- А вот сейчас мирный день, и мы с вами стоим в антикварной лавке на Третьей авеню, - сказал он. - Как же это, по-вашему, называется? - Только не война. - Я не об этом говорю. На земле творится Бог знает что, а люди спокойно живут и делают вид, будто все в порядке. - Люди не живут спокойно. Идет война. Для меня она, правда, странная, нереальная. Реальная война - это та, что происходит у тебя на родине. Все остальное нереально. - Но людей убивают. - У человеческого воображения плохо со счетом. Собственно, оно считает только до одного. То есть до того, кто находится рядом с тобой. Колокольчик на двери лавки задребезжал. Женщина в красном хотела купить персидский кубок. Ее интересовало, можно ли использовать кубок в качестве пепельницы. Я незаметно спустился в подвал, который тянулся и под проезжей частью улицы. Разговоры эти я просто ненавидел. Мне они казались и наивными, и бессмысленными. Такие разговоры вели люди, которые не видели войны и думали, что, немного поволновавшись, они уже кое-что сделали. Это были разговоры людей, не знавших опасности… В подвале было прохладно, как в комфортабельном бомбоубежище. В бомбоубежище коллекционера. Сверху приглушенно, словно гул самолетов, доносился шорох легковых машин и грохот грузовиков. А на стенах висели картины… Казалось, прошлое беззвучно упрекало нас. В гостиницу я вернулся поздно вечером. Лоу-старший в порыве великодушия дал мне пятьдесят долларов задатка. Вскоре он, впрочем, пожалел об этом, и я это заметил. Но из-за серьезности беседы, которую мы до того вели, не решился взять деньги обратно. Неожиданная выгода для меня. Меликова в гостинице не оказалось. Зато появился Лахман. Он, как всегда, был в волнении и весь потный. - Все в порядке? - спросил я его. - С чем? - Со святой водой из Лурда? - С лурдской водой? Ты хочешь сказать - с иорданской? Что значит: все в порядке? Это не так просто. Но мои шансы растут. Хотя эта женщина буквально сводит меня с ума. Вот уже вечность, как я нахожусь между Сциллой и Харибдой. Утомительная штука. - Сцилла и Харибда? - Тебе же известно это выражение. Из греческой мифологии. Ловушка для моряков между двумя утесами. Мне надо лавировать, лавировать. Иначе я пропал. - Он взглянул на меня глазами загнанного зверя. - Если эта женщина не станет скоро моей, я превращусь в импотента. Ты ведь знаешь, какой у меня тяжелый комплекс. Меня опять преследуют кошмары. Я просыпаюсь весь в поту, просыпаюсь от собственного крика. Ты ведь слышал: эти бандиты хотели меня кастрировать. Ножницами, не ножом. И гоготали как безумные. Если я не пересплю с этой женщиной в ближайшие дни, мне будет сниться, что они своего добились. Ужасные сны! Все как наяву! Даже вскочив с постели, я слышу их гогот. - Спи с проституткой. - Не могу. При всем желании. И с нормальной женщиной тоже не могу. Тут они своего добились. Лахман прислушался. - Вот она идет. Мы поужинаем в "Блу риббон". Она любит говяжье жаркое. Пойдем с нами! Может, ты на нее повлияешь. Ты ведь у нас знаменитый говорун. С лестницы донесся звучный голос. - Нет времени, - сказал я. - А ты не подумал, что и у женщины может быть комплекс неполноценности из-за ампутированной ноги? Как у тебя из-за шрамов. - Ты считаешь? - Лахман уже встал. - Ты так считаешь? Конечно, я сболтнул первое, что пришло на ум. Хотел его утешить. Но увидев, как он разволновался, проклял свой длинный язык. Ведь от Меликова я знал, что дама жила с мексиканцем. Но объясняться было поздно. Да и Лахман меня не слушал. Он захромал к двери. Я поднялся к себе в номер, но не стал зажигать свет. Несколько окон напротив были освещены. В одном я увидел мужчину, который надевал женское белье. Этого типа я встречал в гостинице уже не раз. Полиция о нем знала, он был зарегистрирован как неизлечимый. Секунду я смотрел на мужчину в окне. Потом у меня стало муторно на душе. Что ни говори, неприятное зрелище! Я решил спуститься вниз и дожидаться там Меликова. IV
