– Конечно… "Двадцать франков, – подумал Керн. – На них можно прожить четыре дня… А может быть, даст и больше". – Ну, а то, что какому-нибудь человеку или определенной группе людей приходится тяжело, – Оппенгейм тихонько засопел, – это объясняется жесткой политической необходимостью. Политике на высоком уровне чужда сентиментальность. И мы должны это принять как должное… – Конечно… – Понимаете, народу предоставляется работа, – продолжал Оппенгейм. – На высоту поднимается национальное достоинство. Разумеется, не обходится без перегибов, но так всегда бывает вначале. Вы только посмотрите, каким стал наш вермахт! Это нечто особенное! Внезапно мы снова превратились в полноценную нацию! Народ без большой и боеспособной армии – это ничто, абсолютное ничто. – В этом я мало разбираюсь, – сказал Керн. Оппенгейм искоса посмотрел на него. – А вы должны разбираться! – сказал он и поднялся. – Именно потому, что вы живете за границей. – Он прихлопнул комара и тщательно его растер. – И нас снова начинают бояться. А страх – это все, поверьте мне! Только запугав людей, можно от них чего-нибудь добиться. – Это я понимаю, – заметил Керн. Оппенгейм выпил виноградный сок и сделал несколько шагов по саду. Внизу, словно голубая и упавшая с неба огромная вывеска, блестела вода озера. – Ну, а как лично ваши дела? – спросил Оппенгейм изменившимся тоном. – Куда вы держите путь? – В Париж. – Почему именно в Париж? – Не знаю… Ведь человеку нужна какая-нибудь цель. Кроме того, там, видимо, легче скрываться. – А почему бы вам не остаться в Швейцарии? – Господин коммерции советник… – У Керна вдруг перехватило дыхание. – Если бы я мог… Если бы вы помогли Остаться мне здесь… Ведь достаточно какой-либо рекомендации… Или какой-нибудь работы у вас. Достаточно будет вашего имени, чтобы… – Нет, нет, лично я ничего сделать не могу, – поспешно перебил его Оппенгейм. – Совершенно ничего. И я этого не имел в виду. Я просто спросил. В политическом отношении я должен быть абсолютно нейтральным. Абсолютно. И не могу ни во что вмешиваться. – Это же не имеет ничего общего с политикой… – В наше время все связано с политикой. В Швейцарии я – гость. Нет, нет, на это вы не рассчитывайте… – Оппенгейм все больше и больше раздражался. – Ну, а о чем вы еще хотели спросить у меня? – Я хотел спросить, может быть, вам окажутся полезными в хозяйстве вот эти мелочи? – Керн вынул из кармана несколько вещей. – Что там у вас? Духи? Одеколон… Не нужно! – Оппенгейм отодвинул флакончики в сторону. – Мыло?.. Ну, это можно взять. Мыло всегда пригодится. Покажите-ка! Прекрасно, прекрасно! Оставьте кусок здесь… Минутку… – Он сунул руку в карман, помедлил мгновение, сунул две монеты обратно в карман и выложил на стол два франка. – Вот! Я думаю, это – хорошая цена, не так ли? – Даже очень хорошая, господин советник! – ответил Керн. – Мыло стоит один франк. – Ну, это не имеет значения! – великодушно ответил Оппенгейм. – Только никому не говорите об этом. И так все делают из мухи слона. – Именно по этой причине, господин советник, я бы и хотел взять ровно столько, сколько оно стоит, – сказал Керн. Оппенгейм немного удивленно посмотрел на него. – Ну, дело ваше. Впрочем, это хороший принцип – не позволять делать себе подарки. Я тоже всегда придерживаюсь этого правила. После обеда Керн продал еще два куска мыла, расческу и три пакетика английских булавок. В общей сложности он заработал на этом три франка. Не рассчитывая особенно на что-то, он забрел, наконец, в прачечную, принадлежавшую Саре Грюнберг. Фрау Грюнберг, женщина в пенсне и с нерасчесанными волосами, внимательно его выслушала. – Вы ведь не профессиональный торговец, не правда ли? – спросила она. – Нет, не профессиональный, – ответил Керн. – И мне кажется, я не слишком-то изворотлив для торговца. – Хотите получить работу? Я как раз составляю инвентарную опись. И дня на два-три у меня найдется работа, Семь франков в день и хорошее питание. Можете прийти завтра в восемь утра. – С