Александр Дюма - Ожерелье королевы

    - А знаете ли вы, кто я такая? - заговорила она. - Знаете ли вы, что в моих жилах течет королевская кровь? Знаете ли вы, что меня карают не как виновницу, а как соперницу, и не только как соперницу, но и как соучастницу?..

    Ее прервали крики, которыми вовремя разразились наиболее сообразительные агенты де Крона.

    Но она возбудила если не сочувствие, то, во всяком случае, любопытство, а любопытство народа - это жажда, которая требует утоления. Тишина, на которую Жанна обратила внимание, доказывала ей, что ее хотят выслушать.

    - Да, как соучастницу! - повторила она. - В моем лице наказывают ту, которой известны тайны…

    - Берегитесь! - сказал ей на ухо секретарь суда. Она обернулась. Палач уже держал в руке кнут. Жанна забыла свою речь, свою ненависть, желание обманным путем привлечь толпу на свою сторону - теперь она видела только бесчестие, теперь она боялась только боли.

    - Пощадите! Пощадите! - душераздирающим голосом закричала она.

    Нескончаемый свист заглушил ее мольбу. У Жанны закружилась голова. Она уцепилась за колени заплечных дел мастера и сумела схватить его за руку.

    Внезапно она попятилась.

    Этот человек держал в руке докрасна раскаленное железо, которое только что снял с горящих углей. Он поднял это железо, и его жар заставил Жанну с диким воплем отскочить.

    - Клейменая! - воскликнула она. - Клейменая!

    Весь народ ответил на ее крик устрашающим криком.

    - Да! Да! - рычали три тысячи глоток.

    - На помощь! На помощь! - завопила потерявшая голову от ужаса Жанна, пытаясь разорвать веревки, которыми ей только что связали руки.

    Палач не смог разрезать на графине платье. Он разорвал его и, одной, дрожащей рукой отбрасывая обрывки ткани, другой попытался взять раскаленное железо, которое протягивал ему подручный.

    Жанна стремительно набросилась на этого человека.

    Толпа, трепещущая и уже начинавшая восхищаться силой, с какой защищалась эта женщина, задрожала от смутного нетерпения. Секретарь суда спустился с лестницы. Солдаты глазели на этот спектакль: в этом замешательстве, в этом смятении было что-то угрожающее.

    - Кончайте! - крикнул голос, исходивший из первого ряда толпы.

    Палач, несомненно, узнал этот повелительный голос; сильным движением повалив Жанну, он согнул ее и наклонил ее голову левой рукой.

    Но она все-таки поднялась. Ее тело было горячее железа, которым ей угрожали, а ее голос покрыл шум на площади и проклятия неуклюжих палачей.

    - Подлецы французы! - закричала она. - Вы не защищаете меня! Вы позволяете меня пытать!

    Больше она ничего не смогла сказать, ибо на эшафот в сопровождении полицейских, заткнувших кляпом рот несчастной, устремился комиссар; они отдали ее, дрожавшую, растерзанную, мертвенно-бледную, рыдавшую, с распухшим лицом, в руки двух заплечных дел мастеров, и один из них снова согнул свою жертву, одновременно схватив железо, которое его подручный сумел ему передать.

    Но Жанна воспользовалась тем, что эта рука недостаточно крепко сжимала ей затылок, извиваясь, как уж, в последний раз подскочила и, обернувшись в исступлении, подставила палачу грудь, устремив на него вызывающий взгляд. Роковое орудие, опускавшееся на ее плечо, поразило ее правую грудь, провело по ней свою дымившуюся, пожиравшую живую плоть борозду, исторгнув у жертвы, несмотря на кляп, один из тех воплей, какой едва ли способе издать человеческий голос.

    Жанна лишилась сил от боли, от стыда. Она была побеждена. Уста ее уже не издавали ни звука, тело ее только дрожало. На этот раз она действительно потеряла сознание.

    Палач взвалил ее на плечо и вместе со своей ношей неуверенным шагом спустился по лестнице позора.

    В день казни, около полудня, король вышел из своего кабинета в Версале. Было слышно, как он отпустил графа Прованского со словами, произнесенными тоном:

    - Граф! Сегодня я присутствую на свадебной мессе. Не говорите же мне, прошу вас, о домашних делах и тем более о плохих домашних делах: это может стать дурным предзнаменованием для новобрачных, которых я люблю и которым намереваюсь покровительствовать.

    Граф Прованский с улыбкой нахмурил брови, низко поклонился брату и вернулся к себе в апартаменты.

    Король продолжал свой путь среди рассыпавшихся по галереям придворных, улыбаясь одним и гордо поглядывая на других - в зависимости от того, видел он с их стороны одобрение или же недовольство по поводу дела с ожерельем, которое только что разобрал парламент.

