Марк Твен Простаки за границей или Путь новых паломников (том1)

    В течение последующего месяца я время от времени отправлялся на Уолл-стрит, в дом №117, чтобы осве­домиться, как идет ремонт и отделка корабля, как пополняется список пассажиров, сколько человек ко­митет ежедневно объявляет недостаточно "избранны­ми", обрекая их на изгнание и черное отчаяние. Я с удовлетворением узнал, что у нас на борту будет небольшой печатный станок и мы сможем выпускать собственную ежедневную газету. Я с радостью выяснил, что наше фортепьяно, наша фисгармония и наш мелодикон будут лучшими из имеющихся в продаже. Я с гордостью обнаружил среди наших пассажиров трех проповедников слова Божьего, восемь врачей, семнадцать дам, нескольких высокопоставленных ар­мейских и морских офицеров с громкими званиями, обильный улов всевозможных "профессоров", а также господина, за чьей фамилией единым духом грохотало устрашающее: "полномочный представитель Соеди­ненных Штатов Америки в Европе, Азии и Африке"! Я заранее старательно приучил себя к мысли, что на этом корабле буду отодвинут на задний план, так как только избранным из избранных удастся пройти сквозь верблюжье ушко^[5] пресловутого комитета по проверке верительных грамот; я собрал все свое муже­ство, готовясь встретить внушительный набор героев армии и флота, и, быть может, отодвинуться еще дальше назад, но признаюсь откровенно - такой удар застал меня врасплох.

    Это лавиноподобное звание раздавило и обескура­жило меня. Я сказал, что раз уж эта владетельная особа едет на нашем пароходе, то ничего не подела­ешь - пусть едет, но если уж Соединенные Штаты сочли необходимым отправить за океан сановника та­кого тоннажа, по моему мнению, было бы пристойнее, да и безопаснее, разобрать его на составные части и переслать партиями на нескольких судах.

    Ах, если бы только я знал тогда, что он всего лишь обыкновенный смертный и что его полномочия исчер­пываются сбором семян, редких сортов ямса, необык­новенной капусты и необычных экземпляров лягушек-быков для этой жалкой, бесполезной, пустоголовой, заплесневелой окаменелости - Смитсоновского инсти­тута^[6], какое бы облегчение я почувствовал!

    Весь этот незабываемый месяц я купался в блажен­стве, впервые в жизни ощущая себя на гребне великого общественного движения. Все ехали в Европу - я тоже ехал в Европу. Все ехали на знаменитую Парижскую выставку - я тоже ехал на знаменитую Парижскую выставку. В те дни пароходные линии вывозили из различных портов Соединенных Штатов в общей сложности около пяти тысяч американцев в неделю. Если за этот месяц мне и довелось встретить десяток знакомых, не уезжающих на днях в Европу, то у меня об этом не сохранилось ясных воспоминаний. Я довольно часто гулял по городу с юным мистером Блю­хером, одним из участников нашей экспедиции. Он был человеком доверчивым, бесхитростным и общитель­ным, но не из тех, кто хватает звезды с неба. У него сложилось самое невероятное представление об этом всеобщем исходе в Европу, и в конце концов он решил, что все население Америки укладывает чемоданы, со­бираясь эмигрировать во Францию. Как-то, проходя по Бродвею, мы с ним зашли в магазин; он купил носовой платок, и когда у хозяина не нашлось сдачи, мистер Блюхер сказал:

    - Ничего, я расплачусь с вами в Париже.

    - Но я не еду в Париж.

    - Вы не... как вы сказали?

    - Я сказал, что я не еду в Париж.

    - Не едете в Париж? Не еде... так куда же, в таком случае, вы едете?

    - Никуда.

    - Совсем, совсем никуда? Никуда не едете, оста­етесь здесь?

    - Никуда не еду, остаюсь здесь - на все лето.

    Мой спутник, не сказав больше ни слова, взял свою покупку и с обиженным видом вышел из магазина. Пройдя полквартала, он нарушил молчание категори­ческим заявлением:

    - Хотите знать мое мнение? Он врет!

    В назначенный срок пароход был готов к приему пассажиров. Меня познакомили с молодым джентль­меном - моим будущим соседом по каюте; он оказал­ся удивительно милым человеком, умным, веселым, внимательным, терпеливым, уступчивым и великодуш­ным. Никто из пассажиров "Квакер-Сити" не откажет­ся поставить свою подпись под вышесказанным. Мы выбрали носовую каюту по правому борту на нижней палубе. В ней были две койки, тусклый, наглухо задра­енный иллюминатор, умывальник с тазиком и пышно убранный подушками большой ящик, который должен был служить нам одновременно и диваном и вмести­лищем для наших вещей. Несмотря на всю эту мебель, там можно было свободно повернуться, хотя для того, чтобы вертеть за хвост кошку, не повредив ее, места уже не хватило бы. Однако для каюты это помещение было достаточно велико и вполне нас удовлетворило.

