Они помчались вниз. В комнате стало темнее. В окне загорелась вечерняя заря, она бросала мрачный отсвет на пол и стол. Красное отражение рубином играло в бутылке с водой. Женщина лежала совсем тихо. Казалось, она больше не дышит. Рут Голланд приподняла покрывало. Женщина буквально плавала в крови. – Зажгите свет! – крикнула девушка. Керн побежал к выключателю. Свет тусклой лампочки, смешавшись с вечерней зарей, едва осветил комнату. Женщина лежала в этом желтовато-красном чаду. Казалось, от нее остался лишь бесформенный живот и сбившаяся, вся в крови, одежда, из-под которой торчали ноги со сползшими черными чулками – неестественно вывернутые и безжизненные. – Дайте полотенце! Надо остановить кровь! Может, вы найдете что-нибудь! Керн видел, как Рут засучила рукава и пыталась стянуть с женщины одежду. Керн подал ей с умывальника полотенце. – Врач должен прийти с минуты на минуту. Марилл побежал за ним. Он начал искать что-нибудь для перевязки и в спешке опрокинул чемодан. – Давайте что подвернется! – крикнула Рут. Из чемодана вывалился целый ворох белья для малютки: рубашонки, пеленки, платки, а среди них – несколько вязаных шерстяных распашонок, розовых и голубых, украшенных бантиками и шелком. Одна еще не была готова: из нее торчали вязальные спицы. Моток мягкой голубой шерсти выпал и бесшумно покатился по полу. – Давайте! – Рут отбросила кровавое полотенце. Керн подал ей пеленки и платки. И тут он услышал шаги на лестнице. Сразу вслед за этим распахнулась дверь, и в комнату вошел Марилл с врачом. – Ну, что здесь?.. Черт возьми! Врач шагнул к кровати, отстранил Рут, наклонился над женщиной. Через некоторое время он повернулся к Мариллу. – Срочно позвоните по номеру 2167. Скажите Брауну, чтобы он немедленно приехал и привез все для наркоза, операция Брэкстона-Хикса. Понятно? И все, чтобы остановить кровотечение. – Хорошо. Врач огляделся. – Вы можете идти, – сказал он Керну. – Фрейлейн останется здесь. Принесите воды! Дайте мой портфель! Другой врач появился через десять минут. С помощью Керна и людей, подошедших за это время, помещение рядом с комнатой, где лежала женщина, превратили в операционную. Кровати сдвинули в сторону, столы придвинули друг к другу, подготовили инструменты. Хозяин принес самые яркие лампочки, которые только у него нашлись, и ввинтил их. – Живо! Живо! Первый врач просто бушевал от нетерпения. Он накинул белый халат и попросил Рут, чтобы та завязала тесемки. – Наденьте и на себя! – Он бросил ей халат. – Может, вы нам здесь понадобитесь. Вы сможете смотреть на кровь? Вам не станет плохо? – Нет, – ответила Рут. – Хорошо. Молодец! – Может быть, я тоже могу чем-нибудь помочь? – спросил Керн. – Я изучал медицину, два семестра. – Сейчас – нет, – врач посмотрел на инструменты. – Начнем. Свет отражался в его лысине. Дверь была занавешена. Четверо мужчин понесли кровать с тихо стонущей женщиной через коридор в операционную. Глаза женщины были широко раскрыты. Бесцветные губы дрожали. – Ну, беритесь! – командовал врач. – Приподнимите! Осторожно, черт возьми! Женщина оказалась тяжелой. У Керна на лбу выступил пот. Его взгляд встретился со взглядом Рут. Она была спокойна, но побледнела и так изменилась, что он едва ее узнал. Сейчас она принадлежала этой женщине, истекающей кровью. – Так, а теперь уходите все, кому здесь нечего делать! – резко сказал лысый врач. Он взял руку женщины. – Вам не будет больно. Это очень легко, – внезапно заговорил он материнским голосом. – Ребенок должен жить – прошептала женщина. – Оба, оба будете жить, – мягко ответил, врач. – Ребенок… – Мы его только немного повернем, плечиками вперед. Тогда он молнией выйдет. Только спокойно, совсем спокойно. Наркоз!
