О. Генри | Собрание сочинений (том4)

    Последующие несколько дней блистали всеми цветами радуги. Эдварду Пинкхаммеру, хоть он и появился на свет считанные часы тому назад, выпало редкое счастье прийти в этот пестрый и увлекательный мир человеком вполне сложившимся и ничем не связанным. Я сидел в театрах, в ресторанах на крыше, где тебя, околдованного, словно на сказочном ковре-самолете переносят в неведомые восхитительные края, населенные игривой музыкой, веселыми красотками и забавно-нелепыми, уморительными карикатурами на род людской. Я шел, куда вздумается, и никто мне был не указ, ничто не помеха - ни пространство, ни время, ни правила приличия. Я обедал в диковинных кабачках, отведывал диковиннейшие яства под звуки цыганского оркестра, под буйные крики неугомонных художников и скульпторов. Бывал я и там, где ночная жизнь трепещет в электрических лучах, точно на ленте синематографа, где можно увидеть разом все банты и шляпки, все золото и драгоценности, какие есть на свете: там весело встречаются те, кого все это украшает, и те, по чьей милости это возможно, и все вместе представляет собою весьма ободряющее и красочное зрелище. И из всего этого я извлек для себя урок. Я понял, что ключ к свободе вовсе не в Распущенности, но в соблюдении Условности. У врат Обходительности надо платить пошлину, иначе не войдешь в страну Свободы. За всей пышностью и видимым беспорядком, за показным блеском и непринужденностью я разглядел, что все подчинено этому железному закону, хоть он и не бросается в глаза. А стало быть, повинуйся на Манхэттене этим неписаным законам - и ты свободнейший из свободных. Если же ослушаешься их, будешь узником в оковах.

    Иногда, смотря по настроению, я ходил обедать в величественные залы с пальмами по углам, где разговаривают вполголоса, где все пропитано аристократизмом и утонченной сдержанностью. А иной раз плавал на пароходиках, битком набитых крикливыми, развязными клерками и продавщицами в поддельных драгоценностях: без стеснения целуясь и флиртуя у всех на глазах, они спешили на побережье, к дешевым грубым развлечениям. И всегда под рукой был Бродвей - сверкающий огнями, роскошный, коварный, изменчивый, желанный Бродвей, который затягивает, как опиум.

    Однажды среди дня, когда я вернулся в гостиницу, в коридоре мне загородил дорогу плотный усатый и носатый мужчина. Я хотел пройти мимо, но он с оскорбительной фамильярностью обратился ко мне.

    - Привет, Белфорд! - закричал он. - Что вы делаете в Нью-Йорке, черт подери? Вот уж не думал, что вас можно оторвать от книг и вытащить из вашей берлоги! И супруга с вами? Или у вас тут свои делишки?

    - Вы обознались, сэр, - холодно возразил я, высвобождая руку, которую он крепко стиснул. - Меня зовут Пинкхаммер. Извините, я спешу.

    Он посторонился, и на лице его выразилось изумление. Я пошел к портье за ключом и слышал, как усатый подозвал рассыльного и сказал что-то насчет телеграфного бланка.

    - Приготовьте мой счет, - сказал я портье. - И пусть уложат и через полчаса снесут вниз мои вещи. Я не желаю оставаться там, где ко мне пристают какие-то темные личности.

    В тот же день я перебрался в другую гостиницу - спокойную, старомодную, в начале Пятой авеню.

    Чуть в стороне от Бродвея есть ресторан, где можно поесть почти al fresco,^[21] отгородясь от внешнего мира стеною тропических растений. Кругом роскошь и тишина, обслуживают превосходно, и потому здесь очень приятно позавтракать или перекусить. Однажды я пришел сюда и уже направлялся к свободному столику среди папоротников, как вдруг меня придержали за рукав.

    - Мистер Белфорд! - воскликнул удивительно милый голосок.

    Я обернулся - передо мною в одиночестве сидела дама лет тридцати с необыкновенно красивыми глазами и смотрела на меня так, будто я ее давний и нежно любимый друг.

    - Вы чуть было не прошли мимо, - с упреком сказала она. - И не вздумайте уверять, что вы меня не узнали. Почему бы нам хоть раз в пятнадцать лет не пожать друг другу руки?

    Я тотчас пожал ей руку. Потом сел напротив нее. Движением бровей подозвал маячившего поблизости официанта. Дама лениво ковыряла ложечкой апельсиновое мороженое. Я заказал creme de menthe.^[22] Ее волосы были цвета красноватой бронзы. Но смотреть на них не удавалось, потому что невозможно было оторваться от ее глаз. И все же ни на миг не оставляло ощущение, что перед тобой бронзовеют эти волосы, - так все время ощущаешь закат, когда в сумерки смотришь в глубь леса.

