Тут он вдруг встает, роняет салфетку в тарелку с супом и отвешивает поклон какому-то господину, который сидит в дальнем углу комнаты под пальмой и ест картошку. - Комиссар полиции, - довольным тоном объявляет мой честолюбец. - Друг, - быстро говорю я. - Лезьте вверх сколько хотите, но не выбивайте сами ступеньку из-под ваших же ног. Если вы пользуетесь мной как ступенькой, для того, чтобы раскланиваться с полицией, вы рискуете испортить мне аппетит; мне будет все время казаться, что меня могут арестовать. Надо быть более внимательным к другим. Когда подали фрикасе в кастрюльке по-квакерски, мне вдруг пришла в голову мысль об Артемизии Блай. - А что вы скажете, если я устрою так, что о вас станут писать в газетах? По одному или по два столбца в день во всех решительно - и ваш портрет во многих, и все это на целую неделю? Сколько бы вы дали за это? - Десять тысяч долларов, - сразу повеселев, сказал Вокрасс. - Но только, чур, без убийства, - говорит он, - и затем я не согласен еще приехать на бал в розовых брюках. - Этого я от вас и не потребую, - говорю я. - То, что я предлагаю, вполне совместимо с честью и достоинством мужчины и даже будет очень шикарно. Велите слуге подать коньяку и прочие южные фрукты, и я сам сейчас изложу мой opus moderandi. Через час мы заключили сделку. Я послал телеграмму в Салину мисс Артемизии Блай. На следующее же утро она отправилась к старшине четвертой пресвитерианской общины, захватив с собою две фотографии и собственноручное письмо и получила от него взбучку и 80 долларов. Во время короткой остановки в Топеке она успела выменять у вице-председателя одного акционерного общества, в обмен на молниеносную встречу и любовную записочку, - железнодорожный указатель и пачку кредиток, на обертке которой было нацарапано: "250 долларов". Через пять дней после получения моей телеграммы она сидела вечером, вся декольте и притом разодетая, и ждала меня с Вокрассом; мы должны были повезти ее обедать в один из семейных ресторанов для дам, куда мужчины допускаются только в том случае, если они играют в безик и не курят ничего более крепкого, чем папиросы из порошка для уничтожения волос. - Она сногсшибательна, - сказал Вокрасс, когда увидел ее. - Газеты отведут ей не менее двух столбцов. Факт! Вот какой план мы втроем составили: это была настоящая сделка. Вокрасс должен был в течение месяца афишироваться с мисс Блай со всей откровенностью, страстностью и шиком, на которые он был способен. Этим, конечно, он еще ни на йоту не приближался к цели. Господин в белом галстуке и лакированных ботинках, сыплющий из широкого конца рога изобилия кредитки на содержание и увеселение высокой стройной блондинки, представляет собой зрелище, весьма обыкновенное в Нью-Йорке; таких господ вы можете видеть там не менее, чем синих черепах во время припадка белой горячки. Но он, кроме того, должен был писать ей ежедневно любовные письма самого ужасного свойства, - вроде тех, которые жены издают после смерти мужей. Через месяц он должен был ее бросить, а она должна была предъявить ему иск в сто тысяч долларов за неисполнение обещания жениться. Мисс Артемизия должна была получить десять тысяч долларов в виде вознаграждения, если она выиграет дело, если же она проиграет, то эти деньги ей все равно уплачивались. Мы составили письменный договор. Иногда я сопровождал их во время их выездов, но не особенно часто. Я как-то не подходил под их тон. Иногда она вытаскивала его письма и начинала разбирать их, придираясь к каждому слову, точно это были коносаменты на товар. - Эй, вы! Послушайте-ка! - начинала она. - Что это такое, скажите на милость? Письмо к торговцу железными изделиями от его племянника, узнавшего, что его тетка заболела крапивной лихорадкой? Эх вы, восточные растяпы! Понимаете вы в любовных письмах, как канзасский кузнечник в буксирных пароходах. "Дорогая мисс Блай!" - из таких выражений вы, что ли, думаете, пекутся свадебные пироги? Вы воображаете, что можете этим заинтересовать публику на суде? Если вы хотите, чтобы лучи славы коснулись ваших редеющих седин, вы должны приняться за дело всерьез и называть меня "мумуличка", "кукушечка", "тигреночек мой", а подписываться не иначе как: "Моей маленькой пупусиньке-мумуличке - собственный большой гадкий мальчишка". Вам надо поумнеть. После этого Вокрасс начал наяривать. Я уже представлял себе, как будут заседать присяжные, а женщины в публике станут срывать друг с друга шляпки, чтобы лучше видеть и слышать. Я предвидел время, когда мистер Вокрасс станет не менее популярным, чем архиепископ Кранмер, Бруклинский мост или сэндвичи с салатом и сыром. Ему, по-видимому, очень нравилась подобная перспектива. Наконец, они назначили день; я стоял на Пятой авеню, у шикарного ресторана, и наблюдал через окно. Вошел судебный рассыльный и вручил Вокрассу, сидевшему за столом, повестку. Все обернулись и стали смотреть на них, и он сидел гордый, как Цицерон. Я вернулся к себе домой и закурил сигару в пять центов, так как считал, что десять тысяч долларов у нас в кармане. Часа два спустя кто-то постучался ко мне в дверь. Оказалось, что это Вокрасс и мисс Артемизия; она держала его под руку и прижималась, - поверишь ли, прижималась! - к нему. И они мне объявляют, что они только что ходили венчаться. Потом они начали изрекать какой-то избитый вздор про любовь и тому подобное. А затем они положили на стол пакет, сказали "прощайте!" и ушли. - Вот потому-то я и говорю, - заключил Фергюсон Поог, - что женщина никогда не достигнет больших успехов в специальных отраслях. Она слишком занята своим естественным призванием и все свои природные способности к шантажу определяет на службу инстинкту самосохранения и жажде удовольствий. - А что было в пакете, который они оставили тебе? - с обычным любопытством спросил я. - Эх, - сказал Фергюсон, - там был билет в телячьем вагоне до Канзас-Сити и две пары старых штанов мистера Вокрасса.
