После обеда, пока поезд стоял на станции, мальчик выходит из обеденного зала и важно разгуливает взад и вперед по платформе, готовый застрелить всех антилоп, львов и частных граждан, которые вздумают досаждать ему. Это был красивый ребенок, но такой же, как все эти пижоны; он не мог распознать город, где царили закон и порядок. Вскоре подходит Педро Джонсон, владелец "Хрустального дворца" - харчевни, где подают рагу из бобов - в Вильдаде. Педро был человек, любивший позабавиться. Он стал преследовать мальчика, смеясь над ним до упаду. Я находился слишком далеко, чтобы слышать что-либо, но мальчик, очевидно, сделал Педро какое-то замечание, а Педро подошел к нему, ударом отбросил его далеко назад и захохотал пуще прежнего. Тут мальчик вскакивает на ноги скорее еще, чем упал, вытаскивает револьвер с перламутровой ручкой и - бинг-бинг-бинг! - три раза попадает в Педро, в специальные и наиболее ценные части его тела. Я видел, как пыль подымалась от его одежды всякий раз, как пуля попадала в него. Иногда эти маленькие игрушки тридцать второго калибра, следуя близко одна за другой, могут причинить неприятность. Раздается третий звонок, и поезд медленно начинает отходить. Я направляюсь к мальчику, арестую его и отбираю оружие. Но в эту минуту шайка капиталистов устремляется к поезду. Один из них нерешительно, на секунду, останавливается передо мной, улыбается, ударяет меня рукой под подбородок, и я растягиваюсь на платформе в сонном состоянии. Я никогда не боялся ружей, но не желаю, чтобы кто-нибудь, кроме цирюльника, в другой раз позволял себе такие вольности с моим лицом. Когда я проснулся, весь комплект - поезд, мальчик и все остальное - исчезли. Я спросил про Педро; мне ответили, что доктор надеется на его выздоровление, если только раны не окажутся роковыми. Лука через три дня вернулся. Когда я все рассказал ему, он совсем взбесился. - Почему ты не телеграфировал в Сан-Антонио, чтобы там арестовали всю шайку? - спрашивает он. - О, - говорю я, - я всегда восхищался телеграфией, но в ту минуту был больше занят астрономией. Капиталист этот здорово знает, как жестикулировать руками. Лука все более и более бесился. Он провел расследование и нашел на станции карточку, оброненную одним из капиталистов и на которой имелся адрес некого Скеддера из Нью-Йорка. - Бед, - говорит Лука, - я отправляюсь за шайкой. Я еду в Нью-Йорк, захвачу того мужчину или мальчика, как ты говоришь, и привезу его сюда. Я - шериф графства Мохада и буду поддерживать закон и порядок в его пределах, пока я в состоянии держать в руках револьвер. Я желаю, чтобы ты ехал со мной. Никакой восточный янки не может подстрелить почтенного и известного гражданина города Вильдада, в особенности тридцать вторым калибром, и избегнуть законной кары. Педро Джонсон - один из наших выдающихся граждан и деловых людей. Я назначу Сэма Билла заместителем шерифа, с правом наложения исправительных наказаний, на время своего отсутствия, а мы оба сядем на поезд к Северу завтра, в шесть часов сорок пять вечера, и отправимся по следу. - Хорошо, я еду с вами, - говорю я, - я никогда не видел Нью-Йорка и охотно посмотрю на него. Но, Лука, - говорю я, - не нужно ли тебе иметь какое-либо разрешение, или habeas corpus, или что-нибудь другое от штата, чтобы ехать так далеко за богатыми людьми и преступником? - Разве было у меня разрешение, - говорит Лука, - когда я отправился в глубины Бразоса и привез обратно Билла Граймса и еще двоих за задержание международного поезда? Было ли у тебя или у меня полномочие, когда мы окружили тех шестерых мексиканских воров скота в Гидальго? Моя обязанность - поддерживать порядок в графстве Мохада! - А моя обязанность, как заведующего канцелярией, - говорю я, - смотреть, чтобы все делалось согласно закону. Нам обоим следует держать все в образцовом порядке. Итак, на следующий день Лука укладывает одеяло и несколько воротничков и путеводитель в дорожный мешок, и оба мы мчимся в Нью-Йорк. Это была страшно длинная дорога. Диваны в вагонах оказались слишком короткими для того, чтобы шестифутовым молодцам вроде нас было удобно спать на них, и кондуктору пришлось удерживать нас от намерения выйти в каждом городе, где были пятиэтажные дома. Но мы прибыли, наконец, в Нью-Йорк и сразу же увидели, в чем дело. - Лука, - говорю я, - как заведующий канцелярией