Тут секунданты поняли, что и он собирается окончить свой поединок. Дормаген хотел предупредить нападение и снова употребить свой особенный прием. - Опять, - заметил Самуил. - Ты повторяешься! И снова, как в первый раз, Самуил ускользнул. В ту же минуту ловким движением своей шпаги он выбил шпагу из руки противника, проколол ему левый глаз и быстро отдернул шпагу назад. Дормаген испустил страшный крик… - И я выбрал также левый глаз, - сказал Самуил, - для охотника это удобнее, чем лишиться правого. Секунданты окружили раненых. У Франца было задето правое легкое. Хирург, однако, надеялся, что он быстро поправится. Затем хирург подошел к Дормагену. Самуил опередил осмотр хирурга, обратись к присутствовавшим со словами: - Опасности для жизни нет. Я только имел намерение лишить его одного глаза. Заметьте, что мне ничего не стоило вонзить глубже шпагу в череп и задеть мозг, но я вытащил ее так осторожно и ловко, как хирургический инструмент. По правде сказать, это скорее операция. После этого он сказал хирургу: - Он еще не завтракал. Скорее пустите ему кровь, иначе будет кровоизлияние в мозг. При хорошем уходе он сможет через две недели пойти на улицу гулять. В ту самую минуту, когда хирург, взяв ланцет, приготовился выполнить совет Самуила, вбежал запыхавшийся зяблик (финк). - Что там еще? - спросил Самуил. - Полиция! - крикнул зяблик. - Я так и думал, - спокойно произнес Самуил, - она, разумеется, оказала мне честь, что побеспокоила себя из-за меня. Далеко она? - Шагах в пятидесяти. - Так у нас еще есть время. Не беспокойтесь, господа: это уж мое дело, я все улажу. Он разорвал свой платок и перевязал им правую руку Юлиуса. - А теперь скорее надевай свой сюртук. Он также оделся сам. Полиция вошла в сад. Один из фуксов обратился к Самуилу с вопросом: - Разве у нас не будет схватки с этими стоячими воротниками? - Форменная битва? - возразил Самуил. - Это было бы забавно! Мы бы здорово их поколотили, ты, право, искушаешь меня, демон! Но не следует пересаливать в кровавых удовольствиях, иначе у нас притупится охота к ним. Есть другое, более простое средство. Раздался стук в дверь залы. - Именем закона! - сказал чей-то голос. - Отоприте этим господам, - приказал Самуил. Двери открыли, и небольшой отряд полицейских агентов вошел в залу. - Здесь, кажется, только что дрались? - спросил их начальник. - Это возможно, - ответил Самуил. - В таком случае - дуэлянты должны немедленно последовать за нами в тюрьму, - продолжал начальник. - Это уже менее возможно, - возразил Самуил. - А почему же? Где же они? Самуил указал ему на Отто и Франца. - Они оба в руках доктора. Вон как они уходили друг друга! Сами видите, им теперь нужен скорее хирург, чем тюремщик. Начальник взглянул мельком на тяжело раненых, скорчил гримасу, пожал плечами и, не говоря ни слова, ушел со своими агентами. Как только полицейские удалились, Юлиус прошел в смежную комнату, сел за стол, вскрыл письмо к своему отцу, приписал еще несколько строчек и запечатал его. Потом, взяв чистый лист бумаги, он написал: "Милостивый государь и дорогой пастор! Молитва ангела и талисман феи только что спасли мне дважды жизнь. Мы живы, и опасность окончательно миновала. До свидания, в воскресенье приеду лично поблагодарить Вас. Да благословит Вас господь! Юлиус ". Потом он отдал оба письма Дитриху, которому необходимо было немедленно вернуться в Гейдельберг, так что он мог сдать их до отъезда почты. Когда Юлиус снова входил в зал, раненых выносили на носилках, а Самуил жаловался: - Опять некуда девать целый час до обеда. Это скучная сторона утренних развлечений. Чем бы теперь заняться до двенадцати часов? - Чем бы заняться до воскресенья? - подумал Юлиус. Глава восемнадцатая Любовь с двух точек зрения
