– Она пишет, в какой больнице лежит? – спросил Марилл. – Да. – Мы немедленно позвоним туда. Позвоним в больницу. Под каким-нибудь вымышленным именем. Штайнер поднялся, потом покачнулся немного. – Я должен поехать туда. – Сначала позвони. Давай съездим в "Верден".
Штайнер заказал междугородный разговор. Через полчаса зазвонил телефон, и он вошел в кабину, словно в темную шахту. Вышел он оттуда весь мокрый от пота. – Она еще жива! – Ты говорил с ней? – спросил Марилл. – Нет, с врачом. – Ты назвал свое имя? – Нет. Сказал, что звонит ее родственник. Ей уже делали операцию, но ее спасти нельзя. Врач говорит, что проживет она самое большее еще дня три или четыре. Поэтому она и написала. Не думала, что я получу письмо так быстро. Черт возьми! – Он все еще продолжал держать письмо в руке, а глаза его блуждали, будто он не узнавал грязного вестибюля отеля "Верден". – Я еду туда сегодня вечером, Марилл. Марилл поднял глаза. – Ты с ума сошел, дружище? – тихо произнес он затем. – Нет. Границу я смогу переехать. Ведь у меня есть паспорт. – Паспорт тебе не поможет, когда ты очутишься в Германии. Ты и сам это хорошо знаешь. – Знаю. – Значит, ты знаешь и о том, чем грозит тебе эта поездка! – Знаю. – Что ты можешь погибнуть. – Я и так погиб, если она умрет… – Бред сумасшедшего! – Марилл внезапно разъярился. – Тебе может показаться это грубым – то, что я тебе посоветую, но напиши ей… Пошли телеграмму, но оставайся здесь… Штайнер с отсутствующим видом покачал головой. Он почти не слышал слов Марилла. А тот схватил его за плечо. – Ты ей ничем не поможешь. Даже если поедешь… – Я увижу ее. – Но ведь это же настоящее безумие – появиться там в больнице! Если бы ты спросил у нее совета, она сделала бы все возможное, чтобы удержать тебя от этой поездки. Штайнер смотрел на улицу каким-то отсутствующим взглядом. Потом быстро обернулся. – Марилл, – сказал он, и глаза его заблестели. – Она для меня – самое дорогое на свете. Она еще живет, еще дышит, мысли ее пока тоже в этом мире, и я еще живу в ее глазах… А через несколько дней она умрет, от нее ничего не останется. Она еще будет лежать, но от нее уже ничего не останется. Только труп… А ведь сейчас она еще жива… Жива… Она доживает последние дни, а ты хочешь, чтобы меня не было рядом с ней. Пойми меня, я должен поехать? Другого выхода нет, черт возьми! Весь мир погибнет для меня, если я не поеду. Все равно я не смогу жить, я умру вместе с ней! – Нет, ты не умрешь!.. Пойдем дадим ей телеграмму. Возьми еще мои деньги, возьми деньги Керна и посылай ей телеграммы каждый час. Посылай ей телеграммы целыми страницами! Сделай все, что сможешь, но… Но оставайся здесь! – Я буду вести себя очень осторожно. У меня есть паспорт, и я вернусь. – Какая чушь! Ты сам знаешь, насколько это опасно! У них там все это дьявольски хорошо налажено. – И тем не менее я еду! – сказал Штайнер. Марилл попытался схватить его за руку и утащить за собой. – Пойдем разопьем бутылку водки! Лучше напейся! Обещаю тебе, что буду звонить туда через каждые два часа. Штайнер в сердцах скинул его руку. – Брось, Марилл! Ведь дело не в этом! И я знаю, о чем ты думаешь. Я тоже все понимаю и не сошел с ума. Я знаю, чем это мне грозит, но я поехал бы туда, будь это в тысячу раз опаснее, и никто не смог бы меня удержать! Неужели ты этого не понимаешь?! – Понимаю, – буркнул Марилл. – Конечно, понимаю! Я бы и сам поехал…