Керн, Марилл и еще несколько обитателей отеля стояли в опустевшей комнате женщины. Они ждали, когда могут понадобиться снова. Из соседней комнаты доносилось приглушенное бормотание врачей. На полу были разбросаны розовые и голубые вязаные "распашонки. – Роды, – сказал Марилл Керну. – Так бывает всегда, когда человек появляется на свет… Кровь, кровь и крик! Понимаете, Керн? – Да. – Нет, – сказал Марилл. – Не понимаете. Ни вы, ни я. Только женщина, только женщина может ронять это. Вы не чувствуете себя свиньей? – Нет. – Правда? А я чувствую. – Марилл протер очки и посмотрел на Керна. – Вы уже спали с женщиной? Нет? Если бы спали, вы бы тоже чувствовали себя свиньей. Здесь можно где-нибудь достать рюмку водки? Из глубины комнаты появился кельнер. – Принесите полбутылки коньяка, – сказал Марилл. – Да-да, у меня есть деньги. Тащите быстрее! Кельнер исчез. За ним – хозяин и двое других. Керн и Марилл остались одни. – Присядем к окну, – предложил Марилл. Он показал на заходящее солнце. – Красиво, правда? Керн кивнул. – Да, – сказал Марилл. – Все рядом друг с другом. Это что – сирень, там внизу, в саду? – Да. – Сирень и эфир. Кровь и коньяк! Ну, прозит! – Я принес четыре рюмки, господин Марилл, – сказал кельнер и поставил поднос на стол. – Я думал, может… – Он кивнул головой в сторону соседней комнаты. – Хорошо, – Марилл наполнил две рюмки. – Вы пьете? – Немного. – Еврейский порок. Они все трезвенники. Зато они больше разбираются в женщинах. Но женщины не хотят, чтобы их понимали. Прозит! – Прозит! Керн выпил. После коньяка он почувствовал себя лучше. – Это что, только преждевременные роды? – Да. На четыре недели раньше. От перенапряжения. Поездки, пересадки, волнения, беготня и тому подобное, понимаете? В таком положении женщины не должны этого делать. – А зачем она это делала? Марилл снова наполнил рюмки. – Зачем? – переспросил он. – Потому что хотела, чтобы ребенок был чехом. Потому что она не хотела, чтобы уже в школе на него плевали и обзывали вонючим жиденком. – Я понимаю, – сказал Керн. – А ее муж не убежал вместе с ней? – Мужа несколько лет назад посадили за решетку. И знаете – за что? За то, что у него было собственное дело, и потому, что он был усерднее и прилежнее, чем его конкурент на соседнем углу. Что тогда делает конкурент? Он идет в полицию и доносит на работягу: речи, направленные против правительства, руготня или коммунистические идеи. Что-нибудь. Затем мужа сажают за решетку, а конкурент забирает себе его клиентуру. Соображаете? – Это мне знакомо, – сказал Керн. Марилл выпил свой коньяк. – Жестокий век. Мир завоевывается пушками и бомбардировщиками, человечность – концлагерями и погромами. Мы живем в такие времена, когда все перевернулось. Керн. Агрессоры считаются сейчас защитниками мира, а те, кого травят и гонят, – врагами мира. И есть целые народы, которые верят этому! Через полчаса из соседней комнаты донесся пронзительный квакающий плач. – Черт возьми! – сказал Марилл. – Они сделали свое дело. В мире стало одним чехом больше. Давайте поднимем бокалы по этому поводу! В честь великого таинства мира. Рождения! Вы знаете, почему оно – таинство? Потому что вслед за ним следует смерть. Прозит! Открылась дверь. Вошел второй врач, весь в поту, обрызганный кровью. В руках он нес нечто красное, которое квакало и которое он хлопал по спинке. – Живет, – пробормотал он. – Здесь есть что-нибудь?.. – Он схватил несколько платков. – В крайнем случае, сойдет. Фрейлейн! Он передал ребенка и платки Рут. – Выкупайте и запеленайте… не очень туго… старуха знает, как это делать. Хозяйка отеля. И уходите быстрее, здесь запах эфира. Все делайте в ванной. Рут взяла ребенка. Ее глаза показались Керну в два раза больше, чем обычно. Врач уселся за стол. – Найдется рюмка коньяку? Марилл налил ему рюмку. – Скажите, какое состояние бывает у врача, – спросил он, – когда он видит, что создаются бомбардировщики и пушки, а не больницы? Ведь первые предназначены только для того, чтобы заполнять вторые. Врач поднял голову. – Отвратительное, – ответил он, – отвратительное! Прекрасная