Комфорт
По случаю торжеств кучка раф-райдеров сделала визит Нью-Йорку. Эти лояльные отставные вояки чрезвычайно украсили своим присутствием торжества. Газетные репортеры выкопали из своих чемоданов старые широкополые шляпы и кожаные пояса и смешались с толпой визитеров. Бравые сыны Запада без особого восторга приняли к сведению небоскребы (не выше третьего этажа), позевали на Бродвее, повалялись, свернувшись, в широких креслах в холлах гостиниц и в общем являли вид скучный и унылый, напоминая почтенного полковника, отлученного на время маневров от услуг своего камердинера. От этой делегации ротозеев отвалился как-то один из членов ее, некто "Репейник" Най из Пайн-Фетера, Аризона. Ежедневный циклон, проносящийся по Шестой авеню, оторвал его от общества его верных сотоварищей. Пыль, поднятая тысячью шуршащих юбок, ослепила его; мощный грохот вагонов надземной железной дороги оглушил его; ослепительный блеск двадцати тысяч сияющих глаз смутил его воображение. Шторм поднялся так внезапно и был так страшен, что первым импульсом "Репейника" было броситься на землю и ухватиться за какой-нибудь корень, но вскоре он сообразил, что это была не стихийная, а человеческая буря, и он спасся от нее в подъезд какого-то дома. Репортеры писали, что ничто, кроме широкополых шляп, не изобличало западного происхождения этих северных гаучо. Да усовершенствует небо репортерские глаза! Костюм из черного диагоналя, измятый в невероятных местах; ярко-голубой самовяз, завязанный на фабрике; низкий отложной воротничок времен Сеймура и Блэра, лоснящийся, как белые эмалевые буквы на окнах день-и-ночь-кроме-воскресных-дней-открытых-ресторанов; согнутые от вечного сидения в седле колени; своеобразный сгиб большого и других пальцев правой руки от привычного крепкого сжимания лассо; глубоко всосавшийся загар, какого не в состоянии вызвать самое горячее солнце вне Запада; редко мигающие голубые глаза, автоматически разбивающие движущуюся толпу на четверки, как будто это табун, выпускаемый из загона; выражение изолированности и величия, достойное императора или человека, чей кругозор не распространяется дальше, чем на однодневный переезд, - все эти отпечатки Запада лежали на "Репейнике" Нае. О, да - он носил широкополую шляпу, благосклонный читатель, - совершенно такую же, какую надевают кондуктора из почтовой конторы на Мэдисон-сквере, когда они отправляются в Бронкс по воскресеньям после обеда. Вдруг "Репейник" Най бросился в самую середину потока, ухватил какого-то человека, вытащил его из главного фарватера, по которому текло столичное стадо, и дал ему такого тумака по затылку, что тот отшатнулся к стене. Жертва подняла свою упавшую с головы шляпу с сердитым выражением лица ньюйоркца, потерпевшего оскорбление и намеревающегося написать по этому поводу письмо в редакцию. Но, взглянув на обидчика, человек убедился, что тумак был только выражением любви и дружеского расположения, сообразно манере Запада, который приветствует друга оскорблениями, гвалтом и кулаками, а врага встречает церемонно и выдержанно, как того требует правильный прицел. - Святая яичница! - воскликнул "Репейник", крепко ухватив плененную им скотину за переднюю ногу. - Неужто это длиннорогий Мерритт? Другой был… вы ежедневно можете встретить на Бродвее этот образчик: деловой человек: шляпа - последнее слово моды; хорошие - парикмахер, дела, пищеварение и портной. - "Репейник" Най! - воскликнул он, ухватив покаравшую его руку. - Сердечный друг! Как я рад видеть тебя! Какими чудесами? Ах, да, конечно, торжества! Помню, ты записался в раф-райдеры. Чудесно! Идем, позавтракаем вместе. Никаких! Без отказа! "Репейник" с грустью, но решительно прижал его к стене рукой размера, очертаний и цвета хорошего седла. - Длиннорогий, - меланхолически сказал он голосом, расстроившим моментально уличное движение, - что они сделали с тобою? Ты ведешь себя