И, наклонившись к Наноне, которую она тихонько подняла, виконтесса прикоснулась к щеке той, которая была ее соперницей. - О, вы будете моею истинною сестрою, моим другом. О, да, мы будем жить и умрем вместе, вспоминая о нем, молясь за него. Пойдемте, вы правы, он покоится недалеко отсюда, в церкви. Эта была единственная милость, которую я просила от той, кому посвятила всю мою жизнь. Да простит ей Бог! При этих словах Клара взяла Нанону Лартиг за руку и они тихими шагами подошли к заросли лип и сосен, позади которых скрывалась церковь. Виконтесса ввела Нанону в часовню, посреди которой лежал простой камень в четыре дюйма высотою. На этом камне был высечен крест. Госпожа Канб ограничилась тем, что, не говоря ни слова, указала рукой на этот камень. Нанона встала на колени и поцеловала мраморную плиту. Госпожа Канб прислонилась к алтарю и целовала волосы. Одна приучала себя к смерти, другая пыталась последний раз обратиться мечтою к жизни. Четверть часа спустя обе женщины вернулись в монастырь. Они прерывали свое мрачное мечтание только тихими словами, обращенными к Богу. - Сестра, - сказала виконтесса, - от сего часа у вас будет своя келья в этом монастыре. Хотите взять ту, которая возле моей? Мы будем одна около другой. - Благодарю вас за предложение, которое вы мне делаете, - ответила Нанона Лартиг. - Только прежде, чем навсегда расстаться со светом, позвольте мне сказать последнее прости моему брату, который ожидает меня у ворот, который тоже измучен горестью. - Увы! - тихонько проговорила госпожа Канб, невольно вспоминая о том, что спасение Ковиньяка стоило жизни его товарищу по плену. - Идите, сестра. Нанона ушла. II. Брат и сестра
Нанона правду сказала. Ковиньяк ее ждал, сидя на камне в двух шагах от своей лошади, на которую он печально поглядывал в то время, как сама лошадь, пощипывая сухую траву, росшую вокруг, время от времени поднимала голову и устремляла на хозяина свои смышленные глаза. Перед искателем приключений тянулась пыльная дорога, которая версты за четыре дальше терялась среди леса, покрывающего скат горки. Казалось, она шла из этого монастыря и терялась где-то в пространстве. Как ни мало его ум был склонен к философии, он, быть может, в это время думал о том, что там, вдали, был шумный и суетный мир, все отголоски которого замирали, дойдя до этой железной решетки с крестом. Ковиньяк и на самом деле дошел до такой степени чувствительности, что в нем можно было предположить подобные мысли. Но ему показалось, что он уж слишком долго отдается такому чувствительному настроению. Он встряхнулся, напомнил себе, что он мужчина, и упрекнул себя за свою слабость. - Как, - говорил он себе, - я человек, который выше всех этих людей по уму, разве могу я быть им равным по сердцу или лучше сказать, по бессердечности! Кой черт! Ришон умер, это правда, и Каноль умер, это тоже правда. Но ведь я-то жив, а в этом и состоит вся суть! .. Так-то оно так, но вот именно потому, что я жив, я и размышляю, а размышляя, я вспоминаю, а вспоминая, я становлюсь печальным. Бедный Ришон! Такой храбрый вояка! Бедный Каноль! Такой чудный дворянин! И вот оба они повешены, и повешены - тысяча чертей! - из-за меня, Ролана Ковиньяка! .. Ух! Все это так грустно, что я просто задыхаюсь! Я уж не говорю о сестре. Она никогда не могла мною похвалиться, а теперь у ней нет и совсем никакой причины щадить меня, потому что Каноль умер, и потому что она имела глупость рассориться с д'Эперноном. Теперь она, конечно, еще больше не жалует меня и, как только собою овладеет, так тотчас же первым делом лишит меня наследства. Так вот в этом-то и состоит моя главная беда, а вовсе не в этих чертовских воспоминаниях, которые меня преследуют. Каноль, Ришон, Ришон, Каноль! .. Ну, что же тут такого? Разве я не видывал на своем веку сотни умиравших людей, и разве они были не такие же люди, как и все другие! .. И все-таки, черт меня побери, бывают минуты, когда мне кажется, что я жалею о том, что не был повешен вместе с ними. По крайней мере, умер бы в хорошей компании, а теперь черт его знает, в какой компании придется умереть! .. В эту минуту