    Отплытие было назначено на одну из суббот в на­чале июня.

    Вскоре после полудня в эту историческую субботу я прибыл в гавань и поднялся на борт. Кругом царили шум и суета. (Мне где-то уже приходилось встречать эту фразу). Пристань была забита людьми и экипажа­ми; прибывающие пассажиры торопливо поднимались по сходням; палубы парохода были завалены сунду­ками и чемоданами; путешественники в невзрачных дорожных костюмах бродили под мелким дождем, своим облезлым и печальным видом напоминая мок­рых кур. Наш гордый флаг был поднят, но, поддав­шись общему настроению, грустно свисал с мачты. В общем, невыразимо унылое зрелище! Это была уве­селительная поездка - никаких сомнений возникнуть не могло, поскольку так говорилось в проспекте и так значилось в квитанции; но кругом не было видно ничего веселого.

    Наконец, перекрывая грохот, лязг, шипение пара и крики, прогремела команда: "Отдать концы!" Вне­запная толчея на сходнях, беспорядочное бегство про­вожающих, оборот колес - и мы отплываем: пикник начался! Вымокшая толпа на пристани негромко про­кричала два раза "ура", мы вполголоса ответили со скользких палуб; флаг попробовал развеваться, но у него ничего не получилось; "батарея пушек" промол­чала - не было пороха.

    Мы приблизились к выходу из гавани и стали на якорь. По-прежнему моросил дождь. Кроме того, бу­шевал ветер. В открытом море, как мы сами могли видеть, ходили гигантские волны. Нам предстояло пе­режидать в тихой гавани, пока буря не уляжется. Пас­сажиры нашего парохода съехались из пятнадцати штатов, и только немногим из них приходилось пла­вать по морю раньше, - нельзя же было подвергать их ударам настоящей бури, пока они еще не обрели "морских ног". К вечеру два буксира, на которых веселая компания нью-йоркской молодежи пила шам­панское, провожая кого-то из наших спутников соглас­но всем древним канонам, вернулись в порт, и мы остались одни над пучиной морской. Над пучиной глубиной в тридцать футов, на дно которой был опу­щен наш якорь. И к тому же под хмурым дождем. Это была поистине увеселительная поездка.

    Гонг, созывавший на молитву, был встречен вздо­хом облегчения. Первый субботний вечер всякой дру­гой увеселительной прогулки можно было бы посвятить висту и танцам, но, я думаю, всякий непредубеж­денный человек согласится, что нам, принимая во вни­мание все перенесенное и то состояние духа, в котором мы находились, не приличествовали такие легкомыс­ленные забавы. Мы украсили бы любые похороны, но для более веселых торжеств не годились.

    Однако море всегда действует на людей благотвор­но; и ночью, устроившись на койке, укачиваемый мер­ным движением волн, убаюкиваемый ропотом отда­ленного прибоя, я скоро погрузился в безмятежное забытье, в котором исчезли и воспоминания о перене­сенных в этот день невзгодах и зловещие предчувствия.

    Все воскресенье простояли на якоре. Ветер за ночь утих, но океан не успокоился. Мы ясно видели в би­нокль, как он продолжал вздымать свои пенистые горы. Начинать увеселительную прогулку в воскресе­нье не подобало; не подобало возлагать наши неопыт­ные желудки на алтарь столь грозного волнения. При­ходилось ждать понедельника. И мы стали ждать. Но мы прослушали положенное число воскресных молитв и, таким образом, ничего не потеряли оттого, что были здесь, а не где-нибудь еще.

    В это воскресное утро я встал пораньше и сразу же отправился завтракать. Само собой разумеется, мне хотелось внимательно и беспристрастно рассмотреть своих спутников в те минуты, когда их поведение наиболее естественно, - а если люди когда-нибудь и ведут себя естественно, то только за завтраком.

    Меня страшно удивило большое число пожилых людей, можно даже сказать - почтенных старцев. При беглом взгляде на длинный ряд склоненных голов они все казались седовласыми. Но это было не так. На самом деле за столом оказалось немало молодежи и изрядное количество джентльменов и дам неопреде­ленного возраста - не очень старых, но и не слишком молодых.

    На следующий день мы подняли якорь и вышли в море. После долгой, нудной задержки это было большим счастьем. Мне казалось, что никогда еще воздух не был так упоителен, солнце так ярко, море так красиво. В эту минуту я был доволен пикником и всем, что ему сопутствовало. Все дурные инстинкты во мне умерли, и вместо них, пока Америка таяла на горизонте, в моей душе росло благоволение, столь же безграничное - по крайней мере в ту минуту, - как широкий океан, кативший вокруг нас свои волны. Я жаждал излить свои чувства, я жаждал разжать уста и запеть, - но не вспомнил ничего подходящего, и мне пришлось отказаться от этой мысли. Возможно, поте­ря для обитателей корабля была не так уж велика.

