Накануне окончания Венсенской академии Танкред прискачет в Париж верхом, чтобы встретиться со мной; он был еще печальнее, чем обычно, и все нашли, что он очень изменился. - Вы слишком усердствуете, сударь, - сказала ему моя матушка. - В моем положении, сударыня, нельзя полеживать: если я не буду чего-то стоить, мне не на что больше рассчитывать. Я слушала Танкреда с восхищением: мне всегда нравились мужественные люди. В тот день Пюигийема не было дома, и я охотно позволяла Танкреду за мной ухаживать, причем больше, чем всегда. Глядя на нас, присутствующие дамы не могли прийти в себя от изумления. Даже двадцатилетняя женщина не могла бы слушать речи поклонника с таким благосклонным вниманием. Помнится, я взяла веер моей тетушки и вертела его в руках. Мы прогуливались по галерее, где было много красивых цветов, несмотря на то что стоял последний день января (матушка очень дорожила своими цветами). Никто не мешал нашей беседе. - Мадемуазель, - спросил Танкред, - вы позволите мне любить вас и заслужить вас своей шпагой? - Я не знаю, что вы имеете в виду, сударь, - отвечала я, манерничая, подобно придворным жеманницам. - О мадемуазель, я еще молод и ничего собой не представляю, но, если бы вы изволили мне это обещать, я бы доказал всем, что я действительно один из Роганов. Вы не знаете, что я думаю только о вас, что ваше имя всегда у меня на устах, а ваш образ - перед глазами. Сегодня утром было холодно, и Венсенский лес сверкал на заре, как алмазные султаны, - это было дивное зрелище. Я покинул свою казарму, чтобы побеседовать с вашим образом - моим постоянным спутником; я чувствовал себя таким сильным, находя опору в воспоминаниях о вас, что, как мне кажется, мог бы перевернуть весь мир. Я продолжал шагать куда глаза глядят, не думая о том, что неприятель близко; внезапно я заметил на повороте аллеи небольшой дом с остроконечной крышей, притаившийся среди деревьев; я видел его впервые; он напоминал птичье гнездо в листве, и мне подумалось, что здесь можно было бы надежно спрятать свою любовь. - Я знаю, знаю, - отвечала я. - В доме кто-то жил, его обитатели уже проснулись и собирались уезжать. - Уезжать? - Да, я видел, как пожилая дама, хорошенький мальчик и служанка садились в карету с множеством сундуков, которые укладывал туда старый лакей. Лошади, запряженные в экипаж, были помечены вензелем как лошади приближенных короля. Карету окружал отряд вооруженных всадников во главе с дворянином, которого я несколько раз видел здесь в разных местах, - его зовут господином де Сен-Маром. Эти люди посмотрели на меня искоса, а их командир направился ко мне; он вежливо осведомился, один ли я и есть ли у меня к ним дело. "Я гуляю, сударь, - был мой ответ, - причем один, и мне нет дела ни до чего, кроме моих мыслей". Дворянин поклонился, и отряд умчался галопом. "Бедный Филипп! - подумала я. - Куда же его повезли?" - А я, мадемуазель, - продолжал Танкред, - я отправился дальше. Впереди меня неслось множество надежд, и все же мне кажется, что эти надежды ускользали от меня. Я видел, как они, подобно ангелам в белых одеждах, витают над моей головой; я пытался их поймать, но они стремительно уносились прочь и, в последний раз оборачиваясь в мою сторону, являли мне ваше залитое слезами лицо: оно прощалось со мной. Я скоро умру. - Сударь, - сказала я, - все это сущее ребячество. Танкред широко раскрыл свои большие глаза, необычайно ласковые, и произнес в ответ: - В самом деле, нам с вами следовало бы оставаться детьми, а мы разговариваем, как взрослые. Дело в том, что в огне событий и гражданских войн дети быстро мужают. Наши отцы и матери в таком же возрасте были еще юными, но у предыдущего поколения была Лига, а что выпадет тем, кто еще не родился? Знаете, порой я думаю, что жизнь печальна и там, на Небесах, лучше. - Но вы же не католик, сударь. - Да, мадемуазель, как мои отец и мать. - В таком случае я не смогу выйти за вас замуж, ибо мне не хотелось бы ходить на протестантские проповеди в Шарантон. - Разве мой зять господин де Шабо туда ездит? - И вы никогда не станете католиком? - Я не собираюсь этого делать, пока меня не признают, иначе станут говорить, что этим я хотел подкупить своих судей. Если я и отрекусь когда-нибудь от своей веры, то лишь из любви к вам, мадемуазель, а также ради Девы Марии. - Ради Девы Марии? - Да. Я даже не могу передать вам, до чего я ее люблю. Она так прекрасна и так чудесна! Мать Иисуса Христа, она всесильна и