    - Вы уверены, что вы меня знаете? - спросил я.

    - Нет, - с улыбкой ответила она. - В этом я никогда не была уверена.

    - А что бы вы подумали, - с тревогой спросил я, - если вам сказать, что меня зовут Эдвард Пинкхаммер и я приехал из Корнополиса, штат Канзас?

    - Что бы я подумала? - повторила она, и глаза ее весело блеснули. - Ну, конечно, подумала бы, что вы не привезли с собой в Нью-Йорк миссис Белфорд. И это очень жаль. Я с удовольствием повидала бы Мэриан. - Она слегка понизила голос. - Вы все такой же, Элвин.

    Прекрасные глаза испытующе впивались в мое лицо, ловили мой взгляд.

    - Впрочем, нет, вы изменились, - поправилась она, и в ее голосе зазвучали мягкие ликующие нотки. - Теперь я вижу. Вы не забыли. Вы не забывали ни на год, ни на день, ни на час. Я ведь вам говорила, что не забудете.

    Я смятенно ткнул соломинкой в ликер.

    - Ради бога простите меня, - сказал я, поеживаясь под ее пристальным взглядом. - Но в том-то и дело. Я забыл. Я все забыл.

    Она отмахнулась от моих слов. И очаровательно засмеялась над чем-то, что заметила в моем лице.

    - До меня иногда доходили слухи о вас, - продолжала она. - Вы теперь такой видный адвокат где-то там на Западе - в Денвере, кажется? Или в Лос-Анджелесе? Должно быть, Мэриан очень вами гордится. Вы, наверно, знаете, я вышла замуж через полгода после вашей женитьбы. Об этом писали в газетах. Одних цветов было на две тысячи долларов.

    Как она раньше сказала - пятнадцать лет? Да, пятнадцать лет - это очень много.

    - Не слишком ли поздно принести вам мои поздравления? - несколько робея, спросил я.

    - Нет, если вы на это отважитесь, - ответила она с такой великолепной смелостью, что я умолк и принялся смущенно чертить ногтем по скатерти.

    - Скажите мне только одно, - попросила она и порывисто наклонилась ко мне. - Я уже много лет хочу это знать… разумеется, просто из женского любопытства: решились ли вы после того вечера хоть раз коснуться белой розы, или понюхать ее… или только посмотреть на белую розу, влажную от росы и дождя?

    Я отхлебнул из своего бокала.

    - Стоит ли повторять, что я не могу ничего такого припомнить, - сказал я со вздохом. - Память моя никуда не годится. И надо ли говорить, как я об этом сожалею.

    Дама облокотилась на стол, и взор ее снова пренебрег моими словами и каким-то своим таинственным путем проник мне прямо в душу. Она мягко рассмеялась, и как-то странно прозвучал ее смех: то был счастливый смех, да, и еще в нем слышалось довольство… но и печаль. Я попытался отвести глаза.

    - Вы лжете, Элвин Белфорд, - с упоением шепнула она. - Да-да, я знаю: вы лжете.

    Я тупо глядел в папоротники.

    - Меня зовут Эдвард Пинкхаммер, - сказал я. - Я приехал сюда с делегатами всеамериканского конгресса провизоров. У нас на Западе сейчас возникло новое течение: мы предлагаем ставить флаконы с винносурьмянонатриевой солью и с виннокалиенатриевой солью иначе, чем ставили до сих пор, но вам это, наверно, неинтересно.

    У входа в ресторан остановилась сверкающая коляска. Дама поднялась. Я взял ее протянутую руку и поклонился.

    - Мне очень, очень жаль, что память мне изменила, - сказал я. - Я мог бы все вам объяснить, но, боюсь, вы не поймете. Вы не соглашаетесь на Пинкхаммера, а я, право, не могу постичь эти… эти розы и все такое.

    - Прощайте, мистер Белфорд, - ответила она все с той же грустно-счастливой улыбкой и села в коляску.

    В тот вечер я пошел в театр. Когда я вернулся в гостиницу, около меня, как по волшебству, возник какой-то скромный с виду человек в темном костюме, - он полировал себе ногти шелковым носовым платком и, казалось, был всецело поглощен этим занятием.

    - Мистер Пинкхаммер, - небрежно начал он, отдавая все внимание своему указательному пальцу, - не могли бы вы уделить мне несколько минут? Может быть, пройдем в ту комнату и поговорим?

    - Извольте, - ответил я.

