О. Генри | Собрание сочинений (том5)

    - Ну, ну, успокойся, - сказал я. - Я вижу, что тот человек ошибся. Может быть, он говорил про какого-нибудь другого мальчика. Если я его поймаю, то я здорово его проучу, чтобы он не клеветал на людей.

    А после ужина я отправился в город и протелефонировал миссис Коньерс, живущей в Квинси, на Поплар-авеню, дом 862, что сын ее с нами, жив и здоров и что мы его будем держать у себя до дальнейших распоряжений. Через два часа пришел ответ, гласивший, что она приедет за сыном со следующим поездом и до тех пор просит держать его крепко.

    Ближайший поезд прибывал на следующий день в шесть часов, и мы с Джоном Томом пошли на станцию, взяв с собою и мальчика. Вы напрасно бы искали великого предводителя Уши-Хип-До. Вместо него был мистер Литтл-Бэр в одеянии культурного англосаксонца. Сапоги были лакированные, и галстук завязан безукоризненно. Всему этому научился Джон Том в высшем футбольном колледже вместе с метафизикой и прочими премудростями. Если бы не странный цвет его лица и не прямые черные волосы, его можно было бы принять за самого обыкновенного человека.

    Поезд подкатил, и из него вышла маленькая женщина в сером, с ореолом пышных волос. Она быстро огляделась вокруг. Мальчик с криком "мама!" кидается к ней. Она кричит "о!", и они бросаются друг другу в объятия. И в эту минуту все краснокожие могли бы спокойно вылезти из своих пещер, не боясь ружья Роя Красного Волка. Миссис Коньерс подходит к нам и благодарит меня и Джона Тома без обычной для женщин экспансивности. Она как раз сказала столько, сколько было нужно, и с достаточной убедительностью. Я сделал неудачную попытку в разговорном искусстве, и леди дружески улыбнулась мне, как будто бы знакома была со мною целую неделю. Тут мистер Литтл-Бэр приплел несколько фраз, в которых сразу почувствовался образованный человек. Я видел, что мать мальчика пришла в некоторое недоумение, не зная, к какому обществу отнести Джона Тома.

    Мальчик представил нас несколькими словами, которые были яснее длинных объяснений. Он приплясывал вокруг нас, хлопал нас по спине и старался вскарабкаться на Джона Тома.

    - Это Джон Том, мама, - сказал он. - Он индеец. Он продает лекарство в красном фургоне. Я стрелял в него, но он не дикий индеец. Другого зовут Джефф. Он тоже факир. Пойдем, я покажу тебе лагерь, где мы живем. Хочешь, мама?

    Видно было, что вся жизнь женщины заключается в этом ребенке. Он был опять около нее, и ей больше ничего не было нужно. Она готова была сделать все, что ему хотелось. Она колебалась восьмую долю секунды и снова взглянула на незнакомых ей людей. Я догадываюсь, что бы она сказала про Джона Тома: "Он кажется джентльменом, хотя волосы его и прямые". А мистера Питерса она, вероятно, определила бы так: "Не женский кавалер, но человек, который знает женщин".

    Итак, мы все дружно направились к лагерю. Она осмотрела фургон, погладила рукою место, где мальчуган обычно спал, и смахнула платком слезу с ресниц. Профессор Бинкли на одной струне банджо сыграл нам "Трубадура" и собирался перейти на монолог Гамлета, когда одна из лошадей запуталась в своей веревке, и он должен был пойти ее освобождать.

    Когда стемнело, мы отправились вчетвером в город, в гостиницу, и поужинали там. Я думаю, беда началась за ужином, когда мистер Литтл-Бэр начал выспренно выражаться. Я только молча внимал полету его мыслей. У этого краснокожего был дар слова. Я это всегда знал, но в этот вечер мне показалось, что я в первый раз слышу его красноречие. Поражал не предмет его разговора - он говорил о самых обыкновенных вещах: соборах, катарах, поэзии, футболе, стоимости багажа, - а манера его разговора, мягкий нежный акцент, с которым он произносил каждое слово. Миссис Коньерс, видимо, охотно его слушала, и они так и перекидывались элегантными фразами. А я только изредка вмешивался в разговор, прося передать мне масло или ножку цыпленка.

    По-видимому, миссис Коньерс произвела большое впечатление на Джона Тома. Да она и была из того сорта женщин, которые могут нравиться. На нее было приятно смотреть, и вся ее манера подкупала в ее пользу.

    Миссис Коньерс с мальчиком осталась ночевать в гостинице. Утром они хотели уехать домой. Мы просидели с ними до восьми часов, а затем до девяти продавали знаменитое индейское лекарство около городского сквера. Джон Том дал мне уехать с профессором к лагерю, а сам остался в городе. Мне этот план не особенно улыбался. Я из этого заключил, что Джон Том находился в расстроенных чувствах, а последствием этого могла явиться "огненная вода" и связанные с ней неприятности. Предводитель Уши-Хип-До не часто прибегал к огненной воде, но если это случалось то на долю белолицых в синих мундирах и с дубинками в руках доставалось немало хлопот.

