И вдруг на половине второго куплета Томас увидел энергичную молодую особу в развевающейся одежде, смело шагавшую навстречу ветру и поперек мостовой с противоположного тротуара прямо к нему. - Энни! - завопил он и бросился ей навстречу. - Ах, глупый ты, глупый! - плача и смеясь, говорила Энни, повиснув у него на шее. - Зачем ты это сделал? - Это все она, горькая, - кратко объяснил Томас. - Но впоследствии - ни-ни. Ни капли. - Он привел ее на тротуар. - А как ты меня заметила? - Я приехала за тобой, - ответила Энни, крепко держась за его рукав. - Ах ты, глупый, глупый! Профессор Черубуско сказал нам, где тебя найти. - Профессор Черубу?… Не знаю такого. Он в какой пивной работает? - Он ясновидящий, Томас, самый великий в мире. Он говорит, что видел тебя с Халдейским телескопом. - Врет, - ответил Томас. - Я его не брал. Сроду у меня не было чужих телескопов. - И еще он сказал, что ты явился в коляске о пяти колесах, или в колеснице, что ли. - Энни, - вразумляющим тоном сказал Томас, - ну подумай сама. Была бы у меня колесница или там коляска, я давно бы завалился в ней спать. Не дожидался бы, пока меня убаюкают проповедями и псалмами. - Послушай, ты, глупый человек. Хозяйка говорит, что возьмет тебя назад. Я ее упросила. Но только смотри! И можешь вернуться сегодня же. Твоя комната над конюшней ждет тебя. - Вот это да! - прочувствованно воскликнул Томас. - Энни, ты лучшая из женщин. Но когда все эти чудеса произошли? - Нынче, у профессора Черубуско. Он прислал свой автомобиль за хозяйкой, а она взяла с собой меня. Я и раньше там с ней бывала. - А каких наук он профессор-то? - Ясновидящий он и чародей. Хозяйка обращается к нему за советами. Он знает все на свете. Только хозяйке от него до сих пор проку нет, хотя она извела на него сотни долларов. Но зато он сказал, что звезды открыли ему, где можно найти тебя. - А чего старухе понадобилось от этого Чертопузко? - Семейная тайна, - ответила Энни. - Ну, хватит вопросов. Поехали домой, глупый ты человек. И они пошли по улице, но Томас вдруг остановился. - У тебя есть при себе деньги, Энни? - спросил он. Энни бросила на него подозрительный взгляд. - Да нет, знаю я эти твои взгляды, - заверил ее Томас. - Ничего подобного. Ни в жизнь, ни капли. Просто там в очереди со мной стоял один малый, которому худо. Он парень славный, и у него есть дети или жены, что ли, и он на больничном листе. Не от выпивки. Если у тебя найдется полдоллара, чтобы ему заплатить за приличный ночлег, было бы самое милое дело. Пальцы Энни погрузились в недра кошелька. - Ну конечно, есть у меня деньги, - говорила она. - Полно денег. Целых двенадцать долларов. - И вдруг, с неискоренимой женской подозрительностью к доброте за чужой счет, добавила: - Только приведи его сюда, я на него сперва посмотрю. Томас отправился исполнять ее повеление. Болезненный юноша из очереди любезно согласился пойти с ним. Но не успели они приблизиться, как Энни, рывшаяся в своем кошельке, подняла голову и сразу завизжала: - Ой! Мистер Уолтер! - Это вы, Энни? - слабым голосом пробормотал молодой человек. - Ой, господи! Мистер Уолтер! А хозяйка-то где только вас не искала! - Матушка хочет меня видеть? - спросил тот, и краска прилила к его бледным щекам. - Да говорю вам, она где только вас не искала! Еще бы не хочет. Она хочет, чтобы вы вернулись домой. Обращалась и в полицию, и в морг, и в сыск, и к юристам, и в газеты объявления давала, и награду назначала, чего не перепробовала! Под конец к ясновидящему подалась. Вы ведь поедете домой, мистер Уолтер, прямо вот сейчас, да? - С удовольствием, раз она меня зовет, - ответил молодой человек. - Три года - долгий срок. Но только, боюсь, мне придется добираться пешком, если, конечно, трамваи сегодня не развозят пассажиров бесплатно, Раньше я на своих ногах обгонял пару гнедых, запряженных в матушкину коляску. Живы ли еще старые коняги? - Живехоньки, - с чувством отвечал Томас. - Еще лет десять пробегают. Продолжительность жизни королевского слонобуса битюгиссимуса - сто сорок девять лет. Я ихний кучер, вторично прикомандирован на должность пять минут назад. Давайте поедем все вместе на трамвае… если… э-э-э… Энни заплатит за проезд. Они вошли в вагон, и Энни дала обоим блудным сынам по пятаку на билет. - Смотри-ка, как