- Попробуйте, - холодно проговорил Жан Робер, шагнув навстречу плотнику. Петрус одним прыжком очутился перед самым носом у силача, словно собирался заслонить от него Робера. - Проследите с Людовиком, чтобы остальные не мешали, - приказал Жан Робер, отстраняя Петруса тыльной стороной руки. - Этого я беру на себя. И он ткнул пальцем плотнику в грудь. - Это вы обо мне, если не ошибаюсь, сударь мой? - хохотнул великан. - О тебе, о тебе. - Чему обязан честью быть вами избранным? - Я бы мог тебе ответить, что ты ведешь себя слишком вызывающе и потому заслуживаешь сурового наказания; однако причина не в том. - В чем же? - Мы с тобой тезки: тебя зовут Жан Бык, меня - Жан Робер. - Меня-то зовут Жан Бык, это верно, - отозвался плотник, - а вот ты не Жан Робер, это ты врешь, ты Жан Дер. Молодой человек в черном не дал ему договорить: один из его сложенных на груди кулаков, словно подброшенный стальной пружиной, ударил великана в висок. Жан Бык, тот самый, кто, не дрогнув, принял на руки сброшенную с третьего этажа женщину, вдруг отступил на несколько шагов и опрокинулся навзничь на стол, у которого подломились под его тяжестью две ножки. Нечто похожее происходило в эту минуту с другими сражавшимися. Петрус был мастер драться на палках, а также знал толк во французском боксе; за неимением палки он сделал каменщику подсечку, и тот покатился к Жану Быку, а тем временем Людовик, как хороший анатом, нанес угольщику в область печени, между седьмым ребром и шейкой бедренной кости, такой удар, что его противник побледнел, и это стало заметно даже сквозь слой угольной пыли, покрывавшей его лицо. Жан Бык и каменщик снова встали. Туссен, еще державшийся на ногах, опустился, ловя ртом воздух и схватившись руками за бок, на табурет, стоявший у стены. Но, как отлично понимает читатель, это была только первая атака, нечто вроде перестрелки перед боем; молодые люди это понимали и потому приготовились к новому нападению. Изумление зрителей - Багра и Фрикасе - было столь же велико, сколь и удивление действующих лиц этой сцены. Видя, что двое их товарищей, Жан Бык и Кирпич, упали навзничь, а Туссен-Лувертюр сидит с глупейшим видом, Багор и папаша Фрикасе встали, забыв о приказании Жана Быка, один - с багром, другой - с бутылкой в руке, чтобы тоже получить от праздника причитающееся. Каменщик упал скорее от неожиданности и потому поднялся, испытывая смущение, а не боль. А вот плотнику почудилось, будто в голову ему угодил конец балки, пущенной из катапульты. Боль в голове сейчас же отдалась по всему телу; некоторое время он ничего не видел и не слышал, кровавая пелена застилала ему глаза, в ушах гудело. Впрочем, кровавая пелена объяснялась просто: удар Жана Робера пришелся плотнику в висок, а потом кулак скользнул по лбу; перстень с печаткой, который юноша носил на указательном пальце, прочертил над бровью кровавый след. - А-а! Тысяча чертей! - вскричал плотник и двинулся на противника еще нетвердым шагом. - Вот что значит напасть врасплох: сопливый мальчишка, и тот может взять верх! - Ну что ж! На сей раз можешь не торопиться, Жан Бык, и приготовься. Я намерен доломать об тебя стол. Жан Бык занес кулак и снова бросился на противника; так бывает всегда, когда неискушенная грубая сила пытается одолеть ловкость, а ведь на этом и построена вся теория бокса: требуется меньше времени, чтобы ударить кулаком по прямой, нежели описать параболу. Для Жана Робера то была всего-навсего оборона: правой рукой он ослабил сокрушительный удар, которым угрожал ему плотник, а когда тяжелый кулак Жана Быка вот-вот готов был на него опуститься, Жан Робер ловко повернулся вокруг своей оси и, благодаря высокому росту, нанес противнику страшный удар ногой в грудь - в те времена один Лекур знал секрет таких ударов и умело ими владел. Жан Робер не ошибся, предсказав будущее плотнику: тот в самом деле снова рухнул на стол; он не вскрикнул, не произнес ни единого слова: полученный удар лишил его дара речи. С тремя другими участниками этой сцены произошло вот что. Петрус, со свойственным ему проворством, взял на себя сразу двух противников: мусорщику, бросившемуся на него с багром в руке, он швырнул в голову табурет, а пока Багор приходил в себя, он, как