и с точки зрения закона, я не нахожу, чтобы этот город действительно и законно находился под юрисдикцией графства Мохада, Техас. - С точки зрения порядка, - сказал он, - всякий несет ответственность за свои грехи перед законом, установленным властью, от Вильдада до Иерусалима. - Аминь! - сказал я. - Но постараемся сыграть свою штуку внезапно и удерем! Мне не нравится вид этого места. - Подумай о Педро Джонсоне, - сказал Лука, - о моем и твоем друге, застреленном одним из этих позолоченных аболиционистов у самых своих дверей. - Это случилось у дверей товарной станции, - сказал я. - Но закон из-за такой придирки обойти нельзя. Мы остановились в одном из больших отелей на Бродвее. На следующее утро я спускаюсь по лестнице, мили две до самого дна гостиницы, и ищу Луку. Напрасно! Все вокруг - точно в день святого Хасинто в Сан-Антонио. Тысячи людей вертятся вокруг на каком-то подобии крытой площади, с мраморной мостовой и растущими прямо из нее деревьями. Найти Луку у меня было не больше шансов, как если бы мы искали друг друга в большой кактусовой заросли внизу у старого порта Юэль, но вскоре мы наскакиваем друг на друга на одном из поворотов мраморных аллей. - Ничего не поделаешь, Бед! - говорит он. - Я не могу найти, где бы нам поесть. Я по всему лагерю искал вывеску ресторана и нюхал, не пахнет ли где ветчиной. Но я привык голодать, когда приходится. Теперь, - говорит он, - я ухожу. Найму клячу и поеду по адресу на карточке Скеддера. Ты оставайся здесь и постарайся раздобыть какой-нибудь еды. Однако сомневаюсь, чтобы ты нашел что-нибудь. Жалею, что мы не взяли с собой кукурузной муки, ветчины и бобов. Я вернусь, повидав этого Скеддера, если только след не заметён. Я отправляюсь в фуражировку за завтраком. Соблюдая честь Мохада, Техас, я не хотел казаться перед этими аболиционистами новичком, а поэтому каждый раз, заворачивая за угол мраморного вестибюля, я подходил к первому попавшемуся столу или прилавку и искал еду. Если я не находил того, что мне нужно, то спрашивал что-нибудь другое. Через полчаса у меня в кармане была дюжина сигар, пять книжек журналов и семь или восемь расписаний железнодорожных поездов, но нигде ни малейшего запаха кофе или ветчины, который мог бы навести на след. Раз какая-то леди, сидевшая у стола и игравшая во что-то вроде бирюлек, посоветовала мне пойти в чулан, который она называла № 3. Я вошел и запер дверь, и чулан сразу осветился. Я сел на стул перед полочкой и стал ждать. Сижу и думаю: "Это - отдельный кабинет", но ни один лакей не явился. Когда я совсем пропотел, то вышел оттуда. - Получили вы, что вам нужно? - спросила она. - Нет, мэм, - ответил я. - Значит, с вас ничего не следует, - говорит она. - Благодарю вас, мэм, - говорю я и снова пускаюсь по следу. Вскоре я решаю отбросить этикет. Я ловлю одного из мальчиков в синей куртке с желтыми пуговицами спереди, и он ведет меня в комнату, которую называет комнатой для завтрака. И первое, что мне попадается на глаза, как только я вхожу, - это мальчик, стрелявший в Педро Джонсона. Он сидел один за маленьким столиком и ударял ложкой по яйцу с таким видом, точно боялся разбить его. Я сажусь на стул против него. Он принимает оскорбленный вид и делает движение, как будто хочет встать. - Сидите смирно, сынок! - говорю я. - Вы захвачены, арестованы и находитесь во власти техасских властей. Ударьте по яйцу сильнее, если вам нужно его содержимое. Теперь скажите: зачем вы стреляли в мистера Джонсона в Вильдаде? - Могу я осведомиться, кто вы такой? - говорит он. - Можете, - говорю я, - начинайте. - Допустим, что вы имеете право, - говорит малыш, не опуская глаз. - Но что вы будете есть? Человек, - зовет он, подымая палец, - примите заказ этого джентльмена! - Бифштекс! - говорю я. - И яичницу. Банку персиков и кварту кофе! Этого, пожалуй, будет достаточно. Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет: - Что вы намерены сделать по поводу этой стрельбы? Я имел право стрелять в этого человека, - говорит он. - Он называл меня словами, которые я не мог оставить без внимания, а затем ударил меня. У него тоже было оружие! Что же мне оставалось делать? - Нам придется увезти вас обратно в Техас, - говорю я. - Я охотно бы поехал туда, - отвечает мальчик, усмехаясь, - если бы это не по такому делу. Мне нравится тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех пор как я себя помню, хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом воздухе. - Кто были эти толстяки, с которыми вы ездили? - спросил я. - Мой отчим, - говорит он, - и его компаньоны по мексиканским рудникам и земельным предприятиям. - Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона, - говорю я. - Я отобрал у вас ваш маленький револьвер. И когда отбирал, то заметил три или четыре маленьких шрама рядом над вашей правой бровью. Вы уже раньше бывали в переделках, не правда ли? - Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню, - говорит он, - не знаю, отчего они. - Были вы прежде в Техасе? - спрашиваю я. - Я этого не помню, - говорит он, - когда мы попали в прерии, мне показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал. - Есть у вас мать? - говорю я. - Она умерла пять лет назад, - заявляет он. Пропускаю большую часть того, что последовало. Когда вернулся Лука, я привел к нему мальчика. Лука был у Скеддера и сказал все, что ему нужно было. И, по-видимому, Скеддер сейчас же после его ухода поработал-таки по телефону. Потому что через час в наш отель явилась одна из этих городских ищеек, которые именуются детективами, и препроводила всю нашу компанию на так называемый полицейский суд… Луку обвиняли в покушении на похищение несовершеннолетнего и потребовали объяснений. - Этот глупец, ваша честь, - говорит Лука судье, - выстрелил и предумышленно, с предвзятым намерением ранил одного из наиболее уважаемых граждан города Вильдада в Техасе и вследствие этого подлежит наказанию. Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата Нью-Йорк выдачи вышеупомянутого преступника. Я знаю, что это он сделал. - Есть у вас обычные в таких случаях и необходимые документы от губернатора вашего штата? - спрашивает судья. - Мои обычные документы, - говорит Лука, - были взяты у меня в отеле этими джентльменами, представителями закона и порядка в вашем городе. Это были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их не вернут, то будет еще больше хлопот. О Луке Семмерсе можете спросить кого угодно в графстве Мохада. Для того, что я делаю, мне обычно не требуется других документов. Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю: - Ваша честь, вышеупомянутый ответчик, мистер Лука Семмерс, - шериф графства Мохада, Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший лассо или поддерживавший законы и примечания к ним величайшего штата в союзе. Но он… Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой. - Бед Оклей, - говорю я, - помощник по канцелярской части шерифской канцелярии графства Мохада, Техас. Я представляю собой законность, а Лука Семмерс - порядок. И если ваша честь примет меня на десять минут для частного разговора, я объясню вам все и покажу справедливые и законные реквизиционные документы, которые держу в кармане. Судья слегка улыбнулся и сказал, что согласен поговорить со мной в своем частном кабинете. Там я рассказываю ему все дело своими словами, и, когда мы выходим, он объявляет вердикт, согласно которому молодой человек отдается в распоряжение техасских властей. Затем он вызывает по следующему делу. Пропуская многое из того, что случилось по дороге домой, расскажу вам, как кончилось дело в Вильдаде. Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке: - Помнишь ты своего двухлетнего мальчугана, которого у тебя украли, когда началась суматоха? Лука нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об этом деле и сам никогда не упоминал о нем. - Приглядись, - говорю я. - Помнишь, как он ковылял как-то по террасе, упал на пару мексиканских шпор и пробил себе четыре дырочки над правым глазом? Посмотри на пленника, - говорю я, - посмотри на его нос и на форму головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? Я узнал его, - говорю, я, - когда он продырявил мистера Джона на станции. Лука подходит ко мне, весь дрожа. Я никогда раньше не видел, чтобы он так волновался. - Бед, - говорит он. - Я никогда, ни днем, ни ночью, с тех пор как он был увезен, не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал этого. Можем ли мы удержать его? Может ли он остаться здесь? Я сделаю из него самого лучшего человека, какой когда-либо опускал ногу в стремя. Подожди минутку, - говорит он возбужденно и едва владея собой, - у меня тут что-то есть