Ленц приготовился возражать. - Погоди минутку, - продолжал я. - Нас ты, конечно, считаешь придирами, Готтфрид. Поэтому я предлагаю - спросим Юппа. Он - это голос народа. Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек, числился чем-то вроде ученика. Он обслуживал заправочную колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он был маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми большими и оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел. Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из самолета, то не пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и приземлиться. Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление. - Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? - спросил Кестер. - Машина? - спросил Юпп. Я засмеялся. - Разумеется, машина, - проворчал Готтфрид. - А что ж, по-твоему, речь идет о лошади? - А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется кулачковый вал? Имеются ли гидравлические тормоза? - осведомился невозмутимый Юпп. - Баран, ведь это же наш кадилляк! - рявкнул Ленц. - Не может быть, - возразил Юпп, ухмыляясь во всё лицо. - Вот тебе, Готтфрид, - сказал Кестер, - вот она, современная романтика. - Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века! Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым намерением сохранить весь поэтический пыл своего объявления и подкрепить его лишь некоторыми техническими данными. x x x
Через несколько минут в воротах неожиданно появился старший инспектор Барзиг. Мы встретили его с величайшим почтением. Он был инженером и экспертом страхового общества „Феникс“, очень влиятельным человеком, через которого можно было получать заказы на ремонт. У нас с ним установились отличные отношения. Как инженер он был самим сатаной, и его ни в чем невозможно было провести, но как любитель бабочек он был мягче воска. У него была большая коллекция, и однажды мы подарили ему огромную ночную бабочку, залетевшую в мастерскую. Барзиг даже побледнел от восторга и был чрезвычайно торжествен, когда мы преподнесли ему эту тварь. Оказалось, что это „Мертвая голова“, очень редкостный экземпляр, как раз недостававший ему для коллекции. Он никогда не забывал этого и доставал нам заказы на ремонт где только мог. А мы ловили для него каждую козявку, которая только попадалась нам. - Рюмку вермута, господин Барзиг? - спросил Ленц, уже успевший прийти в себя. - До вечера не пью спиртного, - ответил Барзиг. - Это у меня железный принцип. - Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие, - заявил Готтфрид и налил ему. - Выпьем за грядущее процветание „Павлиньего глаза“ и „Жемчужницы!“ Барзиг колебался недолго. - Когда вы уж так за меня беретесь, не могу отказаться, - сказал он, принимая стакан. - Но тогда уж чокнемся и за „Воловий глаз“. - Он смущенно ухмыльнулся, словно сказал двусмысленность о женщине: - Видите ли, я недавно открыл новую разновидность со щетинистыми усиками. - Черт возьми, - сказал Ленц. - Вот здорово! Значит, вы первооткрыватель и ваше имя войдет в историю естествознания! Мы выпали еще по рюмке в честь щетинистых усиков. Барзиг утер рот: - А я пришел к вам, с хорошей вестью. Можете отправляться за фордом. Дирекция согласилась поручить вам ремонт. - Великолепно, - сказал Кестер. - Это нам очень кстати. А как с нашей сметой? - Тоже утверждена. - Без сокращений? Барзиг зажмурил один глаз: - Сперва господа не очень соглашались, но в конце концов… - Еще по одной за страховое общество „Феникс“! - воскликнул Ленц, наливая в стаканы. Барзиг встал и начал прощаться. - Подумать только, - сказал он, уже уходя. - Дама, которая была в форде, всё же умерла несколько дней тому назад. А ведь у нее лишь порезы были. Вероятно, очень большая потеря крови. - Сколько ей было лет? - спросил Кестер. - Тридцать четыре года, - ответил Барзиг. - И беременна на четвертом месяце. Застрахована на двадцать тысяч марок. x x x
Мы сразу же отправились за машиной. Она принадлежала владельцу булочной. Он ехал вечером, был немного пьян и врезался в стену. Но пострадала только его жена; на нем самом не оказалось даже царапины. Мы встретились с ним в гараже, когда готовились выкатывать машину. Некоторое время он молча присматривался к нам; несколько обрюзгший, сутулый, с короткой шеей, он стоял, слегка наклонив голову. У него был нездоровый сероватый цвет лица, как у всех пекарей, и в полумраке он напоминал большого печального мучного червя. Он медленно подошел к нам. - Когда будет готова? - спросил он. - Примерно через три недели, - ответил Кестер. Булочник показал на верх машины: - Ведь это тоже включено, не правда ли? - С какой стати? - спросил Отто. - Верх не поврежден. Булочник сделал нетерпеливый жест: - Разумеется. Но можно ведь выкроить новый верх. Для вас это достаточно крупный заказ. Я думаю, мы понимаем друг друга. - Нет, - ответил Кестер. Он понимал его отлично. Этот субъект хотел бесплатно получить новый верх, за который страховое общество не платило, он собирался включить его в ремонт контрабандой. Некоторое время мы спорили с ним. Он грозил, что добьется, чтобы у нас заказ отняли и передали другой, более сговорчивой мастерской. В конце концов Кестер уступил. Он не пошел бы на это, если бы у нас была работа. - Ну то-то же. Так бы и сразу, - заметил булочник с кривой ухмылкой. - Я зайду в ближайшие дни, выберу материал. Мне хотелось бы бежевый, предпочитаю нежные краски. Мы выехали. По пути Ленц обратил внимание на сидение форда. На нем были большие черные пятна. - Это кровь его покойной жены. А он выторговывал новый верх. „Беж, нежные краски…“ Вот это парень! Не удивлюсь, если ему удастся вырвать страховую сумму за двух мертвецов. Ведь жена была беременна. Кестер пожал плечами: - Он, вероятно, считает, что одно к другому не имеет отношения. - Возможно, - сказал Ленц. - Говорят, что бывают люди, которых это даже утешает в горе. Однако нас он накрыл ровно на пятьдесят марок. x x x