    В половине десятого профессор Бинкли завернулся в одеяло и мирно захрапел, а я остался сидеть у костра, прислушиваясь к лягушачьему концерту. Мистер Литтл-Бэр тихо проскользнул в лагерь и уселся под дерево. Не было признаков, что он прибегал к огненной воде.

    - Джеффи, - сказал он после долгого молчания, - мальчуган пробрался на запад, чтобы преследовать индейцев.

    - Ну а дальше? - спросил я, не понимая хода его мыслей.

    - И он ранил одного индейца, - сказал Джон Том, - но не ружьем. И на нем не было бархатного костюма.

    Тут-то я смекнул, в чем дело.

    - Я понимаю, о ком ты говоришь, - сказал я. - О мальчике со стрелой, которого помещают на любовных письмах. Глупые люди, красные и белые, делаются его жертвами.

    - Про красных ты не ошибся, - спокойно сказал Джон Том. - Как ты думаешь, Джефф, за сколько лошадей я могу купить миссис Коньерс?

    - Скандальный разговор! - ответил я. - У белолицых нет такого обычая.

    Джон Том громко засмеялся и закурил сигару.

    - Нет, конечно, - сказал он. - Белые люди выражают эту мысль иначе. Они спрашивают, сколько долларов нужно для женитьбы. О, я знаю. Непроходимая стена стоит между расами. Если бы я мог, Джефф, я поджег бы все высшие учебные заведения, в которых когда-либо получали образование краснокожие. Почему вы нас не оставляете в покое, - горячо воскликнул он, - с нашими плясками теней, собачьими пиршествами, грязными индианками, которые варили бы нам суп из акрид и штопали наши мокасины?

    - Надеюсь, ты не хочешь сказать, что презираешь такое благодеяние, как образование, - возмущенно сказал я.

    - Нисколько! - продолжал Литтл-Бэр. - Вы учите нас видеть красоту в литературе и жизни, показываете, как ценить благородство и красоту в мужчинах и женщинах. Что вы со мной сделали? - воскликнул он. - Вы сделали из меня передового ирокезца. Вы научили меня ненавидеть вигвамы и любить образ жизни белых людей. Я могу смотреть на обетованную землю, любоваться миссис Коньерс, но мне остается только… отказаться от такого счастья!

    Литтл-Бэр, в своем индейском наряде, выпрямился во весь рост и снова захохотал.

    - Но белолицые, - продолжал он, - дают средство забвения. Правда, оно временное, но все же приносит облегчение. Зовут его виски.

    И прямо из лагеря он идет обратно в город.

    "Теперь, - подумал я, - да хранит его в эту ночь Великий Дух Маниту!"

    Было, может быть, около половины одиннадцатого, когда я услышал торопливые шаги по тропинке и увидел бегущую миссис Коньерс. Волосы ее были кое-как подобраны, а на лице было выражение, как будто за ней гнались грабители.

    - О, мистер Питерс! - закричала она. - О! о!

    Я сразу подумал, что тут замешан Джон Том, и сказал:

    - Мы были как братья, я и этот индеец, но я в два счета покончу с ним, если…

    - Нет, нет, - сказала она, ломая в отчаянии руки. - Литтл-Бэр тут ни при чем. Это… мой муж. Он украл моего ребенка. О, - сказала она, - и как раз когда я снова его нашла! Бессердечный человек! Что он только со мной не проделывал! Он меня заставлял пить. Бедный мой мальчик! В руках у этого дьявола!

    - Как же все это случилось? - спросил я. - Я ничего не могу понять!

    - Я устраивала ему постельку, - объяснила она, - а Рой играл на крыльце у гостиницы, когда муж подъехал к подъезду. Я услышала, как Рой завопил, и бросилась на улицу. Муж уже посадил его в кабриолет. Я умоляла его отдать мне мое дитя. Но вот что он сделал со мной. - Она повернула лицо к свету. Через всю щеку и рот шла багровая полоса. - Он ударил хлыстом, - сказала она.

    - Вернитесь в гостиницу, - сказал я, - и мы посмотрим, что можно будет сделать.

    По дороге она мне рассказала еще несколько подробностей. Когда он ударил ее хлыстом, он сказал ей, что он узнал, что она поехала за ребенком, и отправился в том же поезде. Миссис Коньерс жила в Квинси с братом, и они всегда оберегали мальчика, потому что ее муж неоднократно делал попытки его похитить. На мой взгляд, он был хуже всякого жулика. Он промотал все ее деньги, бил ее, убил даже ее любимую канарейку и рассказывал про нее всякие гадости.

