Верхние этажи санатория отнюдь не походили на отель; то была больница. Лилиан Дюнкерк остановилась перед комнатой, в которой умерла Агнес Сомервилл. Услышав голоса и шум, она открыла дверь. Гроб уже вынесли. Окна были открыты, и две здоровенные уборщицы мыли пол. Плескалась вода, пахло лизолом и мылом, мебель была сдвинута, и резкий электрический свет освещал все углы. Лилиан остановилась в дверях. На минуту ей показалось, что она не туда попала. Но потом она увидела маленького плюшевого медвежонка, заброшенного на шкаф; это был талисман покойной. - Ее уже увезли? - спросила она. Одна из уборщиц выпрямилась. - Из восемнадцатого номера? Нет, ее перенесли в седьмой. Оттуда ее увезут сегодня вечером. Мы здесь убираем. Завтра приедет новенькая. - Спасибо. Лилиан закрыла дверь и пошла по коридору. Она знала комнату номер семь. Это была маленькая комнатушка, и находилась она рядом с грузовым лифтом. В нее переносили покойников - оттуда их удобнее было спускать на лифте. овсем как чемоданы, - подумала Лилиан Дюнкерк. А потом все кругом вымывали мылом и лизолом, чтобы от мертвых не осталось ни малейшего следа.
Лилиан Дюнкерк снова оказалась у себя в комнате. В трубах центрального отопления что-то гудело. Все лампы были зажжены. схожу с ума, - подумала она. - Я боюсь ночи. Боюсь самой себя. Что делать? Можно принять снотворное и не гасить свет. Можно позвонить Борису и поговорить с ним. Она протянула руку к телефону, но не сняла трубки. Она знала, что он ей скажет. Она знала также, что он будет прав; но какая в том польза, даже если знаешь, что другой прав? Разум дан человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя. Люди живут чувствами, а. для чувств безразлично, кто прав. Лилиан устроилась в кресле у окна. Мне двадцать четыре года, - думала она, - столько же, сколько Агнес. Но Агнес умерла. Уже четыре года, как я здесь, в горах. А перед тем четыре года была война. Что я знаю о жизни? Разрушения, бегство из Бельгии, слезы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезнь из-за голода и бегства. До этого я была ребенком. Я ужа почти не помню, как выглядят города ночью. Что я знаю о море огней, о проспектах и улицах, сверкающих по ночам? Мне знакомы лишь затемненные окна и град бомб, падающих из мрака. Мне знакомы лишь оккупация, поиски убежища и холод. Счастье? Как сузилось это беспредельное слово, сиявшее некогда в моих мечтах. Счастьем стали казаться нетопленная комната, кусок хлеба, убежище, любое место, которое не обстреливалось. А потом я попала в санаторий. Лилиан пристально смотрела в окно. Внизу, у входа для поставщиков и прислуги, стояли сани. Это были сани крематория. Скоро вынесут Агнес Сомервилл. Год назад она подъехала к главному входу санатория - смеющаяся, в мехах, с охапками цветов; теперь Агнес покидала дом через служебный вход, как будто не уплатила по счету. Всего шесть недель назад она вместе с Лилиан еще строила планы отъезда. Отъезд! Недостижимый фантом, мираж. Зазвонил телефон. Помедлив, она сняла трубку. - Да, Борис. - Она внимательно слушала. - Да, Борис. Да, я веду себя разумно… да, я знаю, что нам это только кажется, потому что мы все тут живем вместе… да, многие вылечиваются… да, да… новые средства… да, процент людей, умирающих внизу, в городах, гораздо выше… да, я знаю, что в войне погибли миллионы… да, Борис, но для нас это, вероятно, было слишком много; мы видели чересчур много смертей, да, я знаю, что надо привыкнуть, но для некоторых это, наверное, невозможно… да, да, Борис, я веду себя разумно… обязательно… нет, не приходи… да, я тебя люблю, Борис, конечно… Лилиан положила трубку. - Вести себя разумно, - прошептала она и взглянула на часы. Было около девяти. Ей предстояла нескончаемая ночь. Она поднялась. Только бы не остаться одной! В столовой еще должны быть люди. * * * Кроме Хольмана и Клерфэ, в столовой сидели еще южноамериканцы - двое мужчин и одна довольно толстая маленькая