истинный бретонец, боднул каменщика в живот и перекинул его через себя. Людовику, таким образом, достался пока один кошатник - противник не слишком опасный; медик не был искушен в боксе, как его товарищи, а потому схватился с ним врукопашную и покатился по полу. Он превосходил папашу Фрикасе в силе и вскоре подмял его под себя. Но, вместо того чтобы воспользоваться своим преимуществом, Людовик, придавив противника к земле коленом, замер, размышляя, откуда исходит столь сильный запах валерьянки. Он еще раздумывал над этой неразрешимой загадкой, когда мусорщик и каменщик, увидев, что плотник повержен во второй раз, Туссен еще не оправился от удара в бок, а кошатник барахтается под Людовиком, закричали: - За ножи! За ножи! В эту минуту лакей внес устрицы. В одно мгновение он оценил положение, оставил поднос на столе и скатился по лестнице, торопясь предупредить кого следует о положении дел. Участники сцены почти не заметили его. Они были слишком заняты собой, а он исчез так стремительно, что, если бы не устрицы, появившиеся на столе, можно было подумать, будто он просто приснился. Но то, что происходило на пятом этаже, а также этажом ниже, сном назвать уже нельзя было. Грохот при двух падениях плотника, треск сломанного стола, крики "За ножи! За ножи!" заставили пьяниц, дремавших на четвертом этаже, подскочить; самые трезвые стали прислушиваться; один из них, шатаясь, пошел отворить дверь; те, кто был еще в состоянии видеть, заметили, как насмерть перепуганный лакей скрылся в потемках лестницы. Бывалые в делах такого рода, они догадались, что происходит. Вскоре трое друзей услышали торопливый топот по лестнице и вой, подобный гулу моря во время шторма. Это двигались подонки Рынка. Вскоре через распахнутую настежь дверь комната наполнилась полупьяным ошалевшим отребьем, взбешенным тем, что ему не дают спать. - Ага! Так тут резня!? - слышалось десятка два хриплых нестройных голосов. Завидев толпу, или, вернее, свору, Жан Робер, самый восприимчивый из троих молодых людей, невольно почувствовал, как по жилам у него растекается леденящий холод, который испытывает каждый, даже очень сильный человек при соприкосновении с гадом; обернувшись к своему другу-художнику, он не удержался и шепнул: - Ах, Петрус! Куда же ты нас привел!.. Но у Петруса в голове сложился новый план обороны. Когда пятеро одержимых заорали: "За ножи! За ножи!" - ибо плотник и Туссен скоро обрели голос и присоединились к угрозам приятелей, - Петрус ответил кличем: "На баррикады!", ни разу не звучавшим на улицах Парижа с того памятного дня, которому это оборонительное сооружение дало историческое имя. Известно, что позднее парижане вознаградили себя за молчание, продолжавшееся двести пятьдесят лет. Крикнув "На баррикады!", Петрус увлек за собой Жана Робера, заставил Людовика подняться, и они отбежали в угол комнаты, в одно мгновение отгородившись от наступающих столами и скамьями. Петрус воспользовался минутной передышкой, которую дала им победа, и сорвал с окна позолоченную когда-то палку, на которой висели шторы; завладеть этой палкой с самого начала схватки было его целью. Жан Робер прихватил свою трость. Людовик удовольствовался оружием, данным ему природой. В одно мгновение друзья оказались под защитой импровизированной крепости. - Посмотрите-ка, - обратился Петрус к товарищам, указывая на дальний угол бастиона, где были свалены в кучу пустые бутылки, осколки тарелок, раковины от устриц, старые вилки, ножи без ручек, ручки без лезвий. - Как видите, снарядов нам хватит! - Хватит, конечно, - подхватил Жан Робер, - а вот не ранен ли кто-нибудь из нас? Что до меня, то я удары раздавал, но не получал. - Я тоже жив и здоров! - отозвался Петрус. - А ты, Людовик? - Мне кажется, кто-то ударил меня кулаком между челюстью и ключицей; но беспокоит меня не это. - Что же тебя беспокоит? - поинтересовался Жан Робер. - Я бы хотел знать, почему от того человека, с кем я в последний раз сцепился, так несло валерьянкой. В эту минуту толпа взревела, встревожив и без того не на шутку обеспокоенных молодых людей. VI. ГОСПОДИН САЛЬВАТОР