исполнена доброты, и я верю, что она, претерпевшая столько мук, протягивает руку всем страждущим; я верю, что она защищает сирот и обездоленных; я верю, что она наша истинная мать, - словом, святая, безупречная мать. Ах, я часто молюсь ей, забывая обо всем! - Значит, вы не гугенот, ведь для них это святотатство. - Мне пора возвращаться в казарму; я прощаюсь с вами, мадемуазель, и вверяю вас Богу. На завтра назначена вылазка передового отряда; я буду в ней лучшим. Не дадите ли вы мне один из своих бантов на счастье? Не отказывайте мне, умоляю… Как знать? Возможно, это последнее, о чем я вас прошу. Я была так тронута его просьбой и взглядом, что слезы навернулись на мои глаза. Сняв с плеча один из бантов, я привязала его к шпаге Танкреда. Бант был бело-голубого цвета. В этот миг мимо нас проходила госпожа маркиза де Севинье, собиравшаяся засвидетельствовать матушке свое почтение. Она остановилась и сказала своему дяде, аббату де Куланжу, сопровождавшему ее: - Посмотрите на этих прелестных детей: они играют в любовь, как в куклы. Танкред стал красным от стыда и окинул маркизу высокомерным взглядом. Я проводила его до выхода. Когда дверь закрылась, мне почудился рядом тяжелый вздох; я огляделась вокруг - никого не было. Мне стало страшно, и я убежала в свою комнату. Если бы со мной был кузен! На следующий день во время схватки, о которой сообщил мне Танкред, в него попал заряд, выпущенный из аркебузы. Юношу подобрали на поле боя - он был при смерти, но еще в сознании; его отвезли в замок Венсенского леса. Танкред не изменил своему характеру: он не дрогнул и не захотел, чтобы противник торжествовал, захватив подобного пленника. Когда его стали допрашивать, он отвечал по-голландски и все время говорил только на этом языке, стараясь сойти за голландца. Танкред попросил перо и чернила у какого-то ритместрера, состоявшего на службе у господина принца, и написал записку своему камердинеру; то были прощальные слова без всякого обращения, адресованные мне и его матери; почти сразу же после этого он испустил дух. Мне вернули бант. Я не скажу, что была растрогана - от столь юного существа нельзя требовать слишком многого - я была просто потрясена. Впоследствии я все больше сожалела о Танкреде и все острее чувствовала эту утрату; у меня есть убеждение, что он всю жизнь любил бы меня сильнее, чем я его. Несчастный был убит солдатами моего отца, воевавшими на стороне двора, на следующий день после поражения шевалье де Севинье, возглавлявшего Коринфский полк коадъютора, - этот разгром назвали Первым посланием к коринфянам. V
Таким образом я узнала об отъезде Филиппа, и, хотя я была еще совсем ребенком, эта разлука на вечные времена казалась мне невыносимой. Я не сказала тогда ни слова бедному Танкреду, смерть которого потрясла меня почти в то же самое время, но мне всегда было свойственно ничего не забывать. Именно поэтому я всю жизнь не выносила г-на Монако, оскорбившего меня в день свадьбы, о чем я расскажу в свое время. Я мучила его, и он платил мне тем же, но платил глупо, как и подобает глупцу, каковым он и является: он навлек на себя насмешки и умудрился оправдать меня в глазах света, невзирая на мои проступки. Над ним смеялись, сочувственно пожимая плечами; о его чудачествах говорили во весь голос и шепотом, но ему так и не удалось вызвать к себе жалость, хотя, признаться, он заслуживает ее из-за того рода бед, какие ему случилось на себя навлечь. Оставим пока в покое г-на Монако: в дальнейшем у нас будет достаточно поводов о нем поговорить; итак, в описываемое мной время я все еще была той, которой, к своей глубочайшей досаде, больше не являюсь, то есть, малышкой Грамон, избалованным ребенком, миниатюрной копией кокетки и благородной дамы, а также, о чем я вскоре поведаю, маленькой героиней (должно быть, немного людей проявляли столько мужества и присутствия духа, как я). Я обещала вкратце рассказать о двух событиях Фронды, в которых мне довелось принимать деятельное участие. На все остальное я смотрела лишь глазами других людей, и я не настолько хорошо осведомлена об этом, чтобы утомлять читателей тем, что все уже и так хорошо знают. О том времени пишут все, кому не лень; даже у ничтожнейшего из провинциальных дворянчиков есть своя история времен Фронды, а если такой истории у него нет, он ее сочиняет. Вот почему я не собираюсь долго надоедать вам своим рассказом о Фронде. Мой отец, как и все знатные люди той эпохи, два или три раза менял