    Так он дошел до квадратной гостиной, в которой сидела разряженная королева в кругу придворных дам и дворян.

    Мария-Антуанетта, бледная под румянами, с показным вниманием выслушивала заботливые вопросы о здоровье, которые задавали ей принцесса Ламбаль и де Калон.

    Но украдкой она часто устремляла взгляд к дверям, как человек, который горит желанием кого-то увидеть, и отводя его, как человек, который боится, что кого-то увидит.

    - Король! - объявил лакей.

    Сквозь волны вышивок, кружев и света она увидела, что вошел Людовик XVI, первый взгляд которого с порога гостиной был устремлен на нее.

    Мария-Антуанетта сделала три шага навстречу королю - тот учтиво поцеловал ей руку.

    - Вы сегодня прекрасны! Чудо как хороши! - сказал он.

    Она грустно улыбнулась и еще раз помутившимися глазами поискала в толпе кого-то.

    - А наших юных супругов еще нет? - спросил король. - По-моему, вот-вот должно пробить двенадцать.

    - Государь! - отвечала королева с таким страшным усилием, что румяна потрескались у нее на щеках и упали на пол, - господин де Шарни приехал один. Он ждет в галерее, что вы, ваше величество, прикажете ему войти.

    - Шарни!.. - сказал король, не заметив выразительной паузы, последовавшей за ответом королевы. - Так Шарни здесь?.. Пусть войдет, пусть войдет!

    От собравшихся отделилось несколько дворян; и они пошли за де Шарни.

    Королева нервным движением положила руку на сердце и, повернувшись спиной к двери, села.

    - В самом деле, сейчас ровно двенадцать, - повторил король. - Новобрачной пора бы уже быть здесь.

    В то время, как король произносил эти слова, у входа в гостиную появился де Шарни. Услыша последние слова короля, он тотчас ответил:

    - Ваше величество! Соблаговолите извинить мадмуазель де Таверне за невольное опоздание: после смерти отца она еще не вставала с постели. Как раз сегодня она поднялась впервые и вот-вот предстанет перед королем, не упав снова в обморок, который только что с ней случился.

    - Эта милая девочка так любила своего отца! - громко сказал король. - Но, коль скоро она нашла хорошего мужа, будем надеяться, что она утешится.

    Королева слушала, сидя совершенно неподвижно. По словам Шарни, всякий, кто наблюдал бы за ней в это время, увидел бы, что кровь отливает от ее лица - так понижается в сосуде уровень жидкости.

    Король, заметив приток дворянства и духовенства, заполнявших гостиную, поднял голову.

    - Господин де Бретейль! - заговорил он. - Вы отправили приказ об изгнании Калиостро?

    - Да, государь, - ответил министр. Дыхание спящей птички могло бы нарушить тишину, воцарившуюся в этом собрании.

    - А ла Мотт, которая называет себя де Валуа, - громким голосом продолжал король, - должны заклеймить как раз сегодня?

    - В эту самую минуту, государь, - отвечал министр юстиции.

    Глаза королевы засверкали. По гостиной прошел шепот, который мог сойти за одобрительный.

    - Господин кардинал будет недоволен, когда узнает, что его сообщница заклеймена, - продолжал Людовик XVI с упорной суровостью, которой до этого он не проявлял.

    Словом "сообщница", относившимся к подсудимому, которого парламент только что признал невиновным, словом, бесчестившим кумира парижан, словом, клеймившим как вора и подделывателя одного из первых князей Церкви, одного из первых французских принцев, король словно бросил торжественный вызов духовенству, дворянству, парламенту, народу, чтобы защитить честь своей жены. Он окинул собравшихся взглядом, исполненным гнева и такого величия, какого никто во всей Франции не видел с тех пор, как глаза Людовика XIV закрылись навеки.

    Ни единого шепотка, ни единого слова одобрения не встретила эта месть, которою король ударил по тем, кто замышлял обесчестить монархию. Он подошел к королеве - та протягивала ему руки, выражая глубокую благодарность В это мгновение в конце галереи появилась мадмуазель де Таверне в белом подвенечном одеянии, с белым, как у привидения, лицом, Филипп де Таверне вел ее под руку.

    Андре шла быстрыми шагами; глаза ее помутились, грудь высоко вздымалась; она ничего не видела, она ничего не слышала; рука брата придавала ей силу и мужество и указывала дорогу.

    Придворные заулыбались, глядя на приближавшуюся невесту. Женщины заняли места позади королевы, мужчины выстроились в ряд позади короля.