Штайнер укладывал вещи. Он был подобен потоку льда на вскрывшейся реке. Он с трудом верил, что говорил по телефону с человеком, который находился в одном доме с Марией. Ему казалось невероятным, что голос его слышался так близко от нее в черном каучуке телефонной трубки. Ему все казалось невероятным: и то, что он укладывал свои вещи, и что он сядет в поезд, и что завтра он будет рядом с ней. Бросив в чемодан вещи, которые могли пригодиться в дороге, он закрыл чемодан. После этого он направился к Рут и Керну. Они уже знали обо всем от Марилла и, растерянные, ждали его прихода. – Сейчас я уезжаю, ребятки, – сказал им Штайнер. – Эта история долго тянулась, но я всегда предчувствовал, что дело кончится именно так… То есть не совсем так. В это я и сейчас еще не могу поверить. Просто знаю об этом. – На его лице появилась рассеянная и печальная улыбка. – Всего хорошего, Рут. Та, со слезами на глазах, протянула ему руку. – Я так много хотела вам сказать, Штайнер, но теперь не нахожу слов. Мне просто очень грустно… Вы возьмете его с собой? – Она протянула ему черный джемпер. – Как раз сегодня я его закончила. Штайнер улыбнулся и на мгновение стал таким же, как и раньше. – Вот это вовремя, – сказал он. Потом повернулся к Керну: – Желаю удачи, мальчик! Временами кажется, что все ползет ужасно медленно, а временами – чертовски быстро. – Не знаю, был бы я сейчас здесь без твоей помощи, Штайнер, – сказал Керн. – Конечно, был бы. Но хорошо, что ты сказал мне эти слова. Теперь я могу считать, что тратил время не совсем впустую. – Возвращайтесь скорее, – сказала Рут. – Мне больше нечего вам сказать, но прошу вас, возвращайтесь скорее. Мы мало чем можем вам помочь, но мы всегда в вашем распоряжении. Всегда. – Спасибо. Я подумаю над вашими словами. И всего вам хорошего, ребятки! Держите ушки на макушке! – Мы проводим тебя на вокзал, – сказал Керн. Штайнер заколебался. – Собственно, меня провожает Марилл… Ну, хорошо, пойдемте! Они спустились по лестнице. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый потрескавшийся фасад отеля. – "Верден", – пробормотал он. – Дай я понесу чемодан, – сказал Керн. – Зачем, мальчик? Я и сам его донесу. – Дай мне его, – сказал Керн с вымученной улыбкой. – Я же доказал тебе сегодня после обеда, какой я стал сильный. – Да, доказал. Сегодня после обеда. Как давно это было! Штайнер отдал чемодан Керну. Он понимал, что тому хотелось для него что-нибудь сделать, и единственное, что он сейчас мог, – это нести его чемодан. Они подошли как раз к отходу поезда. Штайнер поднялся в вагон и открыл окно. Поезд еще стоял, но всем троим, находившимся на платформе, показалось, что Штайнер, отделенный от них стенкой вагона, уже невозвратимо ушел от них. Горящими глазами смотрел Керн на суровое, аскетическое лицо Штайнера, словно хотел запечатлеть его на всю жизнь. Штайнер много месяцев находился рядом с ним, был его учителем, и всей твердости, какая теперь была в нем, он был обязан ему, Штайнеру. И вот теперь он смотрел на его лицо – сосредоточенное и спокойное, на лицо человека, добровольно идущего навстречу своей гибели. Все они это хорошо понимали и не надеялись на чудо. Поезд тронулся. Никто не произнес ни слова. Штайнер медленно поднял руку. Все трое на платформе смотрели ему вслед, пока вагоны не скрылись за поворотом. – Черт возьми! – хрипло сказал Марилл. – Пойдемте, я должен выпить рюмку водки! Я часто видел, как умирают люди, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве. Они вернулись в отель. Керн и Рут прошли в комнату Рут. – Как стало пусто и холодно вокруг, – сказал Керн через минуту. – Кажется, будто весь город вымер…
Вечером они навестили отца Морица. Он уже был прикован к постели и не мог ходить. – Садитесь, дети! Я уже обо всем знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей собственной судьбой. Мориц Розенталь знал, что ему больше не встать на ноги. Поэтому он попросил поставить кровать так, чтобы он мог смотреть в окно. Он немногое видел: только ряд домов напротив. Но это тоже было много по сравнению с ничем. Он смотрел на окна домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и они являлись для него олицетворением жизни. Он смотрел на них по утрам, когда они были распахнуты, он видел в них лица людей; он знал и угрюмую девушку, протиравшую стекла, и усталую молодую женщину, неподвижно сидевшую после обеда за распахнутыми портьерами