женщина. Все трое были одеты в черное: все трое молчали. Они сидели посередине комнаты под яркой лампой и походили на маленькие черные холмики. - Они из Боготы, - сказал Хольман. - Дочь мужчины в роговых очках при смерти. Им сообщили об этом по телефону. Но с тех пор, как они приехали, ей стало лучше. Теперь они не знают, что делать - лететь обратно или остаться здесь. - Почему бы не остаться одной матери, а остальным улететь? - Толстуха - не мать. Она - мачеха. Мануэла живет здесь на ее деньги. Собственно говоря, никто из них не хочет оставаться, даже отец. Они давно забыли Мануэлу. Вот уже пять лет, как они регулярно посылают ей чеки из Боготы, а Мануэла живет здесь и каждый месяц пишет им письма. У отца с мачехой уже давно свои дети, которых Мануэла не знает. Все шло хорошо, пока им не сообщили, что Мануэла при смерти. Тут уж, разумеется, пришлось приехать ради собственной репутации. Но женщина не захотела отпускать мужа одного. Она ревнива и понимает, что слишком растолстела. В качестве подкрепления она взяла с собой брата. В Боготе уже пошли разговоры, что она выгнала Мануэлу из дому. Теперь она решила показать, что любит падчерицу. Так что дело не только в ревности, но и в престиже. Если она вернется одна, снова начнутся толки. Вот почему они сидят и ждут. - А Мануэла? - Приехав, они ее вдруг горячо полюбили. И бедняжка Мануэла, никогда в жизни не знавшая любви, почувствовала себя такой счастливой, что стала поправляться. А ее родственники от нетерпения толстеют с каждым днем; у них нервный голод, и они объедаются сластями, которыми славятся эти места. Через неделю они возненавидят Мануэлу за то, что она недостаточно быстро умирает. - Или же приживутся здесь, купят кондитерскую и обоснуются в деревне, - сказал Клерфэ. Хольман рассмеялся. - Какая у тебя мрачная фантазия. Клерфэ покачал головой. - Фантазия? У меня мрачный опыт. * * * Три черные фигуры поднялись, не произнеся ни слова. Торжественно, соблюдая достоинство, они гуськом направились к двери и чуть не столкнулись с Лилиан Дюнкерк. Она вошла так стремительно, что женщина в испуге отшатнулась, издав пронзительный птичий крик. Лилиан торопливо подошла к столику, где сидели Хольман и Клерфэ. - Разве я похожа на призрак? - прошептала она. - А может, да? Уже? Лилиан вынула из сумочки зеркальце. - Нет, - сказал Хольман. Лилиан посмотрелась в зеркальце. Сейчас она выглядит иначе, чем раньше, - подумал Клерфэ. Черты ее лица казались стершимися, глаза потеряли прозрачный блеск. Лилиан спрятала зеркальце. - Зачем я это делаю? - пробормотала она, оглядываясь. - Крокодилица уже была здесь? - Нет, - ответил Хольман, - она должна появиться с минуты на минуту и выгнать нас. Крокодилица точна, как прусский фельдфебель. - Сегодня ночью у входа дежурит Жозеф. Мы сможем выйти. Удрать, - шептала Лилиан. - Пойдете с нами? - Куда? - спросил Клерфэ. - В Палас-бар, - сказал Хольман. - Мы так иногда делаем, когда уже нет больше сил терпеть. Тайком удираем через служебный вход в Палас-бар, в большую жизнь. - В Палас-баре нет ничего особенного. Я как раз оттуда. удручающей веселостью. - Для вас, мисс Дюнкерк, на ночном столике приготовлено снотворное. Вы будете почивать словно в объятиях Морфея. * * * - Наша Крокодилица - королева штампованных фраз, - сказал Хольман. - Сегодня вечером она обошлась с нами еще милостиво. И почему эти стражи здоровья обращаются с людьми, которые попали в больницу, с таким терпеливым превосходством, словно те младенцы или кретины? - Они мстят за свою профессию, - ответила Лилиан с ненавистью. - Если у кельнеров и больничных сестер отнять это право, они умрут от комплекса неполноценности. Они стояли в холле у лифта. - Куда вы идете? - спросила Лилиан Клерфэ. Клерфэ помедлил секунду. - В Палас-бар, - сказал он затем. - Возьмете меня с собой? Он опять помедлил. Перед глазами у него встала сцена с санками. Он увидел надменное лицо русского. - А почему нет? - сказал он.