монастырский колокол пробил семь ударов. Этот звон привел в себя Ковиньяка. Он вспомнил, что сестра велела ему ждать до семи часов, что она скоро появится, и что ему надо до конца выдержать свою роль утешителя. В самом деле, дверь отворилась, и вышла Нанона. Она пришла через малый двор, где Ковиньяк мог бы ее дожидаться, если бы хотел, потому что посторонним дозволялось вступать сюда. Этот двор еще не считался священным местом, недоступным для мирян. Но искатель приключений сам не пожелал вступить в этот двор, говоря, что близость монастырей, и в особенности женских, внушала ему дурные мысли. Поэтому, как мы уже сказали, он остался за оградою на дороге. При звуке шагов по песку Ковиньяк обернулся и, увидав за решеткою Нанону, с глубоким вздохом сказал ей: - А вот и ты, сестрица! Когда я вижу одну из этих зловещих решеток, вижу, как она запирается за бедною женщиною, мне так и представляется могильный камень, покрывающий умершую. Одну я не могу себе иначе представить, как в одежде послушницы, другую не иначе, как в саване. Нанона печально улыбнулась. - Это хорошо, - сказал Ковиньяк. - Ты уже больше не плачешь. Хорошее начало. - Да, правда, - сказала Нанона, - я уже не могу плакать. - Но можешь еще улыбаться. Ну, тем лучше, значит, теперь отправимся обратно? Я, право, сам не знаю отчего, но только эти места наводят меня на разные мысли. - Спасительные? - спросила Нанона. - Спасительные, говоришь ты? Ну, хорошо, не будем об этом спорить, я рад, что ты находишь эти мысли такими. Я думаю, что ты теперь сделала добрый запас таких мыслей, так что тебе их надолго хватит. Нанона не отвечала, она задумалась. - В числе этих спасительных мыслей, - решился спросить Ковиньяк, - надеюсь, была мысль о забвении обид? - Если не о забвении, то, по крайней мере, о прощении. - По-моему, лучше бы забвение, ну да все равно. Коли человек виноват, так ему не приходится быть разборчивым. Значит, ты мне простишь мои грехи, сестричка? - Да, я их уже простила, - отвечала Нанона. - А, это меня радует, - сказал Ковиньяк. - Значит, с этих пор ты будешь в состоянии смотреть на меня без отвращения. - Не только без отвращения, но даже с удовольствием. - С удовольствием? - Да, мой друг. - Друг? Вот как! Знаешь, Нанона, такое название доставляет мне большое удовольствие, потому что ты мне даешь его по доброй воле, тогда как братом ты должна меня называть волей-неволей. Значит, ты решилась переносить мое присутствие около себя? - О, этого я не говорю, - ответила Нанона. - Существуют невозможные вещи, Ролан, и мы оба будем их помнить. - Понимаю, - сказал Ковиньяк с новым глубочайшим вздохом. - Я изгнан. Ведь ты меня изгоняешь, не так ли, я больше не увижу тебя. Ну, что делать! Хотя для меня будет очень тяжело не видать тебя, Нанона, но я сам понимаю, что заслужил это. Да я и сам осудил себя на это. И что мне теперь делать во Франции? Мир заключен. Гиенна умиротворена. Королева и мадам Конде сделались наилучшими друзьями в мире, а я не могу себя обманывать до такой степени, чтобы воображать себе, что я заслужил милости той или другой из них. И самое лучшее, что я могу сделать, это удалиться в добровольное изгнание. Итак, милая сестричка, скажи прости вечному страннику. Теперь идет война в Африке. Бофор идет сражаться с неверными, и я пойду с ним. По правде сказать, я решительно не постигаю, в чем эти неверные провинились против верных. Но это до нашего брата не касается, это дело королей. А там можно быть убитым - вот и все, что мне нужно. Отправлюсь туда. Когда ты узнаешь, что я умер, ты все же будешь не так ненавидеть меня. Нанона, которая слушала этот поток слов, опустив голову, подняла на Ковиньяка свои большие глаза. - Это правда? - спросила она. - Что? - То, что ты задумал, брат? Ковиньяк был увлечен в своем порыве красноречия звуком собственных слов, как это часто бывает с людьми, привыкшими к пустозвонству. Вопрос, заданный Наноною, призвал его к действительности. Он вопросил самого себя, нельзя ли ему как-нибудь от этого порыва вдохновения сделать переход к чему-нибудь посущественнее. - Видишь ли, сестричка, - сказал