В следующее воскресенье, в семь часов утра, Самуил и Юлиус выехали из Гейдельберга и направились вдоль Неккера, по дороге, ведущей в Ландек. Оба были верхом, с охотничьими ружьями за седлом. Кроме того, при Самуиле был еще чемодан. Трихтер, окончательно оправившийся после своей победы, провожал пешком своего благородного senior'a до конца города и курил трубку, теперь он еще более гордился своим господином и преклонялся перед ним, чем когда-либо. Он сообщил Самуилу, что накануне навестил обоих раненых. Оба поправятся, Дормаген недели через три, а Риттер не раньше, как через месяц. У городской заставы Самуил отпустил своего любимца фукса, и оба приятеля пустили лошадей рысью. Юлиус не помнил себя от счастья: в небе сияла заря, а сердце его было полно Христиной. Самуил казался ему сегодня еще умнее, интереснее, глубокомысленнее и веселее. Живая, умная речь Самуила дополняла впечатление, произведенное на него красотой природы и радостью ожидаемой встречи с Христиной, и даже усугубляла все это. Самуил являлся как бы переводчиком на человеческий язык всех душевных его ощущений. Так доехали они до Неккарштейнаха. Они говорили про университет, про науку и про удовольствия, говорили про Германию и про независимость. У Юлиуса была благородная натура, и он искренне чувствовал себя счастливым и довольным, что так храбро рисковал жизнью за свои дорогие и святые убеждения. Одним словом, разговор их шел обо всем, кроме Христины. Самуил не говорил о ней быть может от того, что совсем о ней не думал, а Юлиус от того, что думал только о ней одной. Самуил первый произнес ее имя. - Постой, - обратился он вдруг к Юлиусу, - а что же ты везешь с собой? - То есть, как, что я везу с собой? - Разумеется! Разве ты не купил какой-нибудь подарок Христине? - Ах! Неужели ты думаешь, что она приняла бы подарок? Уж не принимаешь ли ты ее за какую-нибудь Лотту? - Вот вздор! Даже одна королева говаривала, что все зависит от стоимости подарка. По крайне мере, подумал ли ты о том, чтобы привести хоть отцу какую-нибудь редкую ботаническую книгу? Например, издание Линнея с гравюрами. У Штейнбаха есть в продаже роскошные экземпляры. - Дурак я, дурак! Я об отце и не думал совсем, - простодушно сознался Юлиус. - Досадное упущение, - заметил Самуил, - но уж ты, наверное, не забыл милого ребенка, который был все время около Христины и тебя. Ты, наверное, купил ему какую-нибудь нюрембергскую игрушку, их так любят все немецкие детишки, от пяти до десяти лет. Помнишь, мы вместе любовались какой-то свиной охотой, там была такая тонкая резьба по дереву, изображена была целая деревня, а у ее свиного сиятельства везде были прицеплены судьи, учителя, мещане: на хвосте, на ушах, на щетине… Мы, глядя на это, чуть не лопнули от смеха, мы, взрослые. Пари держу, что ты купил именно эту игрушку! Действительно, вещица просто восторг! И, пожалуй, ты прав, подарок ребенку будет еще приятнее для Христины, здесь видна деликатная щедрость с твоей стороны, да! Подарок Лотарио это двойной подарок для Христины. - Зачем ты говоришь мне все это так поздно? - заметил недовольным тоном Юлиус. И он быстро поворотил лошадь обратно в Гейдельберг. - Стой! - закричал Самуил. - Тебе незачем ехать в Гейдельберг за книгой и за игрушкой: и то, и другое здесь. - Каким образом? - Очень просто, у меня в чемодане. - О! Как я тебе благодарен! - сказал Юлиус. - Ты просто прелесть! - Вот видишь, дорогой, надо действовать политично с твоей барышней. Я тебе помогу. Предоставь только тебя самому себе и ты, того и гляди, сейчас же ударишься в сентиментальную меланхолию. Пройдет год, а ты все только будешь вздыхать да краснеть, как в первый день вашего знакомства. Но будь спокоен: я с тобой. Смотри, какое самопожертвование с моей стороны, ведь я тебе не делаю ни малейшей конкуренции, так и быть, я уж беру себе Гретхен. Козья пастушка злится на меня, она инстинктивно боится меня, почти обругала меня, а это меня задевает за живое. Я-таки поставлю на своем. Я ей не нравлюсь, зато она мне нравится! Кто из нас одержит верх, посмотрим! Хочешь на пари? Пришпорим лошадей и начнем охоту за красотой, увидишь, как я перескачу через все препятствия. Но Юлиус заметил ему серьезно: - Слушай, Самуил, чтобы между нами никогда, никогда не было больше разговора о Христине. - Что же, разве ты находишь, что я не так выговариваю ее имя, что ли. Почему ты не хочешь, чтобы я выражал словами твои затаенные мысли? А так как я полагаю, что ты едешь в Ландек не исключительно для господина Шрейберз и Лотарио, то могу же намекнуть на то, что это делается ради Христины. - А если бы даже и из-за нее? - Если из-за нее, то, очевидно, есть и какая-нибудь цель, и так как я не допускаю, чтобы твоей целью была женитьба… - Да