она швыряется деньгами, - съязвил Томас. - В этом кошельке, - торжественно ответила Энни, - ровно одиннадцать долларов и восемьдесят пять центов. Завтра же возьму все эти деньги и отнесу профессору Черубуско, потому что он - самый великий человек на свете. - Видно, он и впрямь лихой парень, - сказал Томас, - раз умеет делать такие штуки. Я рад, что духи сообщили ему, где меня найти. Если ты дашь мне адрес, я бы как-нибудь заехал и пожал ему руку. При этом Томас слегка пошевелился на жестком трамвайном сиденье, и ссадины в нескольких местах на его теле сразу же дали себя знать. - Послушай, Энни, - озадаченно сказал он, - может, это, конечно, еще игра винных паров, но я вроде бы припоминаю, что будто бы ехал в автомобиле с каким-то важным типом, и он привез меня в дом, а там были орлы и электрические фонари. Он угостил меня печеньем и какими-то небылицами; а потом дал пинка и спустил с лестницы. Ежели это мне примерещилось с перепою, откуда тогда у меня синяки? - Ладно, помалкивай, - вздохнула Энни. - Если бы я узнал, где он живет, этот тип, - сказал Томас в заключение, - я бы как-нибудь заехал и набил ему морду.
Поэт и поселянин
Недавно один мой знакомый поэт, всю жизнь проведший в тесном общении с природой, написал стихотворение и принес его редактору. То была прелестная пастораль, полная живым дыханием полей, пением птиц и ласковым лепетом журчащих ручьев. Когда поэт, лелея мечту о бифштексе, зашел в другой раз, узнать, как дела, ему вернули рукопись с отзывом: "Очень искусственно". Мы, его друзья, собрались за столом, чтобы заесть свое возмущение скользкими спагетти и запить дешевым вином. И тут-то мы вырыли редактору яму. Среди нас был Конант, известный беллетрист, который всю свою жизнь ходил по асфальту а буколические сцены наблюдал разве только из окна вагона, да и то с душевным отвращением. Конант тоже написал стихи, он озаглавил их "Газель у родника". То было типичное сочинение человека, который считает, что амариллис не цветок, а пастушка у Феокрита, а все свои сведения о птицах почерпнул из бесед с официантами в ресторане. Конант поставил под стихотворением свою подпись, и мы отправили его тому же редактору. Все это, конечно, имеет весьма отдаленное касательство к моему рассказу. Назавтра утром, в то самое время, когда редактор прочел первую строчку стихотворения Конанта, с парома на Западной стороне сошел некто и медленно побрел вверх по Сорок второй улице. Этот приезжий был молодым человеком с голубыми глазами, разинутым ртом и волосами точно такого цвета, как у бедной сиротки (впоследствии оказавшейся графской дочкой) из пьесы мистера Блейни.[15] Брюки у него были плисовые, руки торчали из коротких рукавов куртки, а хлястик приходился под лопатками. Одна штанина была заправлена в сапог, другая болталась поверх голенища. Его соломенной шляпе явно не хватало отверстий для ушей, ибо фасоном она совершенно напоминала лошадиный головной убор. В руке он сжимал саквояж, но описать этот предмет обихода мы не беремся. Даже бостонец не согласился бы носить в таком на службу свои бутерброды и книги. А над ухом у приезжего поселянина среди пшеничных прядей торчал клок сена - деревенское рекомендательное письмо, гербовое свидетельство невинности, значок обитателя райских кущ, долженствующий оградить его от искушенных городских злодеев. Горожане шли ему навстречу и понимающе улыбались. Но когда поселянин, стоя в сточной канаве, стал задирать голову на небоскребы, они перестали улыбаться и перестали на него поглядывать. Это уже давно надоело. Кое-кто правда еще задерживал взгляд на его саквояже, чтобы узнать, какие развлечения Кони-Айленда или новые сорта жевательной резинки он рекламирует; но по большей части на него просто не обращали внимания. Даже мальчишки-газетчики и те скучливо морщились, когда он, точно клоун в цирке, шарахался от извозчиков и трамваев. На углу Восьмой авеню стоял Шулер Гарри, топорща крашеные усы и благодушно поглядывая вокруг. Его тонкая, артистическая натура не могла не страдать при виде такого актерского перехлеста. Он подкрался и стал рядом с поселянином, когда тот, развесив губы, любовался витриной ювелирного магазина. - Перебор, приятель, - сказал Гарри, критически покачав головой. - Это уж ты лишку хватил. Не знаю, по