    Бальи де Сюфрен, державший за руку Оливье де Шарни, пошел навстречу Андре и ее брату, поздоровался, а затем смешался с толпой близких друзей и родственников.

    Филипп продолжал свой путь так, что его взгляд не встретился с взглядом Оливье. Пожатие его руки не дало знать Андре, что она должна поднять голову.

    Подойдя к королю, он сжал руку сестры, и сестра, как гальванизированный труп, открыла свои большие глаза и увидела Людовика XVI - тот улыбался ей доброй улыбкой.

    Она поклонилась под шепот присутствующих, выражавших восхищение ее красотой.

    - Мадмуазель! - взяв ее за руку, заговорил король. - Вы должны были бы подождать окончания траура, чтобы выйти замуж за графа де Шарни, и, быть может, если бы я не попросил вас поторопиться со свадьбой, ваш будущий супруг, несмотря на свое нетерпение, разрешил бы вам взять еще месяц отсрочки - ведь говорят, вы очень страдаете, и меня это огорчает. Но я призван упрочивать счастье добрых дворян, которые служат мне так, как граф де Шарни. Если бы вы не обвенчались сегодня, я не смог бы присутствовать на вашем бракосочетании, потому что завтра я вместе с королевой отправляюсь в путешествие по Франции. Поздоровайтесь же с ее величеством королевой, мадмуазель, и поблагодарите ее - королева была очень добра к вам.

    С этими словами он сам подвел Андре к Марии-Антуанетте, У Марии-Антуанетты подкашивались ноги, руки у нее были холодны, как лед. Она не осмелилась поднять глаза и видела только что-то белое, и это белое приблизилось и склонилось перед ней.

    Это было венчальное платье Андре.

    Король тотчас вернул руку невесты Филиппу, подал свою руку Марии-Антуанетте и громким голосом произнес:

    - В капеллу, господа!

    Вся толпа пошла за их величествами занимать места.

    Началась месса. Королева слушала ее, преклонив колени на скамеечке и закрыв лицо руками. Она молилась от всего сердца, от всей души. Она воссылала к Небу обеты столь жаркие, что дыхание ее уст высушило следы слез.

    Граф де Шарни, бледный, прекрасный, чувствовавший на себе тяжесть всех взглядов, был спокоен и мужественен, словно он был на борту своего корабля, в вихре пламени, под ураганом английской картечи, с той лишь разницей что сейчас он страдал гораздо сильнее.

    Филипп, не отрывавший глаз от сестры, - он видел, что она дрожит и шатается, - казалось, готов был помочь ей словом, жестом утешения или сочувствия.

    Андре была все та же. Она стояла с высоко поднятой головой, ежеминутно нюхала флакон с солью и трепетала, как пламя свечи, но держалась на ногах и силой воли сохраняла в себе жизненные силы.

    Она не воссылала молитв к Небу, она не давала обетов, ей не на что было надеяться, нечего было бояться. Она была ничто для людей, ничто для Бога.

    Когда священник читал молитвы, когда звонил колокол, когда вокруг Андре совершалось таинство, Андре говорила себе:

    "Разве я христианка? Разве я такое же существо, как другие, создание, подобное другим? Сотворил ли Ты меня для того, чтобы я была набожна, Ты, Кого называют Богом-Вседержителем, Судией всего сущего? Ты, Которого зовут Судией Всеправедным и Который всегда меня наказывал, хотя я никогда не грешила? Ты, Кого зовут Богом мира и любви и Кому я обязана жизнью среди тревог, среди злобы, среди кровавой мести? Ты, Кому я обязана тем, что смертельным моим врагом является единственный человек, которого я когда-либо любила?"

    "Нет, - продолжала она, - нет. Дела мира сего и законы Бога меня не касаются! Конечно, я была проклята до рождения, а родившись, поставлена вне законов человечества".

    Потом она мысленно вернулась к своему горестному прошлому.

    "Странно! Как странно! Здесь, рядом со мной, стоит человек, при одном имени которого я умирала от счастья. Если бы этот человек явился просить моей руки ради меня самой, я должна была бы броситься к его ногам и умолять его простить мне мою вину в прошлом - вину, совершенную по Твоей вине, Господи! И, быть может, этот человек, которого я обожала, оттолкнул бы меня. И вот сегодня этот человек женится на мне, и это он будет на коленях просить у меня прощения!.. Странно! О да, да, это очень странно!

    В это мгновение ее слуха коснулся голос совершавшего богослужение священника. Голос говорил:

    - Жак-Оливье де Шарни! Хотите ли вы взять в жены Мари-Андре де Таверне?

    - Да, - твердо отвечал Оливье.