почему же ты этого не допускаешь? - Почему? Ай, ай, ай! Как ты молод! Да по двум причинам, целомудренный мой мальчик. Первая та, что барону Гермелинфельду, который так богат, пользуется таким почетом, такой властью, незачем выбирать в жены сыну какую-то крестьянку, когда есть столько дочерей графов, князей и миллионеров, которые бы сочли за счастье носить его фамилию, а вторая - что ты и сам не захочешь этого. Ну разве можно в твои годы жениться? - Для любви не существует возраста. - То любовь, а то женитьба: две вещи разные, друг мой. И он заговорил глубоким и страстным голосом. - О! Я не осуждаю! Любовь это наслаждение. Чувствовать, что ты владеешь человеческим существом, что ты покорил душу, чувствовать, что у тебя с ней бьется как бы одно сердце, продолжать свое существование в своем потомстве, разумеется, все это возвышенно и прекрасно! Я властолюбив в любви, как Прометей! Но вопрос заключается именно в том, чтобы любовь была как можно разнообразнее, следует обогащать свое чувство всеми встречающимися в жизни преданностями, упиваться любовью при всяком представляющемся в жизни случае. Дурак, кто довольствуется только одной женщиной и которому достаточно удвоить себя, когда он имеет возможность усотерить себя. От этого женщины плачут? Тем хуже для них! Море есть море только потому, что оно всасывает в себя все капельки всех речек. А я, я хотел бы упиваться слезами всех женщин, чтобы почувствовать удовлетворение и гордость океана. - Ошибаешься, друг, - ответил Юлиус, - величие заключается не в том, чем я обладаю, а в том, что такое я представляю собой. Богатство не в том, что я получаю, а в том, что я даю. Я отдамся весь и навсегда той, которую полюблю, я не стану дробить мое сердце на пятьдесят разных мимолетных низких увлечений, я сосредоточу страстную силу его на одной нежной, глубокой и вечной любви. И совсем не буду от этого казаться слабым и скупым существом. Именно единой любовью только и может человеческая радость достигнуть небесного блаженства. Дон Жуан со своими тысячью тремя любовницами кончил адом, а Данте со своей единственной Беатрисой - раем. - Ты видишь, что все-таки наш теоретический разговор пришел к поэтическому концу и к литературной любви. Но вот мы и у перекрестка. Поедем потише и обратимся к действительности. Во-первых, мы опять-таки скажем только свои имена, но не фамилии. - Да, - сказал Юлиус, - но я это делаю отнюдь не из недоверия к ней, а из сомнения в себе самом. Пускай она думает, что я простой бедный студент, мне надо убедиться, что она любит меня самого, а не мою знатность. - Да! Хороша такая любовь! Известное дело, - сказал Самуил. - Но все же, выслушай еще одно мое дружеское предложение. Ну, положим, ты женишься на Христине: следовательно, надо, чтобы она согласилась выйти за тебя замуж. Самое главное заставить ее полюбить тебя. Так вот, в этом случае я и предлагаю тебе: располагай мной, когда только тебе будет угодно. Ты можешь найти во мне и советчика, и даже… даже, иногда и это пригодится, химика. - Замолчи! - вскричал Юлиус с ужасом. - Напрасно ты волнуешься, - продолжал спокойным тоном Самуил. - Ловелас, который был не чета тебе, а и тот не мог обойтись без этого, когда полюбил Клариссу. Юлиус посмотрел Самуилу прямо в глаза. - Ты должно быть ужасно развращен, если мысль об этой честной, благородной девушке может внушить тебе такие чудовищные средства, у тебя, вероятно, очень черная душа, что даже при таком ярком солнце в ней копошатся только одни гады. Подумай: Христина такая доверчивая, такая чистая, невинная, простодушная… и вдруг злоупотребить ее добротой и искренностью! Разумеется, погубить ее совсем не трудно! Не надо ни чар, ни твоих любовных напитков, здесь волшебства совершенно бесполезны, достаточно одной ее души. Потом, как бы говоря сам с собой, он прибавил: - Она была права, что не доверяла ему, и меня предупреждала насчет него. - Так она говорила это? - спросил Самуил со злостью. - Она предупреждала тебя против меня? Может быть она ненавидит меня? Берегись! Ты видишь, я ею решительно не интересовался, преспокойно оставил ее тебе. Но дело-то вот в чем: если она станет ненавидеть меня, то я ее непременно полюблю. Ненависть это преграда, равносильная, в