задача – штопать людей, применяя все свое великое искусство с тем, чтобы их с величайшим варварством снова разрывали на куски. Почему их не убивать сразу, когда они еще дети? Это же много проще! – Послушайте, любезнейший, – ответил депутат рейхстага Марилл. – Умерщвлять детей – это убийство. Умерщвлять взрослых – это дело национальной чести. В следующей войне будет участвовать много женщин и детей. Холеру мы искоренили, а ведь это – безобидное явление по сравнению с небольшой войной. – Браун! – крикнул врач из соседней комнаты. – Быстро! – Иду! – Черт возьми! Кажется, не все гладко, – сказал Марилл. Через некоторое время Браун вернулся. Щеки его ввалились. – Разрыв в шейке матки, – сказал он, – Сделать ничего нельзя. Женщина истекает кровью. – Ничего нельзя сделать? – Ничего. Уже все перепробовали. Кровь продолжает идти. – А вы не можете сделать переливание крови? – спросила Рут. Она стояла в дверях. – Вы можете взять мою. Врач покачал головой. – Не поможет, девочка. Если кровь не перестанет… Он ушел. Дверь осталась открытой. Ее светлый четырехугольник казался призрачным. Все сидели молча. Тяжело передвигая ноги, вошел кельнер. – Можно убрать? – Нет. – Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Марилл Рут. Она покачала головой. – Все-таки выпейте немного. Будет лучше. – Он налил ей полрюмки. Стало темно. Только на горизонте над крышами продолжали еще мерцать, зеленовато и оранжево, последние слабые отблески. В них, словно медная монета, плавала бледная луна, изъеденная пятнами. С улицы слышались голоса. Громкие, довольные и ничего не подозревающие голоса. Внезапно Керн вспомнил о словах Штайнера: "Если рядом с тобой кто-нибудь умирает, ты этого не чувствуешь. В этом несчастье мира. Сострадание – это не боль. Сострадание – это скрытое злорадство. Вздох облегчения, что это не ты и не тот, кого ты любишь". Он взглянул на Рут. Он уже не мог видеть ее лица. Марилл прислушался. – Что это? В наступающем вечере послышался сочный, протяжный звук скрипки. Он затих, начал снова нарастать, поднялся вверх – победно и упрямо; потом заискрились рулады, все нежнее и нежнее, и, наконец, полилась мелодия – незатейливая и печальная, как утопающий вечер. – Это здесь, в отеле, – сказал Марилл и посмотрел в окно. – Над нами, в четвертом этаже. – Мне кажется, я знак", кто это, – ответил Керн. – Это скрипач, которого я уже однажды слушал. Я не знал, что он тоже здесь живет. – Это не обычный скрипач. Он играет слишком хорошо. – Может, мне подняться и сказать ему, чтобы он перестал? – Зачем? Керн уже сделал движение, намереваясь выйти. Очки Марилла блеснули. – Нет. Зачем? Быть печальным можно в любое время. А смерть окружает нас везде. Все это идет рядом друг с другом. Они сидели и слушали. Прошло много времени, наконец из соседней комнаты вышел Браун. – Все, – сказал он. – Она не очень страдала. Узнала только, что ребенок жив. Мы успели ей это сказать. Все трое поднялись. – Мы должны снова перенести ее сюда, – сказал Браун. – Нам не разрешат оставить ее в соседней комнате. Женщина, побледневшая и сразу как-то похудевшая, лежала среди кровавых платков, тампонов, ведер, сгустков крови и ваты. Ее лицо изменилось, стало строгим и равнодушным ко всему. Как-то странно было видеть хлопотавшего около нее врача – жизнерадостного мужчину, из которого энергия так и била ключом. – Дверь нужно запереть, – сказал врач. – Будет лучше, если другие ее не увидят. Нам и так досталось слишком много, не правда ли, маленькая женщина? "Рут покачала головой. – Вы держались храбро. Не пикнули. Вы знаете, Браун, что я сейчас бы хотел? Повеситься. Просто повеситься на ближайшем окне. – Вы спасли ребенку жизнь. Это было сделано блестяще. – Повеситься. Вы понимаете? Я знаю: мы сделали все, что могли. Что мы бываем и бессильны. И тем не менее, мне хочется повеситься! Он ожесточенно стал тереть себе шею. Его лицо стало потным и