    Дул легкий, приятный ветерок, но море было еще очень неспокойно. Гуляя по палубе, вы рисковали сло­мать шею; бугшприт то брал на мушку стоящее в зени­те солнце, то пытался загарпунить акулу на дне океана. Какое жуткое ощущение охватывает вас, когда корма парохода стремительно уходит из-под ног, а нос караб­кается в облака! Безопаснее всего в подобный день вцепиться в перила и не выпускать их; расхаживать по кораблю - слишком рискованное занятие.

    По какой-то счастливой случайности я не поддался морской болезни. Этим можно было гордиться. Пре­жде она частенько одолевала меня. Человек, желудок которого ведет себя хорошо в первый день плаванья, когда большинство пассажиров страдает морской бо­лезнью, непременно проникается глубоким и невыно­симым самодовольством. Вскоре в дверях кормовой каюты показалась почтенная окаменелость, закутан­ная до подбородка в плед и вся перебинтованная, словно мумия; очередной толчок корабля бросил ее в мои объятия. Я сказал:

    - Доброе утро, сэр. Чудесная погода.

    Он прижал руку к животу, простонал "ох!", шата­ясь побрел куда-то и растянулся на решетчатой крыш­ке люка.

    Вскоре из той же двери с большой силой выбросило второго старца. Я сказал:

    - Спокойнее, сэр, торопиться некуда. Чудесная погода, сэр.

    Он тоже прижал руку к животу, простонал "ох!" и куда-то заковылял.

    Через минуту та же дверь извергла нового патриар­ха, которой тщетно пытался уцепиться за воздух. Я сказал:

    - Доброе утро, сэр. Чудесная погода для прогул­ки. Вы, кажется, хотели сказать...

    - Ох!

    Ничего другого я от него и не ждал. Я остался у двери, и на меня в течение часа так и сыпались почтенные старцы; но ничего, кроме "ох!", я от них добиться не сумел.

    Затем я удалился в глубокой задумчивости. Я ска­зал себе, что эта увеселительная поездка очень удачна и мне нравится. Пассажиры не болтливы, но в то же время общительны. Мне нравятся эти старички, хотя, видимо, "ох!" их сильно мучает.

    Я знал, что с ними. Они страдали морской болез­нью. И я радовался этому. Мы все любим смотреть на тех, кто страдает морской болезнью, если сами чув­ствуем себя хорошо. Приятно играть в вист под яр­кими лампами каюты, когда снаружи бушует шторм; приятно гулять по юту в лунную ночь; приятно курить на овеваемом ветрами формарсе, если не побоишься туда забраться; но все это кажется жалким и пошлым в сравнении с блаженством, которое испытываешь при виде людей, терзаемых морской болезнью.

    В течение дня я приобрел уйму сведений. Началось с того, что я карабкался по юту, когда корма парохода уходила в облака; я курил сигару и чувствовал себя вполне сносно. Вдруг кто-то крикнул:

    - Послушайте, так не годится! Прочтите-ка вон тунадпись: "НА КОРМЕ НЕ КУРИТЬ!"

    Это был капитан Дункан, глава экспедиции. Я, разумеется, отправился на нос. В одной из кают верх­ней палубы, позади лоцманской рубки, я заметил на столе длинную подзорную трубу и потянулся за ней - на горизонте виднелся корабль.

    - Эй, эй, прочь руки! Вылезайте оттуда!

    Я вылез оттуда и, понизив голос, спросил матроса, подметавшего палубу:

    - Кто этот здоровенный пират с бакенбардами и скрипучим голосом?

    - Это капитан Берсли - штурман.

    Некоторое время я бесцельно слонялся по палубе, а потом, за неимением лучшего, начал резать перила перочинным ножом. Кто-то сказал ласково и назида­тельно:

    - Ну послушайте, мой друг, и не стыдно вам вот так кромсать корабль? Уж вам-то это стыдно.

    Я снова подошел к матросу.

    - Что это за бритая образина в шикарном костюме?

    - Капитан Л***, владелец нашего парохода, один из главных начальников.

    Через некоторое время я очутился у правого борта и на скамье за лоцманской рубкой обнаружил секс­тант. Этой штукой ловят солнце, сказал я себе; навер­ное, через нее можно рассмотреть тот корабль. Не успел я поднести секстант к глазам, как какой-то чело­век тронул меня за плечо и с упреком сказал:

    - Я вынужден просить вас вернуть мне прибор, сэр. Если вы захотите узнать, как ловят солнце, я с удо­вольствием объясню, но я не могу доверять секстант посторонним. Если вы хотите определить место... Иду, сэр!