он, - клянусь тебе… Уж, право, не знаю чем… Ну, клянусь тебе честью Ковиньяка, что я действительно глубоко опечален смертью Ришона, а еще больше смертью… Вот видишь ли, сейчас только, сидя вот на этом самом камне, я старался всеми силами и средствами угомонить свое сердце, которое до сих пор всю мою жизнь молчало во мне, и которое теперь не довольствуется тем, что бьется, но говорит, кричит, плачет. Скажи, Нанона, ведь это и есть то самое, что называется угрызениями совести? Этот вопль был так натурален, был так полон горести, несмотря на его дикость, что Нанона поверила его исхождению из самой глубины сердца. - Да, - сказала она, - это угрызение совести. Ты лучше, чем я думала. - Ну, коли так, - сказал Ковиньяк, - коли это точно угрызение совести, то я отправлюсь в африканскую кампанию. Ведь ты доставишь мне средства для обмундирования и путешествия, и дай Бог, чтобы все твои горести удалились со мною. - Ты никуда не пойдешь, брат, - сказала Нанона. - Отныне ты будешь вести жизнь вполне обеспеченного человека. Ты уже десять лет борешься с нищетою. Я не говорю об опасностях, которым ты подвергался, они неизбежно связаны с жизнью солдата. На этот раз ты спас свою жизнь там, где другой ее потерял. Значит, такова была воля Божия, чтобы ты жил, а мое желание, совпадающее с этою волею, в том, чтобы отныне ты жил счастливо. - Погоди, сестрица, что ты такое говоришь и как понимать твои слова? - отвечал Ковиньяк. - Я хочу сказать, что ты должен отправиться в мой дом в Либурне, прежде чем его успеют разграбить. Там в потайном шкафу, что позади венецианского зеркала… - В потайном шкафу? - переспросил Ковиньяк. - Да, ведь ты его знаешь, не правда ли? - спросила Нанона с улыбкою. - Ведь ты из этого самого шкафа месяц тому назад взял двести пистолей? - Нанона, ты должна мне отдать ту справедливость, что я мог бы взять из этого шкафа, битком набитого золотом, гораздо больше, а между тем взял только то, что было мне существенно необходимо. - Это правда, - сказала Нанона, - и если это может тебя оправдать в собственных глазах, то я охотно это подтверждаю. Ковиньяк покраснел и опустил глаза. - О, Боже мой, забудем об этом, - сказала Нанона. - Ты очень хорошо знаешь, что я прощаю тебя. - А чем это доказывается? - спросил Ковиньяк. - А вот чем. Ты отправишься в Либурн, откроешь этот шкаф и найдешь в нем все, что мне удалось уберечь от своего богатства: двадцать тысяч экю золотом. - Что же я буду с ними делать? - Ты их возьмешь. - Но кому же ты предназначаешь эти двадцать тысяч экю? - Тебе, брат. Это все, чем я располагаю. Ведь ты знаешь, что, расставаясь с д'Эперноном, я ничего не выпросила для себя, так что моими домами и замками завладели другие. - Что ты говоришь, сестра! - вскричал пришедший в ужас Ковиньяк. - Что ты забрала себе в голову? - Да ничего, Ролан, я только повторяю тебе, что ты возьмешь себе эти двадцать тысяч экю. - Себе?.. А тебе?.. - Мне не нужно этих денег. - Ага, я понимаю, у тебя есть другие. Ну, тем лучше! Но ведь эта сумма громадная, ты подумай об этом, сестра. Для меня этого много за один раз. - У меня других денег нет, у меня остались только драгоценные вещи. Я и их тебе отдала бы, но они мне необходимы для вклада в этот монастырь. Ковиньяк подскочил от удивления. - В этот монастырь! - вскричал он. - Ты хочешь вступить, сестра, в этот монастырь? - Да, мой друг. - О, ради Бога не делай этого, сестричка! Монастырь! .. Ты подумай, какая там скучища! Ты об этом меня спроси, ведь я был в семинарии. Шутка сказать, монастырь! Нанона, не делай этого, ты сгниешь! - Я на это и надеюсь, - сказала Нанона. - Слушай, сестра, если так, то я не хочу твоих денег, слышишь? Черт побери! Эти деньги спалят мне руки. - Ролан, - возразила Нанона, - я вступлю сюда не для того, чтобы тебя обогатить, а для того, чтобы самой стать счастливою. - Но ведь это сумасшествие! - сказал Ковиньяк. - Я твой брат, Нанона, и я этого не допущу. - Мое сердце уже здесь, Ролан. Что же будет делать мое тело в другом месте? - Об этом страшно и подумать, - сказать Ковиньяк. - О, моя милая Нанона, моя дорогая сестра, пожалей себя! - Пожалуйста, ни