какой ты части работаешь, но с бутафорией у тебя явный перебор. Клок сена, например, - это даже у Прокторской шайки теперь не в ходу. - Я вас не понимаю, мистер, - ответил ему простак. - На что мне шайки? Я не в баню приехал из Ольстера, а просто поглядеть на город, потому как с сенокосом мы управились раньше срока. Ну и огромадный же городина! Я раньше думал, Поукипси всем городам город, но этот ваш Нью-Йорк еще раз в пять побольше будет. - Да? Ну, как знаешь, - проговорил Шулер Гарри, подняв брови. - Я ведь не собираюсь соваться, дело хозяйское. Просто вижу, человек перестарался, надо, думаю, совет подать. Что ж, желаю удачи, хоть и не знаю, какой у тебя бизнес. Пошли, пропустим по одной. - Я и впрямь не откажусь от светлого пивка, - сказал поселянин. И они отправились в кафе, где у завсегдатаев были каменные лица и бегающие глаза, и сели со своими кружками за столик. - Вот ладно, что я вас встретил, мистер, - сказал Мякинная Башка. - Сыгранем, может, в семерку, а? У меня и картишки с собой. И он выудил из своего допотопного саквояжа колоду карт - небывалую, бесподобную колоду, засаленную жареным беконом и перепачканную черноземом полей. Шулер Гарри громко и коротко рассмеялся. - Нет уж, брат, - твердо ответил он. - Меня этим твоим деревенским видом не купишь. И все-таки я скажу, что ты перебарщиваешь. После семьдесят девятого года так ни в какой глуши уже не ходят. С такой оснасткой ты в Бруклине и парой старых часов не разживешься. - Вы думаете, у меня денег нету? - гордо сказал Мякинная Башка. Он вытащил на свет Божий плотно скатанную пачку ассигнаций толщиной с кулак и положил на стол. - Моя доля за бабкину ферму, - пояснил он. - Девять с половиной сотен. Я и надумал - съезжу в город, может, какое дело пригляжу, деньгам применение сделаю. Шулер Гарри взял пачку в руки и посмотрел на нее чуть ли не с уважением. - Бывает хуже, - заключил он тоном знатока. - Но все равно в такой одежке ничего у тебя не выйдет. Заведи, брат, себе ботинки цвета беж, черный костюм, соломенную шляпу-канотье с пестрой лентой и толкуй про Питтсбург, грузы и тарифы, да попивай херес за завтраком - тогда, может, и сбудешь эти сомнительные бумажки. - По какой он части? - полюбопытствовал кое-кто из присутствующих, когда Мякинная Башка собрал свои оболганные ассигнации и вышел на улицу. - Видно, фальшивая монета, - пожал плечами Гарри. - А может, он из сыскного отделения. Или это какой-то новый трюк. Слишком уж у него деревенский вид. Не может же быть… мне вдруг пришло в голову… но ведь не может же быть, что это у него настоящие деньги… А Мякинная Башка побрел дальше. Вскоре его, наверно, опять одолела жажда, потому что он нырнул в винный погребок за углом и заказал пива. У стойки толпилось несколько крайне темных личностей. При взгляде на него глаза их загорелись; но перед лицом такой демонстративной, в нос шибающей деревенской неотесанности интерес их быстро сменился опасливой подозрительностью. Мякинная Башка перекинул через стойку свой саквояж. - Пусть постоит у вас часок-другой, мистер, - сказал он, жуя конец ядовитой желтой сигары. - Я погуляю и зайду за ним. Да смотрите в оба: в нем девять с половиной сотен, а вы небось никогда бы и не подумали, на меня глядя-то. В это время с улицы донеслись звуки фонографа, воспроизводящего игру духового оркестра, и Мякинная Башка ринулся поглазеть на это диво - только хлястик под лопатками мелькнул. - Дели на всех, Майк, - сказали темные личности, открыто перемигиваясь. - Да бросьте вы, - отвечал буфетчик, пинком загоняя саквояж в дальний угол. - Думаете, я так легко купился? Сразу видно, что он только прикидывается. Какой он фермер? Шестерит у Мак-Аду и все. Ну и пересолил же он, между прочим. Во всех штатах нет медвежьего угла, где бы сейчас так одевались. Девять с половиной сотен, как бы не так. Девять с половиной дырявых носовых платков - это вернее. Вдоволь натешившись чудесным изобретением мистера Эдисона, Мякинная Башка вернулся за саквояжем. И потащился с ним вдоль по Бродвею, широко раскрытыми голубыми глазами впивая все, что попадало в поле его зрения. Но Бродвей по-прежнему не принимал его и только мерил взглядами и провожал презрительными улыбками. Из всех старых шуток эта казалась самой знакомой и самой