удовольствием, – обрадовался Керн. – Но только… – Я понимаю… От меня никто ничего не узнает. Ну, а теперь дайте мне кусок мыла. Трех франков хватит? – Даже слишком много… – Совсем это немного… Это даже мало. И не теряйте мужества! – На одном мужестве далеко не уедешь, – ответил Керн, взяв деньги. – Но к людям рано или поздно всегда приходит счастье. И это уже лучше. – Может быть, вы мне поможете и сегодня? Мне надо прибрать все. Работы часика на два. По франку – за час. Это вы тоже назовете счастьем? – Конечно! – ответил Керн. – Правда, со счастьем тоже многого не сделаешь. – Вы чему-нибудь учитесь, когда находитесь в пути? – спросила фрау Грюнберг. – В пути – нет. Только в промежутках, когда я не в пути. Вот тогда-то я и размышляю обо всем этом и пытаюсь научиться чему-нибудь… Иногда даже у коммерции советников. – А в белье вы разбираетесь? – спросила фрау Грюнберг. – Только в самом простом. Не так давно в течение двух месяцев я в одном учреждении учился шить. Но только самые простые вещи. – Это всегда пригодится, – сказала фрау Грюнберг. – Я даже умею вырывать зубы. Научилась этому лет Двадцать назад у одного дантиста. Кто знает, может быть, именно это умение и принесет мне когда-нибудь счастье… Керн проработал у фрау Грюнберг до десяти часов вечера и получил, не считая ужина, десять франков. Вместе с другими эти деньги составили сумму, которой хватит на два дня и которой Керн обрадовался больше, чем ста франкам, если бы он получил их от коммерции советника Оппенгейма.
Рут ждала его в маленьком пансионе, который значился в списке Биндера. Там можно было прожить несколько дней нелегально. Рут была не одна. Рядом с ней на маленькой террасе сидел стройный пожилой мужчина. – Наконец-то ты вернулся! – сказала Рут. – Слава богу! А я уже начала тревожиться. – Ты не должна тревожиться. Когда человек боится, с ним в большинстве случаев ничего не случается. Случается только тогда, когда он меньше всего этого ожидает. – Это софизм, а не философия, – сказал мужчина, сидевший с Рут за столом. Керн повернулся в его сторону. Мужчина улыбнулся. – Присаживайтесь и выпейте за компанию стаканчик вина. Фрейлейн Голланд может вам сказать, что меня бояться нечего. Меня зовут Фогт, и когда-то я был приват-доцентом в Германии. Составьте мне компанию и распейте со мной мою последнюю бутылку… – Почему последнюю? – Потому что завтра я ухожу на некоторое время на государственное содержание. Я устал и должен немного отдохнуть. – На государственное содержание? – не понимая, переспросил Керн. – Это я так называю… Но это можно назвать и тюрьмой. Завтра я отправлюсь в полицию и заявлю, что уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. А поскольку меня уже два раза высылали, я получу несколько недель тюрьмы. Вот это я и называю государственным содержанием. Только надо обязательно сказать, что ты уже проживаешь в стране какое-то время, иначе нарушение границы расценивается как вынужденное, и тебя попросту снова выбросят за границу. Керн посмотрел на Рут. – Если вам нужны деньги… Я сегодня довольно прилично заработал. – Нет, спасибо, – отказался Фогт. – У меня еще есть десять франков. Этого хватит на вино и ночлег. Просто я. устал и хочу немного отдохнуть. А отдохнуть мы можем только в тюрьме. Мне уже пятьдесят два, и здоровым меня не назовешь. И я действительно устал убегать и скрываться… Подходите и присаживайтесь. Когда человек слишком часто бывает один, он радуется обществу. Он налил вино в рюмки. – Это нойшателе – терпкое и чистое, как вода глетчера. – Но тюрьма… – начал было Керн. – Тюрьма в Люцерне хорошая. Для меня там даже "будет слишком роскошно. Лучшей тюрьмы и желать не надо. Боюсь только одного: что не смогу туда попасть, что Приговор окажется слишком мягким, и сердобольный судья Просто пошлет меня к границе. Тогда все придется начинать сначала. А нам, так называемым арийцам, это еще труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, которые бы нас поддерживали. И