партии и поочередно примыкал то к одной, то к другой; однако, в отличие от других благородных господ, его всюду превосходно принимали, поскольку он заранее готовил себе пути к переходу: у него были заложники во всех станах; кроме того, подобно примерявшей корону обезьяне Лафонтена, героине одной из новых басен, которые я на днях читала, маршал де Грамон столь искусно преодолевал трудности, легко обращая это в игру, что слушать его было одно удовольствие. К примеру, король терпеть не может, когда ему напоминают о каком-нибудь эпизоде, относящемся к поре его несовершеннолетия; в особенности он не выносит рассказов, связанных с защитой Парламента и с господами принцами, и, хотя эти события продолжались всего несколько дней, его величество не допускает ни малейшего намека на тот период; между тем отец по сей день рассказывает королю эти старые истории и не упускает случая прибавить, подмигивая: "Это было в ту пору, когда мы помогали вашему величеству в борьбе со сьёром Мазарини". Услышав это, король тоже не упускает случая рассмеяться на свой лад, ибо Людовик XIV, сохраняя достоинство, никогда не смеется, даже в кругу самых близких людей. Составить верное представление об этом Короле Солнце может лишь тот, кто был опален его лучами. Итак, речь идет о славном времени смуты, когда в Париже все было поставлено с ног на голову, но людям не жилось от этого хуже. Двор был объят неописуемым ужасом, и в первую очередь им был охвачен господин кардинал Мазарини. Предыдущий кардинал, мой доблестный двоюродный дед, не трусил бы из-за такого пустяка. При дворе снова решили уехать (двор уже однажды уезжал), но следовало держать это в строжайшем секрете, ибо чернь могла этому помешать - в подобных случаях она не склонна церемониться. В тайну посвятили немногих, даже приближенные королевы ничего не знали, но отец был обо всем осведомлен. Ежегодно 5 января маршал давал званый ужин, на котором из гостей выбирали так называемую королевскую чету; как правило, на этих пиршествах присутствовал цвет дворянства, даже принцы; когда подавали десерт, нас приводили к столу вместе с множеством других детей, с которыми мы играли во время застолья. В тот день, как обычно, у нас были герцог Немурский, г-жа де Лонгвиль и герцог Буйонский - чтобы пойти на такое, требовалась недюжинная дерзость хозяина. Ужин был великолепен, отец очарователен, а ничего не подозревавшая матушка была такой же, как всегда. Госпожа де Лонгвиль была избрана королевой, а герцог Немурский - королем. Около часа ночи все разошлись, несмотря на уговоры маршала, по всей видимости желавшего продолжать ночное пиршество. Отец тотчас же поднялся в покои матушки, которая не выносила первый этаж и предпочитала всегда жить на втором этаже; я находилась там вместе с Гишем, Лувиньи и Пюигийемом (посторонние уже давно нас покинули). Матушка отдавала распоряжение своим и нашим горничным, так как на следующий день нас, детей, должны были рано утром вести в церковь; Пюигийем с присущей ему спесью хотел отправиться туда вместе с Гишем и конюшими маршала; матушка же советовала ему умерить свои притязания. - Сударыня, - произнес отец, уже в сапогах входя в комнату, - мы немедленно уезжаем. - Уезжаем, сударь? В такой час? - Не вы, не Лувиньи, не Пюигийем и не мадемуазель де Грамон, но мы с Гишем уезжаем вместе с частью моих слуг. - Нельзя ли отложить эту поездку? - Это невозможно: король, королева и Месье ждут нас на Кур-ла-Рене, где назначена встреча; двор переезжает в Сен-Жермен; следует поспешить, иначе господа парижане могут расставить повсюду свои посты и поймать нас как в мышеловку. - Я тоже поеду с вами, сударь, - со своим неизменным хладнокровием заявила матушка. - Ни в коем случае, душенька, не будем ничего терять из виду; оставайтесь здесь и, напротив, продолжайте почаще принимать господ принцев и их сторонников. Я оставляю вас в добрых отношениях с ними. Уверяйте всех, что я уехал без вашего ведома, что вы ничего не знали и к тому же в любом случае не последовали бы за мной. Рвите на себе волосы из-за того, что я похитил у вас графа де Гиша, и клянитесь, что уж остальные ваши дети будут на стороне Парламента, как только возраст позволит им принять чью-либо сторону. Вы не подвергнетесь неприятностям, не волнуйтесь! За это время защитники Парламента и сторонники короля десять раз передумают. - И все же, сударь, в отсутствие двора здесь, вероятно, будет неуютно, да и мои дети… - Ваши дети ничем не