    В гостинице мы застали массовый митинг из пяти возмущенных граждан. Остальные жители города мирно спади уже с десяти часов. Я всячески старался успокоить миссис Коньерс и сказал ей, что с часовым поездом отправлюсь в ближайший город в сорока милях к востоку. Весьма вероятно, что почтенный мистер Коньерс поехал туда, чтобы там сесть в поезд.

    - Очень может быть, - говорю я, - что на его стороне законное право, но если я его настигну, я ему дам незаконный тумак в глаз и на день или на два выведу его из строя.

    Миссис Коньерс идет в комнаты и плачет с хозяйкой гостиницы. Хозяин выходит на крыльцо в подтяжках и обращается ко мне:

    - Я никогда так не волновался, как сегодня, разве только в тот день, когда жена Бедфорда Стигалла проглотила ящерицу. Я видел через окно, как он ударил ее хлыстом и как укатил с мальчиком. Сколько стоит костюм, который на вас? Мне кажется, что у нас сегодня будет дождь, как вы думаете? Скажите, доктор, этот ваш индеец сегодня вечером немножко того, напился? Он зашел сюда как раз до вашего прихода, и я ему рассказал, что случилось. Он как-то странно гикнул и убежал. Я так полагаю, что он очутится сегодня ночью в полицейском участке.

    Я уселся на крыльцо и решил ждать часового поезда. На душе у меня было невесело. Меня беспокоило, что Джон Том загулял, да и дело с похищением мальчугана не давало мне спать. Но у меня вечные беспокойства за других. Каждые пять минут миссис Коньерс выходила на крыльцо и глядела на дорогу в том направлении, куда уехал кабриолет. Как будто она ожидала увидеть мальчика верхом на белом пони, с красным яблоком в руке. Не правда ли, совсем по-женски?

    Около четверти первого миссис Коньерс снова выходит, волнуется и плачет, снова глядит на дорогу и прислушивается.

    - Сударыня, - говорю я, - вы совершенно напрасно прислушиваетесь. В это время они уже на полдороге к…

    - Тише, - перебивает она меня, поднимая руку.

    И я слышу в темноте приближающиеся шаги. Затем раздается боевой клич, самый страшный, который мне приходилось когда-либо слышать вне цирка, и на крыльцо вскакивает наш индеец. Лампа в сенях бросает на него свет, но я не могу признать в нем мистера Джона Тома Литтл-Бэра, окончившего высший футбольный колледж. Передо мной стоит дикий ирокез, и видно, что он вернулся из боевой схватки. Огненная вода и боевой пыл стерли в нем все следы культуры. Его лосина висит клочьями, и перья на голове растрепались во все стороны. Мокасины покрыты пылью, а в глазах горит дикий огонь. Но в руках он держит мальчугана с полузакрытыми глазами, крепко обнявшего рукой шею индейца.

    - Паппуз!^[3] - говорит Джон Том, и я замечаю, что обороты речи белых людей вылетели из его головы. Он превратился в самого настоящего дикого краснокожего. - Мой приносить. - Говорит он и кладет ребенка в объятия матери. - Бежать пятнадцать миль, - говорит Джон Том. - Ух! Поймать белого человека. Приносить паппуза.

    Маленькая женщина не помнит себя от радости. Она будит малыша, ласкает его и дает ему самые нежные прозвища. Я собираюсь расспросить Джона Тома, но взглядываю на него и вижу какой-то странный предмет у его пояса.

    - Идите спать, сударыня, - говорю я, - и уложите вашего беглеца. Вы можете быть спокойны. Опасности больше нет никакой.

    Я быстро увлекаю Джона Тома в лагерь, и когда он, падая от усталости, засыпает, я беру этот предмет из-за пояса и прячу его так, чтобы он не попадался на глаза культурным людям, потому что даже в высших футбольных колледжах не одобряется снимание скальпа.

    Было десять часов утра, когда Джон Том проснулся и огляделся кругом. Я с радостью заметил в его глазах выражение культурного человека.

    - Что было вчера, Джефф? - спросил он.

    - Огненная вода, - ответил я.

    Джон Том нахмурил брови и призадумался.

    - В соединении, - сказал он немного погодя, - с интересным физиологическим явлением, известным под названием атавизма. Я все вспомнил. Они уехали?

    - Поездом семь тридцать, - ответил я.

    - Ух! - вздохнул Джон Том. - Так лучше. Белолицый, принеси великому предводителю Уши-Хип-До немного сельтерской воды, и он снова возьмется за свое дело.

    Эту историю рассказал мне Уильям Троттер на берегу у Агвас-Фрескас в то время, как я поджидал гичку, которая должна была доставить меня на борт торгового парохода "Андадор". Я неохотно покидал страну полуденного солнца, Уильям оставался и на прощанье рассказал мне страничку из своей жизни.