моих глазах, поощрению, это препятствие… а я их люблю. Если бы она любила меня, я бы не обратил и внимания на нее, но раз она меня ненавидит… то берегись! - Сам берегись! - вскричал Юлиус. - Если дело дойдет до этого, то за нее я не пощажу лучшего друга. Знай, что мне не жалко отдать жизнь ради счастья любимой женщины! - А ты, - сказал Самуил, - знай, что мне также не жалко убить тебя, ради несчастья той женщины, которая бы ненавидела меня! Начавшийся так весело разговор, чуть не перешел в крупную ссору. Но в эту минуту показалось кладбище. Христина и Лотарио ждали под липами и издали радостно приветствовали их. О, безумная натура всех влюбленных! В одно мгновение Юлиус позабыл свое негодование и все дьявольские угрозы Самуила, у него снова явилось одно ощущение света, счастья и чистоты. Глава девятнадцатая Лесная монахиня
Юлиус пришпорил лошадь, подскакал к решетке и, остановив на Христине взгляд, полный нежной признательности, сказал ей: - Благодарю вас! - Опасность миновала? - спросила у него Христина. - Вполне. Ваша молитва спасла нас. Бог не мог отказать нам в своей защите, потому что вы молились за нас. Он сошел с коня. Скоро подъехал и Самуил. Когда он поклонился Христине, та приветствовала его вежливо, но холодно. Она кликнула слугу и велела ему отвести лошадей в конюшню, а чемоданы отнести в комнаты. Затем все вошли в дом. В комнате была и Гретхен, которая дичилась и казалась очень смущенной и неловкой в своем праздничном платье. Юбка была длинная, и она в ней путалась. Чулки с непривычки сильно сдавили ее ноги, а в башмаках она была почти не в состоянии ходить. Она встретила Самуила враждебным взглядом, а Юлиуса грустной улыбкой. - А где же г-н Шрейбер? - спросил Самуил. - Отец сейчас придет, - ответила Христина. - При выходе из церкви его позвал один деревенский парень, которому надо было с ним переговорить о каком-то важном деле. Я знаю, в чем состоит дело: оно очень интересует и меня, и отца. При этом Христина улыбалась и смотрела на Гретхен, которая, судя по ее изумлению, ничего не понимала. В эту минуту вошел пастор, видимо торопившийся к своим гостям и радовавшийся им, как старым знакомым. Только его и ждали, чтобы сесть за стол. Этот второй обед прошел еще оживленнее и сердечнее, чем первый. По доброму старонемецкому обычаю Гретхен тоже заняла место за столом. Самуил, который на этот раз совсем иными глазами, чем прежде, смотрел на чистую и девственную фигуру Христины, видимо, хотел ей понравиться и выказал бездну увлечения и остроумия. Он подробно рассказывал про дуэль, конечно, ничего не упомянув о ее причинах и предлоге к ней, не упоминая ни о гейдельбергском замке, ни о сцене перед окном Шарлотты. Он вынудил Христину смеяться, описывая ей сцену в синем кабинете, и трепетать, описывая ей сцену на Кейзерштуль. - Боже мой! - сказала Христина, обращаясь к Юлиусу. - Что было бы, если бы вы имели противником этого Дормагена. - О, я был бы теперь покойником, в этом нет никакого сомнения, - со смехом ответил ей Юлиус. - Какой, однако же, варварский и преступный предрассудок эти дуэли, которыми забавляются наши студенты! - воскликнул пастор. - Я говорю это не как пастор, господа, а просто, как человек. И я почти готов поздравить вас, г-н Юлиус, именно с тем, что вы не так искусны в этом ужасном деле. - Значит, г-н Самуил искуснее владеет шпагой, чем вы, г-н Юлиус? - спросила Христина, сама себе не отдавая отчета, зачем она задает такой вопрос. - Наверное, так, - ответил Юлиус. - По счастью, - прибавил Самуил, - между такими друзьями и братьями, как мы, дуэли не может быть. - А если бы была, - сказал Юлиус, - то это была бы дуэль на смерть. Такая дуэль, при которой один из нас остался бы на месте. А в подобных случаях шансы всегда уравниваются. - Ты постоянно приписываешь случаю слишком большое значение, - спокойно возразил ему Самуил. - Но ко мне это, брат, не относится. Сколько раз я не испытывал свое счастье, оно никогда мне не изменяло. Ты это помни и берегись. Какое у вас превосходное вино, г-н Шрейбер! Это Либфраумильх? Под влиянием какого-то неведомого предчувствия, Христина при этих спокойных, но мрачных словах Самуила невольно побледнела и даже содрогнулась. Самуил, по-видимому, это заметил. | 
