свой факел от того же огня, всем благодетелям человечества платили за их добрые дела ненавистью королей или неблагодарностью народов. Слепой Гомер питался подаянием; Сократ выпил цикуту; Христа распяли на кресте; Данте изгнали; Риенцо убили; Жанну д'Арк сожгли на площади в Руане; Савонаролу - на площади перед собором святого Марка; Христофор Колумб вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы умереть от горя; Галилей отрекся от великой истины, которую провозгласил; Соломон де Ко умер в Бисетре; Кампанелла бежал во Францию после двадцати семи лет тюремного заключения; я еще не упомянул, к примеру, Катона, покончившего с собой в Утике, бросившись грудью на собственный меч; Везалия, умершего от голода на берегах Закинфа. Тебе незнакомы все эти имена, блаженный незнающий, и, наверное, я не прав, перечисляя их. - Но, господин Друэ, раз такова награда за самопожертвование, почему еще находятся люди, отдающие себя другим? - спросил я. - Они являют доказательство нашего божественного происхождения, - с восторгом, озарявшим его мужественное и честное лицо, ответил г-н Жан Батист. - Были, есть и всегда будут сильные сердца, доблестные души, которые, в отличие от низких умов, стремящихся к доходным местам, богатству, почестям, готовы принять изгнание, тюрьму, мученичество. Такие люди искупают в глазах Верховного Существа низость и падение других людей, и благодаря им мы избавлены от его гнева. Мы вступаем в такую эпоху, мой юный друг, когда, надеюсь, будут явлены отдельные примеры подобной самоотверженности; но на сегодня довольно философии, не надо перегружать ум в ущерб телу. Ты прошел пешком почти четыре льё и, наверное, устал; сейчас уже два часа, ты проголодался… Будешь обедать со мной? Я отказался: - Благодарю вас, господин Жан Батист, за честь, какую вы мне оказываете, но я не голоден и совсем не устал. Мне просто нужно побыть одному, чтобы подумать о всем том великом, о чем вы мне рассказали. Где-то я прочел, хотя точно не помню где, что хлеб насыщает тело, а слово - ум. Вы так обильно напитали мой ум, что мне кажется, будто я больше не чувствую тела. Я уношу ваш словарь и обещаю вам, он долго будет служить мне. Пусть Господь воздаст вам за тот свет, что вы пролили в мою душу! - Да исполнится все, что ты желаешь! Ступай, мой мальчик, и скажи папаше Дешарму, что мы - Бийо, Гийом и я - через несколько дней приедем поохотиться. - А я все это время буду читать, работать, думать; вы будете мной довольны, господин Жан Батист. - Это прекрасно - читать, работать, думать, дитя мое, - ответил г-н Друэ. - Но не забывай, что приходит время, когда всего этого может оказаться недостаточно. Настает момент, когда необходимо действовать. - Хорошо, господин Друэ, обещаю вам, что, когда бы ни настало это время - буду ли я еще ребенком или уже взрослым, - я стану действовать в меру сил, данных мне Богом. Господин Друэ протянул мне руку; мне хотелось ее поцеловать, но я понял, что он этого не позволит. Я пожал ему руку и, прижимая к сердцу "Эмиля" и мой словарь, словно боясь, что они ускользнут от меня, с тяжелой от раздумий головой отправился обратно в Илет. |