в конторке. Полагаю, что оно еще имеет законную силу, я рассматривал его тысячу раз. "При-суж-дение ребенка, - говорит Лука, - при-суж-дение ребенка". Мы можем удержать его на этом основании, не правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления. Лука начинает разрывать содержимое конторки на клочки. - Подожди, - говорю я, - ты - Порядок, но я - Законность. Тебе нечего искать эту бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее с собой, потому что я - управляющий канцелярией и знаю закон. - Я получил мальчика обратно, - говорит Лука. - Он - снова мой, я никогда не думал… - Подожди минутку, - говорю я. - Надо, чтобы у нас царили законность и порядок. Ты и я должны поддерживать их в графстве Мохада, согласно нашей присяги и совести. Мальчонка стрелял в Педро Джонсона, в одного из вильдадских выдающихся и… - Чепуха! - говорит Лука. - Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был наполовину мексиканец.
Табак
По поводу табаку, который сэр Вальтер Скотт считал утешающим зельем, вникнем в случай с Мартином Бэрнеем. Вдоль западного берега Гарлемской реки прокладывали дорогу. Съестная барка Денниса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на берегу. Двадцать два ирландца надрывались над работой, от которой трещали кости. Один человек, орудовавший на кухне съестной барки, был немец. Над всеми ними высился злющий Корриган, обращавшийся с ними, как с командой каторжников. Он платил им так мало, что большая часть из артели, сколько бы люди ни потели, зарабатывала немногим больше, чем на пропитание и табак; многие были в долгу у рядчика. Корриган кормил всю артель на съестной барке и кормил хорошо; ему был расчет: они зато хорошо работали. Мартин Бэрней отставал от всех. Это был маленький человечек, весь состоявший из мускулов, рук и ног, с щетинистой рыжей бородой с проседью. Он был слишком легок для этой работы, которая истощила бы силы и паровой машины. Работа была тяжелая. Кроме того, берег реки кишел москитами. Как ребенок в темной комнате тревожно следит за гаснущими пятнами окна, так и эти труженики следили за солнцем, которое приносило им один-единственный час с менее горьким привкусом. После заката, поужинав, они собирались в кучу на берегу реки, и москиты начинали метаться и вопить, отгоняемые ядовитыми клубами дыма из двадцати трех вонючих трубок. Организовав таким образом совместную защиту против врага, они выжимали из этого часа несколько капель дымного блаженства. Бэрней с каждой неделей все глубже залезал в долги. У Корригана был на барке небольшой запас товаров, и он продавал их рабочим, не вводя себя в убытки. Бэрней был хорошим клиентом по табачному отделению этой лавочки. Один пакетик, когда он утром шел на работу, и второй, когда он вечером возвращался, - это составляло его ежедневный нараставший счет. Бэрней был изрядным курильщиком. Но все же это неправда, будто он обедал с трубкой во рту, как о нем говорили. Маленький человечек не жаловался на судьбу. Он был сыт, у него было много табаку, и был тиран, которого можно было проклинать. Что ему еще, ирландцу, надо, чтобы чувствовать себя удовлетворенным? Однажды утром, направляясь с товарищами на работу, он остановился у соснового прилавка за своей обычной порцией табаку. - Будет, - сказал Корриган. - ваш кредит закрыт. Вы - невыгодное помещение капитала. Нет, даже и табачку не дам, сынок. Кончился табачок "на запиши". Если хотите продолжать работать, кормить буду, пожалуйста, но табак будьте любезны на наличные. Так-то. Или ищите себе другую работу. - Мне ведь нечего курить сегодня, мистер Корриган, - сказал Бэрней, не вполне соображая, что над ним могла стрястись такая беда. - Вот, трубка пустая. - Заработайте, - сказал Корриган, - и купите. Бэрней остался. Он не знал другого ремесла, да и где ее искать - другую работу? Он сначала не вполне сознавал, что табак заменял ему отца, и мать, и жену, и ребенка. В течение трех дней он курил табачок Фабрики Чужого, но в конце концов товарищи отшили его все, как один человек. Они дали ему понять, грубо, по-дружески, что, конечно, отказывать приятелю в удовлетворении его срочной табачной нужды не приходится; но, ежели этот приятель начинает подрывать табачное благосостояние своих друзей столь усердно, что они вот-вот сами останутся без табаку, то грош цена такой дружбе. |