Вскоре после полудня я под благовидным предлогом ушел домой. На пять часов была условлена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я ничего об этом не сказал. Не то чтобы я собирался скрывать, но мне всё это казалось почему-то весьма невероятным. Она назначила мне свидание в кафе. Я там никогда не бывал и знал только, что это маленькое и очень элегантное кафе. Ничего не подозревая, зашел я туда и, едва переступив порог, испуганно отшатнулся. Всё помещение было переполнено болтающими женщинами. Я попал в типичную дамскую кондитерскую. Лишь с трудом удалось мне пробраться к только что освободившемуся столику. Я огляделся, чувствуя себя не в своей тарелке. Кроме меня, было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились. - Кофе, чаю, шоколаду? - спросил кельнер и смахнул салфеткой несколько сладких крошек со стола мне на костюм. - Большую рюмку коньяку, - потребовал я. Он принес. Но заодно он привел с собой компанию дам, которые искали место, во главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с плерезами. - Вот, прошу, четыре места, - сказал кельнер, указывая на мой стол. - Стоп! - ответил я. - Стол занят. Ко мне должны прийти. - Так нельзя, сударь, - возразил кельнер. - В это время у нас не полагается занимать места. Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму, которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в ее решимости захватить стол. - Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще коньяку? - проворчал я, обращаясь к кельнеру. - Извольте, сударь. Опять большую порцию? - Да. - Слушаюсь. - Он поклонился. - Ведь это стол на шесть персон, сударь, - сказал он извиняющимся тоном. - Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа, видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба. Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее. Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме, я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк. - Салют! - раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась: - А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую всё еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. „У нас с ней не может быть ничего общего“, - подумал я и сказал: - Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я всё время следил за дверью. Она кивнула куда-то направо: - Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете? - Вовсе нет. Не более двух-трех минут. Я тоже только что пришел. Компания за моим столом притихла. Я чувствовал оценивающие взгляды четырех матрон на своем затылке. - Мы останемся здесь? - спросил я. Девушка быстро оглядела стол. Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня: - Боюсь, что все кафе одинаковы. Я покачал головой: - Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар. - Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня? - Я знаю один, - ответил я. - И там вполне спокойно. Если вы не возражаете… - Ну что ж, для разнообразия… Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста. - Итак, пойдем, - сказала она. Я подозвал кельнера, - Три большие рюмки коньяку! - заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. - Три марки тридцать. Девушка обернулась: - Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп. - Две я выпил еще вчера. - Какой лжец! - прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала. Я повернулся и поклонился: - Счастливого рождества, сударыня! - и быстро ушел. - У вас была ссора? - спросила девушка на улице. - Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам. - Я тоже, - ответила она. Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет. x x x
В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт. В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу. Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье - то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, всё мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Всё мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час. Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку: - Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул: - Салют, Робби. Мы сели за столик в углу. Подошел бармен. - Что бы вы хотели выпить? - спросил я девушку. - Пожалуй, рюмку мартини, - ответила она, - сухого мартини. - В этом Фред специалист, - заявил я. Фред позволил себе улыбнуться. - Мне как обычно, - сказал я. В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра - одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось - это узкие светящиеся ломти мира. Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе. Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул его Фреду. - Вам нравится здесь? - спросил я. Девушка кивнула. - Ведь здесь лучше, чем в кондитерской? - Я ненавижу кондитерские, - сказала она. - Так зачем же нужно было встретиться именно там? - спросил я удивленно. - Не знаю. - Она сняла шапочку. - Просто я ничего другого не придумала. - Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома. Она засмеялась: - А ведь это, пожалуй, печально? - Нет, - сказал я. - Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую гаванну: - От господина Гаузера. Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал. - Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, - пробасил он. Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть. - Это мой друг, - сказал я девушке. - Товарищ по фронту. Он единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья создать для себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что всё еще жив. Она задумчиво взглянула на меня. Косой луч света упал на ее лоб и рот. - Это я отлично понимаю, - сказала она. Я посмотрел на нее: - Этого вам не понять. Вы слишком молоды. Она улыбнулась. Легкой улыбкой - только глазами. Ее лицо при этом почти не изменилось, только посветлело, озарилось изнутри. - Слишком молода? - сказала она. - Это не то слово. Я нахожу, что нельзя быть слишком молодой. Только старой можно быть слишком. Я помолчал несколько мгновений. - На это можно многое возразить, - ответил я и кивнул Фреду, чтобы он принес мне еще чего-нибудь. Девушка держалась просто и уверенно; рядом с ней я чувствовал себя чурбаном. Мне очень хотелось бы завести легкий, шутливый разговор, настоящий разговор, такой, как обычно придумываешь потом, когда остаешься один. Ленц умел разговаривать так, а у меня всегда получалось неуклюже и тяжеловесно. Готтфрид не без основания говорил обо мне, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне почтового чиновника. К счастью, Фред был догадлив. Он принес мне не маленькую рюмочку, а сразу большой бокал. Чтобы ему не приходилось всё время бегать взад и вперед и чтобы не было заметно, как много я пью. А мне нужно было пить, иначе я не мог преодолеть этой деревянной тяжести. - Не хотите ли еще рюмочку мартини? - спросил я девушку. - А что это вы пьете? - Ром. Она поглядела на мой бокал: - Вы и в прошлый раз пили то же самое? - Да, - ответил я. - Ром я пью чаще всего. Она покачала головой: | 