    Он провел меня в маленькую отдельную гостиную. Там дожидалась какая-то пара. Дама, наверно, была бы очень хороша собой, если бы лицо ее не омрачали мучительная тревога и усталость. Изящная фигура, а черты лица, цвет волос и глаз как раз в моем вкусе. На ней был дорожный костюм; в необыкновенном волнении она впилась в меня взглядом и прижала к груди дрожащую руку. Казалось, она готова кинуться ко мне, но стоявший рядом мужчина властным движением руки остановил ее. Потом он направился ко мне. Ему было лет сорок, на висках седина, лицо мужественное, серьезное.

    - Белфорд, дружище, - сердечно сказал он, - я так рад снова тебя видеть! Конечно, мы не сомневались, что ты жив и здоров. Я же тебя предупреждал, что ты слишком переутомляешься. Теперь ты поедешь с нами и дома сразу придешь в себя.

    Я насмешливо улыбнулся.

    - Меня уже так часто обзывали Белфордом, что я, кажется, привык и перестал возмущаться. Но в конце концов это может и надоесть. Не угодно ли вам постараться понять, что меня зовут Эдвард Пинкхаммер и что я вас вижу первый раз в жизни?

    Он не успел ответить: у женщины вырвался жалобный крик, почти рыдание. Она вскочила, и он напрасно пытался ее удержать.

    - Элвин! - всхлипнула она, бросилась ко мне и крепко меня обняла. - Элвин! - снова крикнула она. - Не разбивай мне сердце! Я твоя жена, назови меня хоть раз по имени! Лучше бы ты умер, чем стал таким!

    Я почтительно, но твердо отвел ее руки.

    - Сударыня, - сказал я строго, - извините меня, но вы слишком опрометчиво принимаете на веру случайное сходство. Очень жаль, - продолжал я и засмеялся, так меня позабавила эта мысль, - что нас с этим Белфордом нельзя держать рядышком на одной полке, как винносурьмянонатриевую соль с виннокалиенатриевой, тогда было бы легче отличить одного от другого. Если вам не понятно это иносказание, последите за работой всеамериканского конгресса провизоров.

    Дама повернулась к своему спутнику и схватила его за руку.

    - Что же это такое, доктор Волни? - простонала она. - Ох, да что же это?

    Доктор повел ее к двери.

    - Пойдите пока в свою комнату, - сказал он ей. - Я останусь и поговорю с ним. Его рассудок? Нет, не думаю… разве что задет какой-то небольшой участок мозга. Да, конечно, выздоровеет. Идите к себе и оставьте нас одних.

    Дама вышла. Человек в темном костюме тоже вышел, по-прежнему с задумчивым видом полируя ногти Кажется, он остался в вестибюле.

    - Я хотел бы с вами поговорить, мистер Пинкхаммер, если разрешите, - сказал тот, кто остался.

    - Пожалуйста, если вам так хочется, - ответил я. - Но уж извините, я устроюсь поудобней: я устал.

    И я растянулся на кушетке у окна и закурил сигару. Он пододвинул стул поближе и уселся.

    - Давайте без лишних слов, - начал он миролюбиво. - Вас зовут вовсе не Пинкхаммер.

    - Я это знаю не хуже вас, - невозмутимо сказал я. - Но ведь нужно же человеку хоть какое-то имя. Могу вас заверить, что я совсем не в восторге от имени Пинкхаммер. Но когда надо вмиг себя как-то окрестить красивые имена почему-то не придумываются. Хотя… вдруг бы мне пришло в голову назваться Шерингхаузеном или Скроггинсом! По-моему, Пинкхаммер не так уж плохо.

    - Вас зовут Элвин Белфорд, - очень спокойно продолжал доктор. - Вы один из лучших адвокатов в Денвере. Вы страдаете приступом амнезии и на время забыли, кто вы такой. Причиной было переутомление и, возможно, слишком однообразная жизнь и недостаток удовольствий. Дама, которая только что вышла отсюда, - ваша жена.

    - Я бы сказал, красивая женщина, - заметил я, немного поразмыслив. - Особенно мне понравился каштановый оттенок ее волос.

    - Такой женой можно гордиться. С тех пор как вы исчезли, почти две недели она, можно сказать, не смыкала глаз. О том, что вы в Нью-Йорке, мы узнали из телеграммы Айсидора Ньюмена, это наш знакомый коммивояжер из Денвера. Он сообщил, что встретил вас в гостинице и вы его не узнали.

    - Да, кажется, был такой случай, - сказал я. - Он назвал меня Белфордом, если не ошибаюсь. Но не пора ли вам представиться?

    - Меня зовут Роберт Волни, доктор Волни. Я был вашим близким другом целых двадцать лет и пятнадцать из них - вашим врачом. Мы с миссис Белфорд приехали сюда искать вас, как только получили телеграмму. Постарайся, Элвин, дружище… постарайся все вспомнить!