Лахман дал мне адрес Гарри Кана. О легендарных подвигах Кана я слышал еще во Франции. В качестве испанского консула он появился в Провансе, когда немецкая оккупация этого края формально окончилась и власть перешла к созданному Гитлером правительству Виши, которое с каждым днем все снисходительнее взирало на бесчинства немцев. И вот в один прекрасный день Кан возник в Провансе под именем Рауля Тенье с испанским дипломатическим паспортом в кармане. Никто не знал, откуда у него этот паспорт. По одной версии, документы у него были французские, с испанским штампом, удостоверяющим, что Кан - вице-консул в Бордо. Другие, наоборот, утверждали, будто видели паспорт Кана и будто этот паспорт испанский. Сам Кан загадочно молчал, зато он действовал. У него была машина с дипломатическим флажком на радиаторе, элегантные костюмы и вдобавок хладнокровие, доходившее до наглости. Он держал себя настолько блестяще, что даже сами эмигранты уверовали, будто все у него в порядке. Хотя в действительности все было, видимо, не в порядке. Кан свободно ездил по стране. Самое пикантное заключалось в том, что он путешествовал как представитель другого фашистского диктатора, а тот не имел об этом ни малейшего понятия. Скоро Кан стал сказочным героем, творившим добрые дела. Дипломатический флажок на машине отчасти защищал Кана. А когда его задерживали эсэсовские патрули или немецкие солдаты, он тут же кидался в атаку, и немцы быстро шли на попятную, боясь получить взбучку от начальства. Кан хорошо усвоил, что нацистам импонирует грубость, и за словом в карман не лез. При любой фашистской диктатуре страх и неуверенность царят даже в рядах самих фашистов, особенно если они люди подневольные, так как понятие права становится чисто субъективным и, следовательно, может быть обращено против любого бесправного индивидуума, коль скоро его поступки перестают соответствовать меняющимся установкам. Кан играл на трусости фашистов, ибо знал, что трусость в соединении с жестокостью как раз и являются логическим следствием любой тирании. Он был связан с движением Сопротивления. По всей видимости, именно подпольщики снабдили его деньгами и машиной, а главное, бензином. Бензина Кану всегда хватало, хотя в то время он был чрезвычайно дефицитен. Кан развозил листовки и первые подпольные газеты - двухполосные листки небольшого формата. Мне был известен такой случай: однажды немецкий патруль остановил Кана, чтобы обыскать его машину, которая как на грех была набита нелегальной литературой. Но Кан поднял такой скандал, что немцы спешно ретировались: можно было подумать, что они схватили за хвост гадюку. Однако на этом Кан не успокоился: он погнался за солдатами и пожаловался на них в ближайшей комендатуре, предварительно избавившись, правда, от опасной литературы. Кан добился того, что немецкий офицер извинился перед ним за бестолковость своих подчиненных. Утихомирившись, Кан покинул комендатуру, попрощался, как положено фалангисту, и в ответ услышал бодрое "Хайль Гитлер!" А немного погодя он обнаружил, что в машине у него все еще лежат две пачки листовок. Иногда у Кана появлялись незаполненные испанские паспорта. Благодаря им он спас жизнь многим эмигрантам: они смогли перейти границу и скрыться в Пиренеях. Это были люди, которых разыскивало гестапо. Кану удавалось долгое время прятать своих подопечных во французских монастырях, а потом, при первой возможности, эвакуировать. Я сам знаю два случая, когда Кан сумел предотвратить насильственное возвращение эмигрантов в Германию. В первом случае он внушил немец кому фельдфебелю, что Испания особо заинтересована в данном лице: этот человек-де свободно владеет языками, и поэтому его хотят использовать в качестве испанского резидента в Англии. Во втором случае Кан действовал с помощью коньяка и рома, а потом стал угрожать охране, что донесет на нее, обвинив во взяточничестве. Когда Кан исчез с горизонта, в среде эмигрантов распространились самые мрачные слухи, все каркали наперебой. Ведь каждый эмигрант понимал, что эта война в одиночку может кончиться для Кана только гибелью. День ото дня он становился все бесстрашней и бесстрашней. Казалось, он бросал вызов судьбе. А потом вдруг наступила тишина. Я считал, что нацисты уже давно забили Кана насмерть в концлагере или подвесили его на крюке - подобно тому, как мясники подвешивают освежеванные туши, - пока не услышал от Лахмана, что Кану тоже удалось бежать. Я нашел его в магазине, где по радио транслировали речь президента Рузвельта. Сквозь раскрытые двери на улицу доносился оглушительный шум. Перед витриной столпились люди и слушали речь. Я попытался заговорить с Каном. Это было невозможно - пришлось бы перекричать радио. Мы