красным. – Двадцать лет я уже занимаюсь этим делом. И каждый раз, как меня постигнет неудача, я хочу повеситься. С ума можно сойти! – Он повернулся к Керну. – Достаньте сигарету из левого кармана пиджака и суньте мне в рот. Да, маленькая женщина, я знаю, о чем вы думаете. Ну, а теперь огня. Я иду мыться. – Он уставился на резиновые перчатки, словно они были виноваты во всем и, тяжело ступая, направился в ванную. Они вынесли мертвую вместе с кроватью в коридор, а оттуда – снова в ее комнату. В коридоре стояло несколько человек, которые жили в большой комнате. – Ее нельзя было отвезти в клинику? – спросила какая-то тощая женщина с шеей, словно у индюка. – Нет, – ответил Марилл. – Мы бы это сделали. – А теперь она останется здесь, всю ночь! Рядом с мертвецом никто не сможет заснуть. – Ну, тогда бодрствуйте, бабуся, – ответил Марилл. – Я не бабуся. – Это видно. Женщина бросила на него злобный взгляд. – А кто приведет комнату в порядок? Ведь этот запах никогда не выветрится. Вы бы лучше использовали комнату номер десять, на той стороне. – Посмотрите, – сказал Марилл, обращаясь к Рут. – Эта женщина умерла. А она была нужна ребенку, и мужу, наверное, тоже. А вот эта бесплодная доска живет. И будет жить назло своим современникам, по всей вероятности, до глубокой старости. Это одна из загадок, на которую нельзя получить ответа. – Все злое – более твердое, оно дольше выдерживает, – мрачно ответила Рут. Марилл взглянул на нее. – Вы это уже знаете? Откуда? – В наше время это легко понять. Марилл ничего не ответил. Он только посмотрел на нее. Вернулись оба врача. – Ребенок у хозяйки, – сказал врач с лысиной. – За ним заедут. Я сейчас сообщу о нем по телефону, о женщине – тоже. Вы ее знали? Марилл покачал головой. – Она приехала несколько дней назад. Я только один раз разговаривал с ней. – Может, у нее есть документы. Тогда их нужно будет сдать. – Я посмотрю. Врачи ушли. Марилл порылся в чемодане умершей. Там были только детские вещи: голубое платьице, немного белья и детские погремушки. Марилл снова уложил вещи: – Странно, но кажется, что вещи тоже внезапно умерли вместе с ней. В сумочке он нашел паспорт и свидетельство, выданное полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес их к свету. – Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, из Мюнстера, родилась 17 марта 1901 года. Он поднялся и взглянул на умершую – светлые волосы, узкое решительное лицо, характерное для вестфальцев. – Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман. Он снова взглянул на паспорт. – Действителен еще три года, – пробормотал он. – Три года жизни для другого. Для похорон будет достаточно и полицейского свидетельства. Он положил документы в карман. – Я сделаю все, что нужно, – сказал он Керну. – И позабочусь о свечке. Я не знаю… может, стоит посидеть немного рядом с ней. Хотя ей это уже и не поможет, но, странно: у меня такое чувство, что с ней надо немного посидеть. – Я останусь, – ответила Рут. – Я тоже, – добавил Керн. – Хорошо. Тогда я зайду позже и сменю вас.
Луна засветила ярче. Наступила ночь, необъятная и темно-синяя. Она заполнила комнату запахами земли и цветов. Керн и Рут стояли у окна. Керну казалось, будто он находился где-то далеко-далеко, а сейчас вернулся. В нем остался лишь страх перед криками роженицы и перед ее вздрагивающим, истекающим кровью телом. Он слышал рядом с собой тихое дыхание девушки и видел ее мягкие юные губы. И внезапно он понял, что и она принадлежала этому – этой мрачной тайне, которая окружала любовь кольцом ужаса: он знал, что и ночь принадлежала этому, и цветы, и этот сильный запах земли, и нежные звуки скрипки над крышами; он знал, что если он сейчас обернется, то на него уставится в мерцающем свете свечи бледная маска смерти, – и тем сильнее почувствовал он тепло под своей кожей, которое заставило его задрожать и снова искать тепла, только тепла… | 