    - Что толку стараться? - возразил я и нахмурился. - Вы говорите, что вы врач. Тогда скажите: амнезия излечима? Когда человек теряет память, как она к нему возвращается - постепенно или сразу?

    - Иногда постепенно и не до конца, а иногда так же внезапно, как пропала.

    - Возьметесь ли вы меня лечить, доктор Волни? - спросил я.

    - Старый друг, - ответил он, - я сделаю все, что только в моих силах и во власти науки, чтобы тебя излечить!

    - Отлично, - сказал я. - Считайте, что я ваш больной. Но раз так, не забудьте о врачебной тайне.

    - Ну, разумеется! - отвечал доктор Волни.

    Я встал с кушетки. На стол посреди комнаты кто-то поставил вазу белых роз - большой букет белых роз, душистых, недавно сбрызнутых водой. Я выбросил их из окна как можно дальше и снова опустился на кушетку.

    - Ну, вот что, Бобби, - сказал я, - лучше уж я вылечусь сразу. Я и сам устал от всего этого. А теперь поди приведи Мэриан. Но если б ты знал, - прибавил я со вздохом и ткнул его пальцем в бок, - если б ты знал, дружище, как это было восхитительно!

    Восток - это Восток, а Запад - это Сан-Франциско, таково мнение калифорнийцев. Калифорнийцы - не просто обитатели штата, а особая нация. Это южане Запада. Чикагцы не менее преданы своему городу; но если вы спросите чикагца, за что он любит свой город, он начнет заикаться и мямлить что-то о рыбе из озера Мичиган и новом здании тайного ордена "Чудаков". Калифорниец же за словом в карман не полезет.

    Прежде всего он будет добрых полчаса рассуждать о благодатном климате, пока вы думаете о поданных вам счетах за уголь и о шерстяных фуфайках. А когда он, ошибочно приняв ваше молчание за согласие, войдет в раж, он начнет расписывать Город Золотых Ворот каким-то Багдадом Нового Света. И, пожалуй, по этому пункту опровержений не требуется. Но, дорогие мои родственники (кузены по Адаму и Еве)! Опрометчиво поступит тот, кто, положив палец на географическую карту, скажет: "В этом городе нет ничего романтического… Что может случиться в таком городе?" Да, дерзко и опрометчиво было бы бросить в одной фразе вызов истории, романтике и издательству Рэнд и Мак-Нэлли.^[23]

    "Нэшвиль. Город; столица и ввозный порт штата Теннесси; расположен на реке Кэмберленд и на скрещении двух железных дорог. Считается самым значительным центром просвещения на Юге".

    Я вышел из поезда в восемь часов вечера. Тщетно перерыв словарь в поисках подходящих прилагательных, я вынужден обратиться к языку фармацевтов.

    Возьмите лондонского тумана тридцать частей, малярии десять частей, просочившегося светильного газа двадцать частей, росы, собранной на кирпичном заводе при восходе солнца, двадцать пять частей, запаха жимолости пятнадцать частей. Смешайте.

    Эта смесь даст вам некоторое представление о нэшвильском моросящем дожде. Не так пахуче, как шарики нафталина, и не так густо, как гороховый суп, а впрочем, ничего - дышать можно.

    Я поехал в гостиницу в каком-то рыдване. Большого труда мне стоило воздержаться и не вскарабкаться, в подражание Сиднею Картону,^[24] на его верх. Повозку тащила пара ископаемых животных, а правило ими что-то темное, но уже вырванное из тьмы рабства.

    Я устал, и мне хотелось спать. Поэтому, добравшись до гостиницы, я поспешил уплатить пятьдесят центов, которые потребовал возница, и, честное слово, почти столько же прибавил на чай. Я знал их привычки, и у меня не было ни малейшего желания слушать его болтовню о старом хозяине и о том, что было "до войны".

    Гостиница была одною из тех, которые описывают в рекламах как "заново отделанные". Это значит: на двадцать тысяч долларов новых мраморных колонн, изразцов, электрических люстр и медных плевательниц в вестибюле, а также новое расписание поездов и литография с изображением Теннессийского хребта во всех просторных номерах на втором этаже. Администрация вела себя безукоризненно, прислуга была внимательна, полна утонченной южной вежливости, медлительна, как улитка, и добродушна, как Рип ван Винкль.^[25] А кормили так, что из-за одного этого стоило проехать тысячу миль. Во всем мире не найдется гостиницы, где вам подали бы такую куриную печенку "броше".

    За обедом я спросил слугу-негра, что делается у них в городе. Он сосредоточенно раздумывал с минуту, потом ответил:

    - Видите ли, сэр, пожалуй, что после захода солнца здесь ничего не делается.