слова больше, Ролан. Ты слышал меня. Эти деньги твои, распорядись ими разумно, потому что твоя бедная Нанона не будет подле тебя, чтобы снабдить тебя снова деньгами. - Но, послушай, сестра, что доброго сделал я для тебя, для того, чтобы ты так великодушно обошлась со мною? - Ты дал мне то, чего одного я ожидала, чего одного жаждала, что для меня было всего дороже. Это было именно то, что ты привез мне из Бордо в тот вечер, когда он умер и когда я не могла умереть. - Ах, да, вспоминаю, - сказал Ковиньяк, - это та прядь волос… И искатель приключений понурил голову, он почувствовал у себя в глазах какое-то необычное ощущение. Он поднял руку к глазам. - Другой бы плакал, - сказал он. - Я плакать не умею, но, ей-богу, страдаю от этого нисколько не меньше, если не больше. - Прощай, брат, - сказала Нанона, протягивая руку молодому человеку. - Нет, нет, нет! - воскликнул Ковиньяк. - Никогда я не скажу тебе прости по своей доброй воле! И что тебя побуждает запираться в этом монастыре? Страх, что ли? Коли так, уедем из Гиенны, будем вместе бродить по свету. Ведь и в мое сердце вонзилась стрела, которую я повсюду буду носить с собою, и она будет причинять мне боль, которая заставит меня чувствовать и твою боль. Ты будешь мне говорить о нем, а я буду тебе говорить о Ришоне. Ты будешь плакать, а потом, может быть, и я тоже стану способен плакать, и это доставит мне облегчение. Хочешь, удалимся куда-нибудь в пустыню, и там я буду почтительно услуживать тебе, потому что ты святая девушка. Хочешь, я сам стану монахом? Впрочем, нет, я не в состоянии, признаюсь откровенно. А только ты не уходи в монастырь, не прощайся со мной навеки! - Прощай, брат. - Хочешь остаться в Гиенне, невзирая на бордосцев, на гасконцев, не взирая ни на кого? У меня теперь уже нет моего отряда, но со мной еще остаются Фергюзон, Барраба и Карротель. А мы вчетвером еще можем сделать много. Мы будем тебя охранять лучше, чем охраняют королеву, и если до тебя доберутся, если тронут хотя один волос на твоей голове, то ты можешь потом сказать: они умерли все четверо. Мир их праху. - Прощай, - повторила она. Ковиньяк собирался продолжать свои убеждения, как вдруг на дороге раздался стук кареты. Перед каретою скакал верховой курьер в ливрее королевы. - Это что такое? - сказал Ковиньяк, оборачиваясь в сторону кареты, но не опуская руки своей сестры, стоявшей по ту сторону решетки. Карета тогдашнего фасона, с гербами и открытыми боками была запряжена шестеркою лошадей. В ней сидело восемь человек и с ними целая куча лакеев и пажей. Позади кареты ехали гвардейцы и придворные верхом. - Дорогу, дорогу! - кричал курьер, мимоходом хлестнув бичом лошадь Ковиньяка, хотя она стояла совсем в стороне на краю дороги. Испуганная лошадь сделала прыжок. - Эй, приятель, - крикнул Ковиньяк, выпуская руку сестры, - вы уж, пожалуйста, будьте поосторожнее! - Дорогу королеве! - кричал курьер, мчась вперед. - Королева, королева, вон оно что! - сказал Ковиньяк. - Ну, коли так, надо посторониться, чтобы не нажить каких-нибудь хлопот. И он как можно ближе прижался к стене, держа лошадь под уздцы. В эту минуту у кареты как раз порвался гуж, и кучер мощным усилием сдержал шестерку лошадей. - Что такое? - раздался чей-то голос, отличавшийся сильным итальянским акцентом. - Почему остановились? - Гуж порвался, ваше преосвященство, - сказал кучер. - Откройте, откройте! - кричал тот же голос. Два лакея бросились открывать дверцу, но прежде чем они успели отбросить подножку, человек с итальянским акцентом уже спрыгнул на землю. - А, да это синьор Мазарини, - сказал Ковиньяк. - Он, по-видимому, не стал ждать, чтобы его попросили выйти из кареты первым. После него вышла королева. После королевы - Ларошфуко. Ковиньяк протер себе глаза. Вслед за Ларошфуко вышел д'Эпернон. - Эх, - проговорил наш искатель приключений, - зачем вместо того другого не повесили вот этого! За д'Эперноном последовал ля Мельере, а за ля Мельере герцог Бульонский и еще две придворные дамы. - Я знал, что они уже прекратили драку, - сказал Ковиньяк, - но не знал, что они уже успели так крепко подружиться. |