Санки остановились перед отелем. Клерфэ заметил, что Лилиан без бот. Он взял ее на руки и пронес несколько шагов. Она сперва противилась, но потом сдалась. Клерфэ опустил Лилиан перед входом. - Так! - сказал он. - Пара атласных туфелек спасена! Пойдем в бар? - Да. Мне надо что-нибудь выпить. В баре было полно. Краснолицые лыжники в тяжелых ботинках топтались по танцевальной площадке. Оркестр играл слишком громко. Кельнер пододвинул к стойке бара столик и два стула. - Вам водки, как и в прошлый раз? - спросил он Клерфэ. - Нет, глинтвейну или бордо. Клерфэ посмотрел на Лилиан, - А вам что? - Мне водки, - ответила она. - Значит, бордо, - сказал Клерфэ. - Окажите мне услугу. Я не выношу водку после еды. Лилиан посмотрела на него подозрительно: она ненавидела, когда с ней обращались как с больной. - Правда, - сказал Клерфэ. - Водку будем пить завтра, сколько захотите. Парочку бутылок я контрабандой переправлю в санаторий. А сегодня закажем шеваль блан. Это вино такое легкое, что во Франции его зовут илый боженька в бархатных штанах. - Вы пили это вино во Вьенне? - Да, - сказал Клерфэ. Он говорил неправду, в тель де Пирамид он пил монтраше. - Хорошо. Подошел кельнер. - Вас вызывают к телефону, сударь. Кабина справа у двери. Клерфэ встал. - А вы принесите пока бутылку шеваль блана тысяча девятьсот тридцать седьмого года. И откупорьте ее. Он вышел. * * * - Из санатория? - нервно спросила Лилиан, когда он вернулся. - Нет, звонили из Канна. Из больницы в Канне. Умер один мой знакомый. - Вы должны уйти? - Нет, - ответил Клерфэ. - Для него это, можно сказать, счастье. - Счастье? - Да. Он разбился во время гонок и остался бы калекой. Лилиан пристально посмотрела на него. - А не кажется ли вам, что калеки тоже хотят жить? - спросила она. Клерфэ ответил не сразу. В его ушах еще звучал жесткий, металлический, полный отчаяния голос женщины, говорившей с ним по телефону: то мне делать? Сильва ничего не оставил! Ни гроша! Приезжайте! Помогите мне! Я на мели! В этом виноваты вы! Все вы в этом виноваты! Вы и ваши проклятые гонки! Он отогнал от себя это воспоминание. - Все зависит от точки зрения, - сказал он, обращаясь к Лилиан. - Этот человек был безумно влюблен в женщину, которая обманывала его со всеми механиками. Он был страстным гонщиком, но никогда не вышел бы за пределы посредственности. Он ничего не хотел в жизни, кроме побед на гонках и этой женщины. Ничего иного он не желал. И он умер, так и не узнав правды. Умер, не подозревая, что возлюбленная не захотела видеть его, когда ему отняли ногу. Он умер счастливым. - Вы думаете? А может, он хотел жить, несмотря ни на что. - Не знаю, - ответил Клерфэ, внезапно сбитый с толку. - Но я видел и более несчастных умирающих. А вы нет? - Да, - сказала Лилиан упрямо. - Но все они охотно жили бы еще. Клерфэ помолчал немного. чем я говорю, - подумал он. - И с кем? И не говорю ли я, чтобы убедить себя в том, во что сам не верю? Какой жесткий, холодный, металлический голос был у подруги Сильвы, когда она говорила по телефону. - От судьбы никому не уйти, - сказал он нетерпеливо. - И никто не знает, когда она тебя настигнет. Какой смысл вести торг с временем? И что такое, в сущности. длинная жизнь? Длинное прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из нас живет минутой. Все, что ждет нас после этой минуты, - только надежды и иллюзии. Выпьем? - Вот идет Борис, - сказала Лилиан. - Это можно было предвидеть! * * * Клерфэ увидел русского раньше Лилиан. Волков медленно пробирался мимо стойки, на которой гроздьями висели люди. Он сделал вид, что не замечает Клерфэ. - Санки ждут тебя, Лилиан, - сказал он. Она посмотрела на Волкова. Ее лицо побледнело под загаром. Все