Вид разъяренной толпы пробудил в простолюдинах чувства, противоположные тем, которые испытывали молодые люди. Плотник и его товарищи понимали, что это подоспела подмога. Жан Робер с друзьями видели, что для них это новые враги. Естественно, людям свойственно испытывать симпатию к себе подобным. Бросая свирепые взгляды на молодых людей, забившихся в своей крепости, сбежавшееся на шум отребье окружило Жана Быка и его товарищей, спрашивая, что происходит. Объяснить это было непросто, ведь плотник сам был виноват: он потребовал от молодых людей затворить окно. Другой его промах был более серьезный: он получил от Жана Робера удар кулаком и удар ногой - первый разбил ему лицо, второй расшиб грудь. Он рассказал толпе, что с ним произошло; но, как ни поворачивал он свою историю, ему не удавалось выйти из заколдованного круга: "Я хотел заставить затворить окно - оно осталось открыто! Я хотел наказать - сам оказался наказан!" И толпа (как и положено ей), не лишенная здравого смысла, несмотря на предубеждение против "фраков", поняла, - да простится мне просторечное выражение: оно так точно выражает смысл этого понятия! - что Жан Бык остался в дураках, и подняла его на смех. Плотника не было необходимости распалять. Если раньше он был в ярости, то от этого смеха он просто обезумел. Он поискал взглядом молодых людей и увидел, что они забаррикадировались в своем углу и отражают отчаянные атаки четверых его товарищей. - Стойте! - крикнул он. - Дайте мне разделаться с "фраком"! Но четверо его товарищей остались глухи. Зато, правда, немыми их назвать было нельзя. У Багра под глазом зияла рана: Людовик угодил в него осколком от бутылки. Жан Робер раскроил табуретом голову Туссену. Петрус концом палки через щель в баррикаде ранил кошатника в грудь, а каменщика - в бок. Четверо раненых орали во всю мочь: - Смерть им! Смерть им! Сражение в самом деле походило на смертный бой. Насмешки толпы, вид крови, стекающей по одежде собутыльников и по его собственной, привели Жана Быка в бешенство: он выхватил из кармана циркуль и со страшным этим оружием в руке шагнул к баррикаде. Петрус и Людовик ринулись было ему навстречу, вооруженные бутылками и готовые размозжить плотнику голову; но Жан Робер, увидев, что остался единственный серьезный противник и нужно раз навсегда с ним покончить, схватил своих друзей за куртки и сдернул их с баррикады, пробил ногой брешь и вышел через нее с тросточкой в руке: - Так вам мало? - спросил он у Жана Быка. В толпе загоготали и захлопали в ладоши. - Нет! - прорычал тот в ответ. - Я не успокоюсь, пока не воткну циркуль на шесть дюймов тебе в живот! - Стало быть, вы признаете свою слабость и готовы на подлость, Жан Бык? Не можете меня одолеть и потому решили убить? - Я хочу мщения, тысяча чертей! - выкрикнул плотник, приходя в возбуждение от собственных слов. - Берегись, Жан Бык! - предупредил молодой человек. - Клянусь честью, ты никогда не подвергался такой опасности, какая грозит тебе в эту минуту. Он обратился к толпе. - Вы же люди; постарайтесь урезонить этого человека: вы видите, что я спокоен, а он потерял голову. Человек пять отделились от толпы и встали между плотником и Жаном Робером. Но это вмешательство не успокоило Жана Быка, а привело его в еще большее возбуждение. Движением руки он оттолкнул всех пятерых. - Ах, никогда мне не грозила такая опасность, как теперь! Ха-ха! Уж не этой ли тросточкой ты собираешься отмахнуться от моего циркуля? А? И он взмахнул над головой своим остроконечным оружием; циркуль развернулся в воздухе и вытянулся не меньше чем на восемнадцать дюймов в длину. - Вот в этом ты ошибаешься, Жан Бык, - проговорил молодой человек, - это не простая тросточка, это змея; если ты сомневаешься, - прибавил он, выхватив шпагу из хрупких ножен в виде трости, - вот ее жало! Толпа взвыла от радости и содрогнулась от ужаса. Пути назад не было: должна была пролиться кровь; все шло своим чередом по законам драматического искусства - чем дальше, тем интереснее. - Ага! - с видимым облегчением выдохнул плотник, не чувствуя больше укоров совести. - Итак, ты тоже вооружен? Только этого мне и нужно! Жан Бык наклонил голову, занес руку и, подставляя грудь под удар с неискушенностью сильного человека, бросился на юношу во фраке, вооруженного легкой шпагой. Вдруг мощная рука схватила его за запястье и, с силой