и смотревшую на улицу безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего этажа, который по вечерам занимался гимнастикой перед открытым окном. После обеда он видел свет за спущенными занавесками, видел скользящие тени; видел он вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие вечера, когда свет долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом улицы составляло для него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его тело. Другой мир – мир воспоминаний – находился у него в комнате, на стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью горничной, приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились. Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, – фотографии всех умерших… И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти. На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними – цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне. – Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, – смущенно сказал отец Мориц. – Но мне их негде взять. Но беда невелика – нет так нет. – Вы долго прожили в Годесберге? – спросила Рут. – До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала. – А позднее? – Больше я там никогда не был. – Как давно это было, – задумчиво сказала Рут. – Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась. "Как странно, – подумала Рут. – В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни". В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд. – Эдит, моя вечная любовь! – приветствовал ее отец Мориц. – Откуда ты? – С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда – в Мексику. – Значит, ты осталась совсем одна, Эдит? – Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать. – А кем будет работать Макс в Мексике? – Едет простым рабочим. Но попытается устроиться на фирму, торгующую автомашинами. – Ты хорошая мать, мать Эдит, – произнес Мориц Розенталь спустя какое-то мгновение. – Как и любая другая, Мориц. – Что же ты будешь делать теперь? – Немного отдохну. А потом снова примусь за работу. Здесь, в отеле, родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его скоро должна выйти на работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой. Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати. – Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А я и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. – Он улыбнулся. – И ты будешь петь ему колыбельные песни, Эдит? – Да. – Песни, которые ты когда-то пела моему сыну. С тех пор прошло много времени. Внезапно замечаешь, что прошло уже страшно много времени… А ты не хочешь мне спеть одну из тех песенок? Иногда я тоже становлюсь похож на ребенка, который хочет спать. – Какую же спеть тебе, Мориц? – Спой песенку о маленьком еврейском мальчике. Ты пела ее еще сорок лет назад. Тогда ты была молодая и очень красивая. Да ты еще и сейчас прекрасна, Эдит! Эдит Розенфельд улыбнулась. Потом села поудобнее и запела срывающимся голосом старую еврейскую песню. Голос ее дребезжал, словно струны старого инструмента. Мориц Розенталь откинулся на подушки и, закрыв глаза, спокойно слушал. По нищенской комнатке полилась тихая грустная мелодия, песня людей, не имеющих родины: Миндаль, изюм, орехи Ты должен продавать. Торгуй, малыш, ведь это Профессия твоя… Керн и Рут молча слушали. Над их головами шумел ветер времени – старики вспоминали о событиях сорокалетней и пятидесятилетней давности, и все, что им довелось пережить, казалось им чем-то само собой разумеющимся. Но рядом с ними сидели две двадцатилетние жизни, для которых год был чем-то бесконечно длинным и даже необъятным. Внезапно Рут и Керн почувствовали страх. Ведь Все преходяще, все должно пройти, и время когда-нибудь схватит и их… Эдит Розенфельд поднялась и поклонилась отцу Морицу. Тот уже спал. Некоторое время она смотрела на его большое старческое лицо, а потом сказала: – Пойдемте! Пусть себе спит. Она погасила свет, и все бесшумно вышли в темный коридор. Керн катил от павильона к Мариллу тачку, наполненную землей, когда его внезапно задержали двое мужчин. – Минуточку… И вы тоже… – обратился один из них к Мариллу. Керн, не торопясь, опустил тачку. Он уже понял, в чем дело. Ему хорошо был знаком этот тон. Он пробудился бы от самого глубокого сна, если бы услышал рядом этот тихий, вежливый, но беспощадный тон. – Разрешите, пожалуйста, посмотреть ваши документы? – У меня их с собой нет, – ответил Керн. – Разрешите, пожалуйста, сперва посмотреть ваши документы? – попросил Марилл. – Да, конечно! С удовольствием… Этого достаточно, не так ли? Полиция. А этот господин – из Министерства труда. Вы сами понимаете, бесчисленное количество французских безработных вынуждает нас контролировать… – Я понимаю, господа, – сказал Марилл. – К сожалению, я могу вам показать только разрешение на жительство в стране. Разрешения на работу у меня нет. Но вы, разумеется, и не ожидали ничего другого. – Вы абсолютно правы, уважаемый, – вежливо ответил представитель министерства. – Ничего другого мы и не ожидали. Но этого достаточно. Можете продолжать работу. В этом случае – я имею в виду строительство выставки – правительство не слишком строго придерживается этого правила. Извините, пожалуйста, за беспокойство. – Пожалуйста, ведь это – ваша обязанность. – Могу я посмотреть ваши документы? – обратился человек к Керну. – У меня нет документов. – У вас нет? – Нет. – Вы въехали в страну нелегально? – У меня не было другой возможности. – Мне очень жаль, – сказал полицейский. – Но вам придется пройти вместе с нами в префектуру. – Я так и думал, – ответил Керн и посмотрел на Марилла. – Передайте Рут, что меня сцапали. Вернусь, как только смогу. Пусть не пугается. Керн сказал это по-немецки. – Я не буду возражать, если вы поговорите еще немного, – предупредительно сказал чиновник из министерства. – Я позабочусь о Рут, пока вас не будет, – сказал Марилл по-немецки. – Ни пуха ни пера, старый бродяга. Попросите, чтобы вас выслали через Базель. А вернетесь через Бургфельден. Из ресторана Штейфа позвоните в отель, находящийся в Сан-Луи, и попросите такси до Мюльгаузена, а оттуда – в Бельфорт. Это наилучший маршрут. Если попадете в Санте, напишите мне, как только представится возможность. Классман тоже будет начеку. Я сейчас же ему позвоню. Керн кивнул. – Я готов, – сказал он потом. Полицейский передал его мужчине, который ждал невдалеке. Чиновник из министерства с улыбкой посмотрел на Марилла. – Чудесное напутствие, – сказал он на прекрасном немецком языке. – Вы, кажется, хорошо знаете наши границы. – К сожалению, – ответил тот.
Марилл и Вазер сидели в бистро. – Давайте возьмем еще по рюмке водки, – предложил Марилл. – Черт возьми, я больше не доверяю этому отелю! И это чувство охватывает меня впервые. Что вы будете пить? Фин или перно? – Фин, – с достоинством ответил Вазер. – Анисовка – женский напиток. – Только не во Франции. – Марилл сделал знак официанту и заказал порцию коньяку и красного перно. – Я могу сообщить ей об этом, – предложил Вазер. – У нас часто случается такое. У нас часто кого-нибудь схватывают, и об этом нужно сообщать жене или невесте. Будет лучше всего, если вы начнете с великого общего дела, которое всегда требует жертв. – Что это за общее дело? – Движение. Революционное пробуждение масс, само собой разумеется! С минуту Марилл внимательно смотрел на коммуниста. – Вазер, – сказал он затем спокойно, – мне кажется, что на этом мы далеко не уедем. Это хорошо для социалистического манифеста, не больше. Я забыл, что вы занимаетесь политикой. Давайте лучше опустошим наши рюмки и примемся за дело. Ведь как-нибудь это все-таки нужно сделать. Они расплатились и по грязной снежной каше направились к отелю "Верден". Вазер исчез в "катакомбе", а Марилл медленно поднялся по лестнице. | 