могли объясняться только знаками. Он с сожалением пожал плечами, указал пальцем на репродуктор и на народ за стеклами витрины и улыбнулся. Я понял: для Кана было важно, чтобы люди слушали Рузвельта, да и сам он не желал пропускать из-за меня эту речь. Я сел у витрины, вытащил сигарету и начал слушать. Кан был хрупкий темноволосый человек с большими черными горящими глазами. Он был молод, не старше тридцати. Глядя на него, никто не сказал бы, что это смельчак, долгие годы игравший с огнем. Скорее, он походил на поэта: настолько задумчивым и в то же время открытым было это лицо. Рембо и Вийон, впрочем, тоже были поэтами. А то, что совершал Кан, могло прийти в голову только поэту. Громкоговоритель внезапно умолк. - Извините, - сказал Кан, - я хотел дослушать речь до конца. Вы видели людей на улице? Часть из них с радостью прикончила бы президента - у него много врагов. Они утверждают, что Рузвельт вовлек Америку в войну и что он несет ответственность за американские потери. - В Европе? - Не только в Европе, но и на Тихом океане, там, впрочем, японцы сняли с него ответственность. - Кан взглянул на меня внимательней. - По-моему, мы уже где-то встречались? Может, во Франции? Я рассказал ему о моих бедах. - Когда вам надо убираться? - спросил он. - Через две недели. - Куда? - Понятия не имею. - В Мексику, - сказал он. - Или в Канаду. В Мексику проще. Тамошнее правительство более дружелюбно, оно принимало даже испанских refugies.[8] Надо запросить посольство. Какие у вас документы? Я ответил. Он улыбнулся, и улыбка преобразила его лицо. - Все то же самое, - пробормотал он. - Хотите сохранить этот паспорт? - Иначе нельзя. Он - мой единственный документ. Если я признаюсь, что паспорт чужой, меня посадят в тюрьму. - Может, и не посадят. Но пользы это вам не принесет. Что вы делаете сегодня вечером? Заняты? - Нет, конечно. - Зайдите за мной часов в девять. Нам понадобится помощь. И здесь есть такой дом, где мы ее получим. Круглое краснощекое лицо с круглыми глазами и всклокоченной копной волос добродушно сияло, как полная луна. - Роберт! - воскликнула Бетти Штейн. - Боже мой, откуда вы взялись? И с каких пор вы здесь? Почему я ничего о вас не слышала? Неужели не могли сообщить о себе! Ну конечно, у вас дела поважнее. Где уж тут вспомнить обо мне? Типично для… - Вы знакомы? - спросил Кан. Невозможно было представить себе человека, участвовавшего в этом переселении народов, который не знал бы Бетти Штейн. Она была покровительницей эмигрантов - так же, как раньше в Берлине была покровительницей актеров, художников и писателей, еще не выбившихся в люди. Любвеобильное сердце этой женщины было открыто для всех, кто в ней нуждался. Ее дружелюбие проявлялось столь бурно, что порой граничило с добродушной тиранией: либо она принимала тебя целиком, либо вы становились врагами. - Конечно, знакомы, - ответил я Кану. - Правда, мы не виделись несколько лет. И вот уже с порога, не успел я войти, как она меня упрекает. Это у нее в крови. Славянская кровь. - Да, я родилась в Бреславле, - заявила Бетти Штейн, - и все еще горжусь этим. - Бывают же такие доисторические предрассудки, - сказал Кан невозмутимо. - Хорошо, что вы знакомы. Нашему общему другу Россу нужны помощь и совет. - Россу? - Вот именно, Бетти, Россу, - сказал я. - Он умер? - Да, Бетти. И я его наследник. - Понимаю. Я объяснил ей ситуацию. Она тут же с жаром ухватилась за это дело и принялась обсуждать различные варианты с Каном, который как герой Сопротивления пользовался здесь большим уважением. А я тем временем огляделся. Комната была очень большая, и все здесь соответствовало характеру Бетти. На стенах висели прикрепленные кнопками фотографии портреты с восторженными посвящениями. Я начал рассматривать подписи: многие из этих людей уже погибли. Шестеро так и не покинули Германию, один вернулся. - Почему фотография Форстера у вас в траурной рамке? - спросил я. - Он ведь жив. - Потому что Форстер опять в Германии. - Бетти повернулась ко мне. Знаете, почему он уехал обратно? - Потому что он не еврей и стосковался по родине, - сказал Кан. - И не знал английского. - Вовсе не потому. А потому, что в Америке не умеют делать его любимый салат, - торжествующе сообщила Бетти. - И на него напала тоска. В комнате раздался приглушенный смех. Эмигрантские анекдоты были