надоевшей. Приезжий поселянин был куда комичнее, нелепее и неотесаннее, чем все, что можно вообразить в хлеву, на пашне или в водевиле, и оттого возбуждал лишь досаду и подозрение. И сено у него за ухом было такое настоящее, такое свежее, оно так благоухало цветущим лугом и так громогласно напоминало о сельской глуши, что даже владелец игры в "скорлупки" при виде его собрал бы свои принадлежности и ушел восвояси. Мякинная Башка уселся на каких-то ступенях и снова извлек из саквояжа свою пачку желтеньких. Верхнюю двадцатку он от нее отслоил и поманил к себе мальчишку-газетчика. - Сынок, - сказал он, - сбегай-ка куда-нибудь да разменяй мне эту бумажку. А то я остался совсем без мелочишки. Получишь пятак, ежели скоро управишься. На лице малолетнего газетчика сквозь грязь проступило оскорбленное выражение. - Ишь ты какой хитрый. Сам меняй свои фальшивые деньги. И одежка на тебе тоже фальшивая. За сто шагов видать. На углу стоял быстроглазый зазывала игорного дома. Он увидел поселянина и сразу принял холодный, добродетельный вид. - Мистер, - обратился к нему поселянин. - Я слыхал, у вас тут в городе есть заведения, где можно перекинуться в картишки или, сказать к примеру, в лото. У меня в этом саквояже - девять с половиной сотен, я сам буду из Ольстера, приехал посмотреть, чего у вас тут есть. Не скажете, где человеку поставить на карту долларов этак девять-десять? Хочу потешиться, а потом, глядишь, откуплю себе какое-нибудь дело. Зазывала поджал губы и стал разглядывать белое пятнышко на ногте своего левого мизинца. - Да ладно тебе, приятель, ей-богу, - укоризненно сказал он. - Они там в Главном управлении, наверно, сбрендили, если шлют людей в этаком болванском виде. С такой рожей ты к игорному дому на пушечный выстрел не подойдешь. Был уже один, мистер Скотти из Долины Смерти, он тебя давно опередил по части деревенского реквизита. Катись-ка ты отсюда. Нет, я не знаю злачных мест, где можно поставить полицейский патруль против червонного туза. И тогда, в который раз отвергнутый великим городом, столь чутким ко всякой искусственности, Мякинная Башка уселся на краю тротуара и созвал свои мысли на конференцию. - Тут все дело в одёже, - вынес он заключение. - Не иначе. Они думают, что я деревенщина, и не хотят со мной знаться. У нас в Ольстере никто не смеялся над этой шляпой. Но, видать, если хочешь, чтобы ньюйоркцы от тебя носы не воротили, одевайся по-ихнему. И Мякинная Башка отправился в большой универсальный магазин, где его встретили радостно, и потирали руки, и снимали с него всяческие мерки, любовно натягивая рулеточную ленту над выпуклостью грудного кармана, где он всего-то хранил на счастье маленький кукурузный початок с четным количеством зерен. Вскоре посыльные с коробками и пакетами уже потянулись к его гостинице на Бродвее… А в девять часов вечера с крыльца гостиницы спустился некто, в ком Ольстер не признал бы своего. Ботинки цвета беж; канотье моднейшего фасона; светло-серые брюки свежевыутюжены; из нагрудного кармана элегантного английского пиджака торчит ярко-синий платок. Воротничок - ослепительной белизны, впору на витрину прачечного заведения; пшеничные волосы аккуратно подстрижены; и клочка сена за ухом, разумеется, нет. Минуту он постоял во всем своем великолепии, точно праздный бульвардье, обдумывающий маршрут вечерних развлечений. И пошел по людной, ярко освещенной улице легкой упругой походкой миллионера. Но пока он там стоял, его успела приметить пара самых наметанных и зорких глаз в городе. Крупный брюнет со светлыми глазами одним движением бровей подозвал к себе двух сообщников, топтавшихся у подъезда гостиницы. - Фермер с монетой, - сказал брюнет. - Зеленый, как огурчик. За мной! В половине двенадцатого в полицейский участок на Сорок седьмой улице ворвался пострадавший со сбивчивой, скорбной повестью на устах. - Девять с половиной сотен! - задыхаясь, твердил он. - Вся моя доля за бабкину ферму! Дежурный сержант с трудом добился от него имени - Джейбс Буллтанг, проживающий в Долине Акаций, округ Ольстер; а затем стал записывать, как выглядели обидчики. Когда Конант зашел к редактору справиться о судьбе своего стихотворения, его без задержек препроводили прямо в кабинет, уставленный статуэтками работы Родена и Дж. Дж. Брауна. | 