    - А вы, Мари-Андре де Таверне, хотите ли взять в мужья Жака-Оливье де Шарни?

    - Да!.. - отвечала Андре с такой интонацией, что заставила затрепетать королеву и вздрогнуть не одну женщину из присутствующих здесь.

    Шарни надел золотое кольцо на палец своей жены, и кольцо это скользнуло так, что Андре не ощутила руку, его даровавшую.

    Вскоре король встал. Месса кончилась. Все придворные, уже в галерее, подошли поздравить супругов.

    Де Сюфрен подошел и взял племянницу за руку; он обещал ей от имени Оливье то счастье, которое она заслуживает.

    Андре поблагодарила бальи, не повеселев ни на миг, и только попросила дядюшку поскорее отвести ее к королю, чтобы поблагодарить его, ибо она чувствует себя слабой.

    В это мгновение ужасающая бледность залила ее лицо.

    Шарни видел ее издали, не осмеливаясь подойти.

    Бальи прошел через всю большую гостиную и подвел Андре к королю - тот поцеловал ее в лоб.

    - Графиня! Пройдите к королеве, - сказал он. - Ее величество хочет сделать вам свадебный подарок.

    И с этими словами, которые король считал в высшей степени любезными, он удалился, сопровождаемый всем двором и оставив новобрачную, отчаявшуюся и потерявшую голову, с Филиппом.

    - О, это уж слишком! - прошептала она. - Это уж слишком, Филипп!.. Мне кажется, что я и так достаточно много вытерпела!..

    - Мужайтесь! - совсем тихо произнес Филипп. - Еще одно, последнее испытание, сестра!

    - Нет, нет, не могу, - отвечала Андре. - Силы женщины имеют предел. Быть может, я и сделаю то, чего от меня требуют, но подумайте, Филипп: если она заговорит со мной, если она меня поздравит, я умру!

    - Вы умрете, если понадобится, дорогая сестра, - сказал молодой человек, - и тогда вы будете счастливее меня потому что я хотел бы умереть!

    Он произнес эти слова с таким мрачным видом и таким грустным тоном, что Андре бросилась вперед и очутилась у королевы.

    Оливье видел, как она прошла туда. Он прижался к стене, чтобы не коснуться даже ее платья, когда она пройдет мимо него.

    Он остался в гостиной наедине с Филиппом, склонив перед ним голову, как его зять и ожидая, чем кончится разговор, который должен был состояться у королевы и Андре. Андре нашла Марию-Антуанетту в ее большом кабинете.

    Несмотря на время года, - был июнь месяц, - королева приказала затопить камин. Она, как мертвая, сидела в кресле, запрокинув голову, закрыв глаза и сжав руки. Ей было холодно.

    Госпожа де Мизери, введя сюда Андре, задернула портьеры, закрыла двери и вышла из комнаты.

    Андре стояла, дрожа от волнения и гнева, дрожа от слабости, опустив глаза, и ждала. Она ждала голоса королевы, как приговоренный к смертной казни ждет топора, который должен оборвать его жизнь.

    И если бы Мария-Антуанетта сейчас заговорила, Андре умерла бы прежде, чем расслышала ее или ответила ей.

    Целая минута - целый век этого ужасающего страдания - протекла прежде, чем королева пошевельнулась.

    Наконец она встала, опершись обеими руками о подлокотники кресла, и взяла со стола бумагу. Ее дрожавшие пальцы роняли эту бумагу несколько раз.

    Потом, двигаясь, как тень, так, что ничего не было слышно, кроме шелеста ее платья, она подошла к Андре с протянутой рукой и передала ей бумагу, не вымолвив ни единого слова.

    Слова здесь были излишни: королеве не нужно было испытывать ум Андре; Андре не могла ни на миг усомниться в величии души королевы.

    Другая предположила бы, что Мария-Антуанетта преподносит ей богатое приданое - подписанный ею акт на право владения или патент на придворную должность.

    Андре догадалась, что в бумаге содержится нечто иное Она взяла ее и, не сдвинувшись с места, начала читать.

    Рука Марии-Антуанетты упала. Глаза ее медленно поднялись на Андре.

    "Андре! Вы спасли меня, - писала королева. - Моя честь сохранена Вами, моя жизнь принадлежит Вам. Во имя этой чести, которая так дорого Вам стоит, я клянусь Вам, что Вы можете называть меня своей сестрой. Попробуйте назвать меня так, и Вы увидите, что я не покраснею.

    Я передаю эти слова в Ваши руки - это залог моей признательности, это приданое, которое я Вам даю.

    Ваше сердце - самое благородное из всех сердец; оно будет мне благодарно за подарок, который я преподношу Вам.