мне хорошо знакомы - смесь иронии и отчаяния. Существовала также целая серия анекдотов о Геринге, Геббельсе и Гитлере. - Почему же вы тогда не сняли его портрет? - спросил я. - Потому что, несмотря на все, я люблю Форстера, и потому что он большой актер. Кан засмеялся. - Бетти, как всегда, объективна, - сказал он. - И в тот день, когда все это кончится, она первая скажет о наших бывших друзьях, которые за это время успели написать в Германии антисемитские книжонки и получить чин оберштурмфюрера, что они, мол, делали это, дабы предотвратить самое худшее! - Он потрепал ее по мясистому загривку. - Разве я не прав, Бетти? - Если другие - свиньи, то это не значит, что и мы должны вести себя по-свински, - возразила Бетти несколько раздраженно. - Именно на такие рассуждения они и рассчитывают, - сказал Кан невозмутимо. - А в конце войны будут твердо рассчитывать на то, что американцы, дав последний залп, пошлют в Германию составы с салом, маслом и мясом для бедных немцев, которые всего-навсего хотели их уничтожить. - А если немцы выиграют эту войну? Как, по-вашему, они поведут себя? Тоже будут раздавать сало? - спросил кто-то и закашлялся. Я не ответил. Разговоры эти мне изрядно надоели. Лучше уж рассматривать фотографии. - Поминальник Бетти, - произнесла хрупкая, очень бледная женщина, которая сидела на скамейке под фотографиями. - Это портрет Хаштенеера. Я вспомнил Хаштенеера. Французы засадили его в лагерь для интернированных вместе с другими эмигрантами, которых сумели схватить. Он был писатель и знал, что, если попадет в руки немцев, его песенка спета. Знал он также, что лагеря для интернированных прочесывают гестаповцы. Когда немцы были в нескольких часах ходу от лагеря, Хаштенеер покончил с собой. - Типично французское равнодушие, - сказал Кан с горечью. - Они не желают тебе зла, но ты почему-то по их милости подыхаешь. Я вспомнил, что Кан заставил коменданта одного из французских лагерей отпустить нескольких немецких беженцев. Он так насел на него, что комендант, очень долго прикрывавший свою нерешительность болтовней об офицерской чести, наконец уступил. Ночью он освободил эмигрантов, которые иначе пропали бы. Это было тем более трудно, что в лагере оказалось несколько нацистов. Сперва Кан убедил коменданта отпустить нацистов, уверяя, что в противном случае гестаповцы после осмотра лагеря арестуют его. А потом он использовал освобождение нацистов как средство давления на коменданта. Грозил, что пожалуется па него правительству Виши. Этот свой маневр Кан назвал "моральное поэтапное вымогательство". Маневр подействовал. - Как вам удалось выбраться из Франции? - спросил я Кана. - Тем путем, какой казался тогда вполне нормальным. Самым фантастическим. Гестапо кое о чем начало догадываться. Мое нахальство, равно как и сомнительный титул вице-консула, перестали помогать. В один прекрасный день меня арестовали. К счастью, как раз в это время в комендатуре появились два нациста, которые по моему распоряжению были отпущены. Они собирались в Германию. Нацисты, конечно, поклялись всеми святыми, что я друг немцев. Я им еще помог… Напустил на себя грозный вид, замолчал, а потом как бы невзначай обронил несколько имен, и они не сделали того, чего я боялся: не передали меня вышестоящей инстанции. Их обуял страх. А вдруг из-за этого недоразумения начальство на них наорет? Под конец они были мне даже благодарны за то, что я пообещал забыть об этом происшествии, и отпустили меня с миром. Я бежал далеко, до самого Лиссабона. Человек должен знать, когда рисковать уже больше нельзя. Тут появляется особое чувство, похожее на чувство какое бывает при первом легком приступе angina pectoris.[9] У тебя уже и прежде были неприятные ощущения, но это чувство иное, к чему надо прислушаться. Ведь следующий приступ может стать смертельным. Теперь мы сидели в темноте. - Это ваш магазин? - Нет. Я здесь служащий. Из меня вышел хороший продавец. - Охотно верю. На улице была ночь, ночь большого города - горели огни, шли люди. Казалось, незримая витрина защищает нас не только от шума, - мы были словно в пещере. - В такой тьме даже сигара не доставляет удовольствия, - сказал Кан. Вот было бы великолепно, если бы во тьме человек не чувствовал боли. Правда? - Наоборот, боль становится сильнее, потому что человек боится. Кого только? | 