совершенно как горожанин. Они превратили тебя в строку из "Всего Нью-Йорка". "Идем позавтракаем вместе!" В наши дни ты не позволил бы себе говорить о жратве в таких оскорбительных выражениях. - Я уже семь лет живу в Нью-Йорке, - сказал Мерритт. - Прошло восемь лет с тех пор, как мы с тобой клеймили коров у старичины Гарсия. Зайдем, во всяком случае, в кафе. Приятно все-таки опять услышать "жратва". Они пробрались сквозь толпу к отелю и, как бы повинуясь какому-то естественному закону, направились прямо к стойке бара. - Говори, - пригласил "Репейник". - Коньяку, - сказал Мерритт. - О боги! - воскликнул "Репейник". - И это тот самый человек, с которым мы вместе видывали зеленого змия в кабачках на Западе! Коньяку? Ах, чтоб тебе! Натурального виски! Ты платишь. Мерритт улыбнулся и заплатил. Они позавтракали в маленьком продолжении столовой, сообщавшемся с кафе. Мерритт искусно уклонился от выбора своего друга, который уперся на яичнице с ветчиной, - в сторону пюре из сельдерея, котлетки из форели, пирога с куропаткой и соответствующего салата. - В тот день, - с огорчением и громоподобным гласом заявил "Репейник", - когда я не буду в состоянии выпить больше одной рюмки перед закуской с приятелем, которого я встретил после восьми лет разлуки в тридцатицентовом городе, за столом два на четыре фута, в час дня в третий день недели, - пусть девять мустангов перебрыкнут меня сорок раз через шестьсот сорок квадратных акров пастбища. Зарубил себе на носу эту статистику? - Правильно, старина, - засмеялся Мерритт. - Официант, принесите мне рюмку абсента фраппе. А тебе что, "Репейник"? - Натурального, - траурным голосом ответил Най. - Эх, Длиннорогий! Ты пил его когда-то прямо из горлышка! Прямо из бутылки, в седле, на всем скаку - да настоящее виски, аризонское, не эту бурду… Э, да что! Это ты платишь! Мерритт подсунул талон за напитки под свой бокал. - Правильно. Ты, вероятно, полагаешь, что город испортил меня. Я такой же хороший ковбой, как и ты, "Репейник", но мне как-то не приходит даже и в голову вернуться к прежней жизни. В Нью-Йорке имеешь комфорт… комфорт! Я хорошо зарабатываю и хорошо проживаю деньги. Довольно с меня мокрых одеял, и гонки за скотом в снежную бурю, и сала с холодным кофе, и встряски раз в полгода. Я полагаю, что буду околачиваться здесь и впредь. Махнем вечером в театр, "Репейник", а потом пообедаем у… - Я скажу тебе, кто ты такой, Мерритт, - ответил "Репейник", положив один локоть в его салат, а другой в его масло. - Ты сгущенная, бесплодная, безусловная, короткорукая, козоухая мисс Салли Уокер. Господь сотворил тебя перепендикулярным и приспособленным для езды раскорякой и для употребления крепких слов в оригинале. Ты же осквернил творенье Его рук, перекинув себя в Нью-Йорк, надев маленькие ботиночки, завязанные шнурками, и гримасничая. Я видал, как ты арканил и связывал быка в сорок две с половиной секунды. Если бы ты теперь увидел быка, ты побежал бы сделать заявление об этом в полицию. А эти шарлатанские напитки, которые ты прививаешь своему организму, эти настойки из бурьяна с желудями пополам с киндер-бальзамом - неужели они согласуются с человеческой природой? Ненавижу тебя таким! - Видишь ли, "Репейник", - ответил Мерритт с оттенком извинения в голосе. - До некоторой степени ты прав. Подчас я и сам чувствую, точно я был вскормлен бутылкой. Но говорю тебе, Нью-Йорк предоставляет человеку комфорт. Есть в нем что-то такое! Зрелища и толпа - и как это все меняется ежедневно - и самое дыхание всего этого. Город словно забрасывает аркан длиною в милю вокруг твоей шеи и оборачивает другой конец его где-то около Тридцать четвертой улицы.