тряхнув, заставила выпустить циркуль, который, падая, воткнулся в пол. Плотник со страшным проклятием обернулся. Однако, едва увидев, с кем имеет дело, он сменил угрожающий тон на почтительный. - Ах, господин Сальватор! Простите, это совсем другое дело… - Господин Сальватор! - ахнула толпа. - Добро пожаловать! Если бы не вы, все бы кончилось бедой! - Господин Сальватор? - переспросили в один голос Жан Робер, Петрус и Людовик. - Это еще кто? - Вот человек, чье имя - добрый вестник, - прибавил Петрус. - Посмотрим, окажется ли он достоин своего имени! Персонаж, столь чудодейственным образом вышедший на сцену подобно античному богу из машины, по всей вероятности, ради того, чтобы помешать кровавой развязке и уладить дело миром, появился внезапно. На вид ему можно было дать лет тридцать. В самом деле, когда в момент своего появления он обвел толпу властным взглядом, у него было мужественное и в то же время кроткое лицо тридцатилетнего человека, дышавшее силой и красотой. Впрочем, в следующую минуту было уже трудно (если не сказать - невозможно) с уверенностью сказать, сколько же ему лет: тридцать? сорок? Он казался молодым, когда в выражении его лица угадывалась доброта и безмятежность, а во взгляде - любопытство и доброжелательность. Когда же его блуждающий взгляд натыкался на нечто такое, что вызывало в нем отвращение, он хмурил черные брови, лоб бороздили морщины и он выглядел старше. И вот, перехватив руку плотника и легким нажатием заставив его выпустить грозное оружие, он окинул быстрым взглядом трех друзей и сразу понял, что перед ним светские люди, случайно оказавшиеся в дурном обществе. Тогда он закончил здороваться со столпившимися в комнате людьми, хотя обошел лишь половину их; он заметил мусорщика, распластавшегося на столе с рассеченной щекой; каменщика в окровавленной одежде; угольщика, бледного, несмотря на налет черной пыли; кошатника, который, держась руками за бок, вопил, что умирает. При виде этой сцены - ее, однако, ему следовало ожидать - он переменился в лице; под его жестким, строгим взглядом даже самые отчаянные опустили головы, а самые хмельные поостыли. Так как на сцену только что явился главный герой нашей истории, просим у читателей позволения сделать для него то, что делали мы для менее значительных ее персонажей, то есть представить, насколько это возможно, самое точное описание этого человека. Ему было, как мы уже сказали, тридцать лет или около того. Его мягкие черные волосы были завиты, отчего казались короче, чем были в действительности; не будь завивки, они, вероятно, падали бы ему на плечи. Его голубые глаза были чистыми и светлыми, как озерная вода; и так же как озерная вода, с которой мы их сравнили, отражает небо, глаза молодого человека, носившего звучное и нежное имя, будто служили зеркалом, где отражались самые ясные его мысли. Овал его лица был Рафаэлевой чистоты: ничто не нарушало изящного контура, невозможно было не залюбоваться его безупречными линиями, как любуемся мы в первые майские дни солнцем, встающим на горизонте. Нос у него был прямой и довольно крупный, но не сильно выдававшийся вперед; рот - небольшой, с ровными зубами, вероятно, красивой формы: под черными усами нельзя было ясно разглядеть очертания губ. Его лицо, скорее матовое, нежели бледное, обрамляла черная и густая борода; ни ножницы, ни бритва, очевидно, никогда ее не касались: это был нежный пушок, изящная шелковистая нетронутая бородка, смягчавшая черты лица. Но что особенно поражало в облике молодого человека, так это белая матовая кожа: не желтоватая, как у ученых, не бледная, как у пропойц, не синеватая, как у преступников. Как описать безупречную белизну этого лица? С чем сравнить ее? С меланхоличным светом луны? С прозрачными лепестками белого лотоса? С нетронутыми снегами, венчающими гималайские вершины? Молодой человек был одет в черный бархатный сюртук, короткий и просторный; достаточно было перехватить это одеяние в талии, чтобы оно превратилось в камзол XV века; жилет и панталоны были тоже из черного бархата. Шапочка из той же ткани венчала его голову, и вовсе не обязательно было быть художником, чтобы вообразить на ней перо орла, цапли или страуса, которое превратило бы ее в ток. | 