    - Но было у вас желание вернуться в страну крахмальных воротничков? - спросил я его, когда мы сидели на песчаном морском берегу. - Вы, кажется, мастер на все руки и человек деятельный, - продолжал я. - Я уверен, что я мог бы найти для вас хорошее место где-нибудь в Штатах.

    Уильям Троттер мне необычайно нравился. Это был бесхитростный мечтатель, оборванный, босоногий, и я не мог примириться с мыслью, что он пропадет в тропиках.

    - Я не сомневаюсь, что вы могли бы многое сделать для меня, - сказал он, лениво отдирая кору от кусочка сахарного тростника. - Если каждый человек мог бы сделать для себя столько же, сколько он может сделать для других, то каждая страна в мире существовала бы тысячелетия вместо столетий.

    Слова Уильяма Троттера давали пищу для размышления, но в это время мне пришла на ум другая мысль.

    У меня был брат, которому принадлежали заводы - сахарный, хлопчатобумажный или что-то в этом роде. Он был неприлично богат и, как все богатые люди, относился с почтением к искусству. В нашем же семействе искусство было монополизировано мною, и я знал, что брат, Джемс, с радостью исполнит мое малейшее желание. Я попрошу у него место для Уильяма Троттера, скажем так, долларов на двести в месяц или приблизительно в этом роде. Я доверил Троттеру мои мысли и сделал ему широкие предложения. Он мне очень нравился и был оборван.

    В то время как мы разговаривали, раздался треск ружей - пяти или шести. Выстрелы донеслись из бараков, где были казармы солдат республики.

    - Слышите? - сказал Уильям Троттер. - Я вам расскажу относительно этого следующую историю.

    Год тому назад я прибыл на этот берег с одним-единственным долларом. У меня и сегодня в кармане та же сумма. Я был вторым поваром на торговом судне, и в одно прекрасное утро меня, здорово живешь, высадили на этот берег только потому, что я накануне за обедом вымазал первому штурману лицо яичницей. Он изволил меня перед этим сильно ударить за то, что я в яичницу вместо соли положил хрен.

    Меня без всяких церемоний выбросили из ялика, не причалив к самому берегу, и я, по колено в воде, добрел до берега и уселся под пальму. Вскоре ко мне подошел белый человек, красивой наружности, в белой одежде. Он был очень воспитан, но находился, по-видимому, под парами. Он подошел и сел рядом со мною.

    Я заметил вдали от берега что-то вроде деревни на фоне красивого пейзажа - совсем как в кинематографе. Я, конечно, подумал, что это каннибальская деревушка, и размышлял, под каким соусом они съедят меня сегодня. Как я уже сказал, хорошо одетый мужчина уселся рядом со мною, и через каких-нибудь четыре минуты мы стали друзьями. Мы проболтали около часу, и он мне многое рассказал о себе.

    Он был, по-видимому, образован и мог бы играть большую роль в жизни, но у него было пристрастие к спирту. Я вам не сказал, как его звали? Клиффорд Уэнрайт. Я не совсем понял причины, почему он оказался выброшенным в эту часть Южной Америки, но я и не расспрашивал его об этом. Это было его дело. Говорил он как живая энциклопедия, и у него были часы - серебряные, с механизмом, самые модные, но они не ходили.

    - Я очень рад, что встретился с вами, - сказал Уэнрайт. - Я большой поклонник Бахуса, но моя голова работает как следует. И я не могу видеть, - сказал он, - как дураки правят миром.

    - Я намекаю на президента этой республики, - продолжал он. - Его страна в отчаянном положении. Казначейство пусто, можно опасаться войны с Никамалой, и не будь такой жаркой погоды, в каждом городе вспыхнула бы революция. Перед нами нация, находящаяся на краю гибели. Умный человек мог бы спасти ее от угрожающей ей судьбы в один день, издав нужные декреты и распоряжения. Президент Гомес ничего не смыслит в государственном управлении и в политике. Вы знаете Адама Смита?

    - Дайте вспомнить, - сказал я. - В Техасе был одноухий человек, которого звали Смитом, но, мне кажется, имя его было…

    - Я говорю об известном политико-экономе, - сказал Уэнрайт.

    - Тогда не знаю, - ответил я. - Тот, о котором я говорю, не интересовался политикой - он ни разу не был арестован.

    Уэнрайт еще долго кипятился и негодовал на то, что люди часто занимают положение, для которого они совсем не годятся. Затем он мне сказал, что собирается идти в летний дворец президента, который находится в четырех милях от Агвас-Фрескаса, и научить Гомеса искусству управлять республиками.

    - Идемте со мною, Троттер, - сказал он, - и я покажу вам, что может сделать умный человек.

    - Это что-нибудь принесет? - спросил я.