[17] Я сам не знаю, что это такое… - Бог знает, - печально ответил "Репейник". - И я тоже знаю: Восток проглотил тебя. Ты был дичью, а теперь ты телятина. Ты напоминаешь мне цветочный горшок в окне. Даже в горле у меня от тебя пересохло! - Рюмку зеленого шартреза, - приказал Мерритт официанту. - Натурального виски, - вздохнул "Репейник". - Ты платишь, ренегат. - Виноват, но заслуживаю снисхождения, - сказал Мерритт, - ты не можешь этого понять, "Репейник". Здесь такой комфорт, в Нью-Йорке, что… - Одолжи мне, пожалуйста, твою нюхательную соль, ты, мисс Салли! - воскликнул "Репейник". - Если б я не видел своими глазами, как ты однажды отшил трех вооруженных бахвалов из Мазатцай-Сити с незаряженным револьвером в руках… Голос "Репейника" заглох в глубоком огорчении. - Сигар! - сурово крикнул он официанту, чтобы скрыть свое волнение. - Пачку турецких папирос, - сказал Мерритт. - Ты платишь, - сказал "Репейник", с трудом скрывая свое презрение. В семь часов они пообедали в рекламирующемся в газетах ресторане. Там собралось блестящее общество. Сливки. Оркестр играл увлекательно. Не успеет официант передать дирижеру денежный привет от какого-нибудь гостя, как вся капелла моментально загудит. За обедом Мерритт старался уговорить приятеля. "Репейник" был старым его другом, и он любил его. Он уговорил его попробовать коктейль. - Так и быть, ради старой дружбы выпью стакан этого отхаркивающего, - сказал "Репейник", - но предпочел бы натурального виски. Ты платишь. - Ладно, - ответил Мерритт. - А теперь посмотри карточку кушаний. За что ты зацепишься? - Что за чертовщина! - воскликнул "Репейник", выпучив глаза. - Неужели в этом фургоне-кухне имеются все эти харчи? Да тут их до черта! Это что? Пюре из ля… ля… из лягушек, что ли? Я пас! Господи помилуй! Да тут хватит снеди на двадцать объездов. Валяй, я посмотрю. Блюда были заказаны, и Мерритт обратился к винной карточке. - Мэдок здесь недурен, - предложил он. - Ты - доктор, тебе лучше знать, - заметил "Репейник", - а я уж лучше натурального виски. Ты платишь. "Репейник" осмотрелся кругом. Официант приносил блюда и убирал порожние тарелки. Он наблюдал. Он видел веселую нью-йоркскую толпу. - Как там были дела со скотом, когда ты уехал из Гилы? - спросил Мерритт. - Хороши, - ответил "Репейник". - Видишь госпожу в красном шелку с крапинками - там, за столиком? Н-ничего! Я бы позволил ей разогревать свои бобы у моего походного костра. Да, со скотом дела ничего. Она красива, как тот белый мустанг, которого я видел однажды на Черной реке. Когда подали кофе, "Репейник" протянул одну ногу на ближайший стул. - Ты говоришь, Длиннорогий, город комфортабельный? - раздумчиво сказал "Репейник". - Да, комфортабельный город. Это не то, что в степи при северном ветре. Как ты назвал эту механику, Длиннорогий? Соус кумберленд? Ничего! Съедобно! И даже очень! Этот белый мустанг удивительно поворачивает голову и встряхивает гривой, погляди-ка! Я думаю, если бы мне удалось продать мое ранчо за приличную сумму, я бы… - Гьярсонг! - неожиданно рявкнул он так, что парализовал все ножи и вилки в ресторане. Официант подплыл к столу. - Еще два этих - как их там - коктейля! - приказал "Репейник". Мерритт посмотрел на него и многозначительно улыбнулся. - Это я плачу, - сказал "Репейник", выпуская клуб дыма к потолку.
Неизвестная величина
Немного раньше начала настоящего столетия некий Септимус Кайнсолвинг, старый ньюйоркец, сделал великое открытие. Он первый открыл, что хлеб печется из муки, а не из видов на урожай. Угадав, что урожай будет неудовлетворительный, и зная, что биржа не имеет ощутительного влияния на произрастание злаков, мистер Кайнсолвинг удачным маневром захватил хлебный рынок. В результате получилось, что когда вы или моя хозяйка (до гражданской войны ей не приходилось ударить пальцем о палец: об этом заботились южане) покупали пятицентовый каравай хлеба, вы прибавляли два цента дополнительно в пользу мистера Кайнсолвинга в виде благодарности за его прозорливость. Вторым последствием было то, что мистер Кайнсолвинг вышел из этой игры с 2 миллионами долларов припеку. |