нет единомышленников. Но не будем об этом… – Он поднял рюмку. – Выпьем за все прекрасное в мире! Оно никогда не погибнет. Рюмки чисто и мягко зазвенели. Керн выпил прохладное вино. "А Оппенгейм меня даже соком не угостил", – подумал он и присел за стол рядом с Рут. – Я боялся, что придется провести вечер в одиночестве, – сказал Фогт. – Но тут подвернулись вы. Какой прекрасный вечер! Этот прозрачный осенний воздух… Они долго сидели на полуосвещенной террасе и молчали. Несколько мотыльков настойчиво бились о горячее стекло лампы. Фогт спокойно сидел, откинувшись на спинку стула, и мысли его, казалось, витали где-то далеко. И сидящим вместе с ним внезапно показалось, что этот человек с тонким лицом и ясными глазами, человек из погружающегося в пучину столетия, прощается с миром спокойно и обдуманно. – Радость жизни, – задумчиво сказал Фогт, словно обращаясь к самому себе. – Радость жизни – покинутая дочь терпимости. В наше время ее не стало. А к ней многое относится. Познание и рассудок, скромность и спокойное отречение от невозможного. Все смыто диким казарменным идеализмом, который хочет сейчас улучшить мир. Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни. – Те, кому диктовали, тоже радостей не испытывали, – вставил Керн. Фогт кивнул и медленно выпил глоток прозрачно-о вина. Потом посмотрел на озеро в лунном свете, отливающее серебром и окруженное горами, словно стенками драгоценной раковины. – Им ничего не продиктуешь, – сказал он. – И мотылькам – тоже. И тем вот – тоже нет… – Он показал на несколько прочитанных книг. – Гельдерлин и Ницше. Первый пел жизни самые чистые дифирамбы, другой мечтал о божественных танцах Диониса, – и оба кончили безумием. Будто природа где-то поставила границу. – Диктаторы не сходят с ума, – сказал Керн. – Конечно, нет! – Фогт встал и улыбнулся. – Но нормальными людьми их тоже нельзя считать. – Вы действительно пойдете завтра в полицию? – спросил Керн. – Да, хочу. Всего вам хорошего и большое спасибо за желание мне помочь. Сейчас я еще спущусь на часок к озеру. Он медленно побрел вниз по улице. Улица была безлюдна и тиха, и шаги его слышались еще некоторое время даже после того, как его поглотила тьма. Керн взглянул на Рут. Она улыбнулась ему: – Ты боишься? – спросил он. Она покачала головой. – У нас это все иначе, – сказал он. – Мы – молоды. Мы выдержим.
Два дня спустя из Цюриха приехал Биндер – свежий, элегантный, уверенный. – Как дела? – спросил он. – Все в порядке? Керн рассказал ему о своей встрече с коммерции советником. Биндер выслушал его внимательно и рассмеялся, когда Керн рассказал ему, что попросил Оппенгейма Порекомендовать его кому-нибудь. – Это было вашей ошибкой, – сказал он. – Это один Из самых трусливых людей, которых я знаю. Но я накажу его сейчас за это – нанесу, так сказать, визит вежливости. Он исчез, а вечером вновь появился, держа в руке бумажку достоинством в двадцать франков. – Поздравляю! – похвалил его Керн. Биндер передернул плечами. – Ничего хорошего не было, можете мне поверить. Господин националист Арнольд Оппенгейм все понимает ради своих миллионов. Деньги делают людей ужасно бесхарактерными, правда? – Безденежье – тоже. – Верно, но это случается реже. Я его изрядно испугал дикими вестями из Германии. Он дает только со страха. Чтобы откупиться от судьбы. Разве это не значится у вас в листе? – Нет. Там стоит только: "помогает, но после нажима". – Это то же самое. Ну, ладно, может быть, мы еще встретим коммерции советника на проселочной дороге как Коллегу. Это вознаградит меня за многое. Керн рассмеялся. – Он-то уж найдет выход! А почему вы оказались в Люцерне? – В Цюрихе стало слишком жарко. На моих пятках висел сыщик. И потом, – лицо его помрачнело, – я иногда заезжаю сюда, чтобы забрать письма из Германии. – От родителей? – От матери. Керн промолчал. Он вспомнил о своей матери. Он писал ей время от времени, но ответа от нее получить не мог – слишком часто менял адреса. – Вы любите