    Его позвали с левого борта, и он ушел туда. Я на­правился к матросу:

    - Кто эта горилла с паучьими ножками и физио­номией святоши?

    - Капитан Джонс, сэр, - первый помощник.

    - Так. Час от часу не легче. Скажите, - я обраща­юсь к вам, как к человеку и брату, - скажите, могу ли я бросить здесь камень в любом заданном направле­нии и не попасть ни в одного из капитанов этого судна?

    - Ну, сэр, трудно сказать. Пожалуй, угодите в вах­тенного капитана, потому что вон он стоит - как раз на дороге.

    Я покинул палубу с тяжелым сердцем, погрузив­шись в размышления. Если у семерых нянек дитя без глазу, думал я, то во что же могут превратить увесели­тельную поездку пять капитанов?

    В течение недели мы трудолюбиво разрезали вол­ны, и за это время между капитанами не было никаких ведомственных трений, о которых стоило бы упомя­нуть. Пассажиры скоро приспособились к новой об­становке, и жизнь на корабле потекла размеренно и монотонно, словно в казарме. Я не хочу сказать, что она была скучна, отнюдь нет, но в ней было много однообразия. Пассажиры, как обычно бывает в плава­нье, вскоре нахватались морских терминов - верный признак того, что они уже начинают осваиваться. По­ловину седьмого утра эти паломники из Новой Анг­лии, с Юга и с берегов Миссисипи стали называть "семь склянок"; восемь часов, двенадцать и четыре превратились в "восемь склянок"; капитан теперь определял долготу не в девять часов, а "когда било две склянки". Они бойко сыпали такими словами, как "кормовая рубка", "носовая рубка", "штирборт", "бак-борт" и "бак".

    Когда било семь склянок, раздавался первый гонг; когда било восемь, пассажиры садились завтракать - те, кому позволяла морская болезнь. Затем все здоро­вые прогуливались рука об руку по верхней палубе, наслаждаясь ясным летним утром, а жертвы морской болезни тоже выползали наверх и, прячась от ветра за кожухом колеса, уныло пили чай с сухариками. Вид у них был самый несчастный. С одиннадцати часов до второго завтрака, а также между вторым завтраком и обедом (в шесть часов вечера) пассажиры предава­лись самым различным занятиям и развлечениям. Кое-кто читал, другие занимались шитьем и курением - разумеется, не одни и те же лица; можно было выиски­вать среди волн чудищ морских глубин и дивиться на них, рассматривать в бинокль встречные корабли и высказывать по их поводу мудрые суждения; более того, каждый считал своей священной обязанностью приглядеть за тем, чтобы флаг был поднят и трижды вежливо приспущен в ответ на приветствие незнаком­ца; в курительной несколько джентльменов непремен­но играли в карты, шашки и домино - чаще всего в домино, эту восхитительно безобидную игру; а вни­зу, на главной палубе в носовой части, по соседству с курятником и загоном для скота, мы устроили так называемый "лошадиный бильярд". Это прекрасная игра, требующая большой подвижности, веселая и азартная. Она похожа на "классы", а также на би­льярд, и в нее играют клюшкой. На палубе мелом чертят большие "классы" и каждый квадрат нумеруют. Вы становитесь в трех-четырех шагах, кладете перед собой несколько плоских деревянных дисков и сильно бьете по ним длинной клюшкой. Если какой-нибудь диск остановится на черте, очки не засчитываются. Если же он остановится в седьмом квадрате, игроку засчитывается семь очков, в пятом - пять, и так далее. Надо набрать сто очков; играть можно вчетвером. На неподвижном полу играть было бы очень просто, но на корабле это становилось целой наукой. Нам приходи­лось учитывать бортовую качку. Очень часто игрок рассчитывал на крен вправо, а корабль вдруг не кре­нился. В результате диск пролетал ярдах в двух от "классов", и тогда бивший чувствовал себя дураком, а остальные смеялись.

    Когда шел дождь, пассажирам, разумеется, прихо­дилось сидеть дома - точнее говоря, в каютах - и раз­влекаться играми, чтением, созерцанием давно знако­мых волн за окном и пересудами.

    К семи часам вечера заканчивался обед, затем сле­довала часовая прогулка по верхней палубе, после чего раздавался гонг, и большая часть общества отправ­лялась на богослужение в кормовую каюту (верх­нюю) - прекрасный салон длиной футов в шестьдесят. Не озаренные светом духовным прозвали этот салон "синагогой". Служба, состоявшая из двух гимнов Пли­мутского сборника и короткой молитвы, обычно зани­мала не больше пятнадцати минут. Гимны исполня­лись под аккомпанемент фисгармонии в тех случаях, когда море было достаточно спокойно и аккомпани­атора не приходилось предварительно привязывать к стулу.