рискуют, как и вы; если сюда явятся парижане, откройте им двери и ни в чем им не отказывайте, а не то они возьмут свое силой, что было бы страшнее всего. Черкните записку коадъютору, вверьте себя его милости, осыпайте меня упреками, жалуйтесь - я заранее вас прощаю и заранее об этом прошу. - Сударь, я не смогу этого сделать. - Повторяю: я прошу вас об этом и ни в коем случае не стал бы вам приказывать. Это меня устраивает, это мне подходит. К тому же обещаю отплатить вам тем же: я буду кричать на всех перекрестках Сен-Жермена, что вы действовали вопреки моей воле. Я подожду вас с неделю, а затем с прискорбием оповещу всех о вашем неповиновении. - Это невозможно, сударь, я отнюдь не мятежница, а покорная жена и никогда в жизни вам не перечила. - Черт побери! Если вы покорная жена, оставайтесь ею и делайте то, что я вам говорю. Повторяю: у меня совсем нет времени, прощайте, я ухожу. Не забывайте мои наказы, пожалуйста. - Я запомню их, отец, - заявила я с той неподражаемой самоуверенностью, которая была унаследована мною от маршала и потому была им ценима во мне. - О! В самом деле, мне следовало обратиться к вам, мадемуазель, и не забывать, что вы самый здравомыслящий человек в доме. Между тем Пюигийем принялся дергать маршала за его плащ. - Сударь, сударь, - повторял он, - вы изволите мне ответить? - В чем дело, сударь? Поторопитесь, не то я опоздаю. - Будьте любезны, скажите мне, будет ли в Сен-Жермене больше схваток, чем в Париже? - А что? - Я отправлюсь туда, где будут сражаться. - Вы отправитесь туда, куда я захочу, запомните это; вот еще один забавник-щеголь вздумал рассуждать! - Господин маршал!.. - Господин мальчишка! Нет, я ошибся, господин червовый валет, разве вам не известно, что во время моего отсутствия здесь нужен мужчина и что мне не на кого положиться, кроме вас?! Я оставляю вас на страже моего дома и моей супруги - это величайший из знаков доверия, какое только я могу вам оказать, и рассчитываю, что вы окажетесь достойны моего доверия. Пюигийем выслушал эти слова не пошевельнувшись. Он поднял голову - было видно, как он горд собой. Маршал посмотрел на него с улыбкой и произнес: - Что ж! Вы храбрый молодой дворянин, и я не теряю надежды когда-нибудь увидеть вас маршалом Франции. Пюигийем промолчал, в отличие от одного болвана, сказавшего отцу: "Сударь, хотя я и не маршал Франции, я из той породы дерева, из которой их делают". "Разумеется, сударь, когда маршалов станут делать из дерева, у вас на это звание будет полное право", - отпарировал г-н де Грамон. Отец был славным человеком, и временами он изрекал остроты, над которыми смеялась вся Франция. Хотя я говорю "он был", мне следовало бы сказать "он есть", ибо отец все тот же, и ему суждено пережить меня. В конце концов матушка все поняла и по своему обыкновению смирилась. Мы всю ночь не сомкнули глаз. Наутро, пробудившись, Париж узнал об отъезде короля; это вызвало всеобщие крики, волнения и приступы ярости. Все уличные сорванцы с воплями носились по Парижу, а наши слуги пришли из города со смиренно сложенными руками и воздетыми к Небу глазами; матушка скверно разыграла комедию - самые проницательные, очевидно, догадались, что нам все известно. К счастью, она вспомнила о письме к коадъютору и постаралась написать его наилучшим образом, что ей обычно не удавалось. Коадъютор прислал матушке лучника, который должен был оставаться в нашем доме, чтобы нас защищать. Я же отправилась прямо к г-же де Рамбуйе, большому другу нашего семейства, на дочери которой, мадемуазель Жюли д'Анженн, столь прославившейся благодаря воспевавшим ее остроумцам, отец чуть было не женился. Мой дед (он был тогда еще жив и только что получил титул герцога), сущий скряга, не захотел дать маршалу достойное приданое, и г-жа де Рамбуйе, при всем своем желании, не смогла выдать за него дочь. Несмотря на это, она все равно нас любила и часто приглашала меня по утрам в Голубую комнату Артенисы - храм муз и преддверие Парнаса. В тот вечер я отправилась туда одна, чтобы подышать свежим воздухом. "Подышать свежим воздухом" - точное выражение, ибо комната Артенисы была просторной. Госпожа де Рамбуйе не выносила ни тепла, исходящего от камина, ни солнечного жара. Она становилась пунцовой в четырех туазах от огня, поэтому ей приходилось проводить всю зиму в постели, кутая ноги в медвежью шкуру, словно в мешок. Все грелись в лучах ее яркого ума, при этом жаловались на холод и отогревали себе руки дыханием. |