пирожные? – спросил Биндер спустя минуту. – Люблю. – Подождите минутку… – Вскоре он вернулся, держа в руке небольшую картонную коробку с песочным тортом, тщательно завернутым в шелковистую бумагу. – Сегодня прибыл с таможни, – объяснил Биндер. – Здесь его получили мои люди. – Вот вы и наслаждайтесь им сами, – сказал Керн. – Его пекла ваша мать, это сразу видно. – Да, торт пекла моя мать. Но именно по этой причине я и не хочу его есть. Просто не могу. – Не понимаю… О, боже ты мой! Если бы я получил от матери такой торт! Я бы ел его целый месяц! Каждый день – по маленькому кусочку… – Да поймите же меня! – сказал Биндер сильным, но глухим голосом. Не для меня она его посылала! Для моего брата… Керн уставился на него. – Вы же говорили, что ваш брат умер! – Да, конечно. Но она этого еще не знает. – Не знает? – Да, не знает… Не могу я ей написать об этом! Просто не могу! Она тут же умрет, если узнает такое. Он был ее любимцем. Меня она не особенно любила. И он был лучше, чем я. Поэтому и не выдержал. А я пробьюсь! Конечно, пробьюсь! Вы же сами видите! – И он отшвырнул деньги Оппенгейма на пол. Керн поднял деньги и положил их снова на стол. Биндер сел и закурил сигарету. Потом вынул из кармана письмо. – Вот, это ее последнее письмо. Пришло вместе с тортом. Прочтите, и вы поймете, что оно не может оставить человека равнодушным. Письмо было написано на голубой бумаге мягким косым почерком, каким пишут молодые девушки. "Мой дорогой Леопольд! Твое письмо я вчера получила и так обрадовалась ему, что должна была присесть и успокоиться. Потом я его вскрыла и стала читать. Мое сердце работает уже не так хорошо из-за волнений, ты это наверняка знаешь. Как я рада, что ты, наконец, нашел работу. Не огорчайся, что зарабатываешь немного. Если будешь стараться – продвинешься. А потом ты снова можешь учиться. Дорогой Леопольд, присматривай за Георгом. Он такой порывистый и неосмотрительный. Но пока ты с ним, я спокойна. Сегодня утром я испекла тебе песочный торт, который ты так любишь. Я посылаю его тебе. Надеюсь, он не успеет очень высохнуть. Правда, песочный торт и должен быть немного сухим. Иначе я испекла бы тебе франкфуртский крендель – ты его любишь больше всего. Но он наверняка по дороге испортится. Дорогой Леопольд, напиши мне, как только у тебя будет время. Я все время беспокоюсь. Нет ли у тебя фотокарточки? Надеюсь, что мы опять будем все вместе. Не забывай меня. Любящая тебя мать. Привет Георгу". Керн положил письмо на стол. Он не отдал письмо Биндеру в руки, а положил его на стол рядом с ним. – Фотографию, – задумчиво сказал Биндер. – Где мне достать его фотографию? – Она получила последнее письмо от вашего брата только недавно? Биндер покачал головой. – Он застрелился год тому назад. И с тех пор пишу я. Каждые две недели. Почерком брата. Научился его подделывать. Она не должна ничего узнать. Не должна!.. А вы как думаете? Должна она узнать об этом или нет? Он настойчиво посмотрел на Керна. – Ну, скажите, что вы думаете? – Думаю, что так для нее будет лучше. – Ей шестьдесят… Уже шестьдесят! И сердце ее отказывается работать. Долго она не проживет. И я думаю, Мне удастся сделать так, что она ни о чем не узнает. О том, что он сам наложил на себя руки, понимаете? Этого Она никогда не смогла бы понять. – Понимаю… Биндер поднялся. – Ну, а теперь мне нужно снова написать письмо… От него. Тогда у меня будет спокойнее на душе… Фотографию? Где мне достать его фотографию? Он взял со стола письмо. – Возьмите торт, прошу вас. А если не хотите сами попробовать, отдайте Рут. Не обязательно говорить ей, как он вам достался. Керн находился в нерешительности. – Это очень вкусный торт. Я только отрежу от него кусочек, вот такой… Биндер вынул из кармана нож, отрезал небольшой кусочек и положил его в конверт своей матери. – Вы знаете, – сказал он, и лицо его при этом как-то странно изменилось, – Брат никогда не испытывал к матери большой любви. А я… я! Смешно, правда? И он ушел в свою комнату. |