черты его вдруг заострились. Она вся подобралась, как кошка, приготовившаяся к прыжку. - Отошли сани, Борис, - сказала она очень спокойно. - Это Клерфэ. Ты познакомился с ним сегодня днем. Клерфэ поднялся чуть-чуть небрежнее, чем полагалось. - Неужели? - спросил Волков надменно. - О, действительно! Прошу прощения. - Он скользнул взглядом по Клерфэ. - Вы были в спортивной машине, которая испугала лошадей, не так ли? В его тоне Клерфэ почувствовал скрытую издевку. Он промолчал. - Ты, наверное, забыла, что завтра тебе идти на рентген, - сказал Волков, обращаясь к Лилиан. - Я этого не забыла, Борис. - Ты должна отдохнуть и выспаться. - Знаю. Но сегодня вечером в санатории это все для меня невозможно. Она говорила медленно, как говорят с ребенком, когда тот чего-то не понимает. Это было единственное средство сдержать раздражение. Клерфэ вдруг почувствовал к русскому что-то вроде жалости. Волков сам поставил себя в безвыходное положение. - Не хотите ли присесть? - предложил он Волкову. - Спасибо, - ответил русский холодно, словно перед ним был кельнер, который спросил его, не хочет ли он еще что-нибудь заказать. Он, так же как прежде Клерфэ, почувствовал в этом приглашении скрытую издевку. - Я должен подождать здесь одного человека, - сказал он, обращаясь к Лилиан. - Если за это время ты надумаешь, то санки… - Нет, Борис! - Лилиан вцепилась обеими руками в свою сумочку. - Я хочу еще побыть здесь.
Волков успел надоесть Клерфэ. - Я привел сюда мисс Дюнкерк, - сказал Клерфэ спокойно, - и, по-моему, в состоянии отвести ее обратно. Волков выпрямился. - Боюсь, вы понимаете меня превратно, - сказал он сухо, - но говорить на эту тему бесполезно. Он поклонился Лилиан и пошел обратно к стойке. Клерфэ снова сел. Он был недоволен собой. Зачем я впутался в эту историю? - подумал он. - Ведь мне уже не двадцать лет. - Почему бы вам не уйти с ним? - спросил он. - Хотите от меня избавиться? Клерфэ улыбнулся. Задай такой вопрос любая другая женщина, он бы показался ему ужасным. Но как ни странно, у Лилиан он так не прозвучал, и в глазах Клерфэ она ничего не потеряла. - Нет, - сказал Клерфэ. - Тогда останемся. - Она бросила взгляд по направлению к стойке. - Он тоже остался, - прошептала она с горечью. - Стережет меня. Думает, что я уступлю. Клерфэ взял бутылку и налил себе и ей по полрюмки. - Хорошо. Давайте подождем, кто кого пересидит. Лилиан повернулась к нему. - Вы не понимаете, - возразила она. - Это вовсе не ревность. - Да? Ну, тогда я вообще не знаю, что такое ревность. Она сердито посмотрела на него. то позволяет себе этот пришелец, этот здоровяк, который говорит о смерти своих друзей так, как люди говорят о спортивных новостях? Разве он в состоянии что-нибудь понять? - Волков несчастен, он болен, и он заботится обо мне, - сказала она холодно. - Когда человек здоров, ему легко чувствовать свое превосходство. Клерфэ отодвинул бутылку. маленькая бестия, хочет сохранить объективность, - подумал он, - и в благодарность за то, что я привел ее сюда, с места в карьер кидается на меня! - Возможно, - сказал он равнодушно. - Но разве быть здоровым - это преступление? Теперь в ее глазах появилось иное выражение. - Конечно, нет, - пробормотала она. - Я сама не знаю, что говорю. Лучше мне уйти. Она взяла со стола сумочку, но продолжала сидеть. - Вы даже не пригубили свою рюмку, - сказал Клерфэ. - Ведь вы сами сказали, что вам надо выпить. - Да… но… - Можете со мной не церемониться. Я не очень обидчив. - Да? А у нас здесь все такие обидчивые. - А я - нет. Ну, а теперь выпейте наконец свою рюмку. Она выпила. * * * Когда они выходили, падал снег. Борис уже давно исчез. Санок его тяже не было видно. Они поехали вверх по шоссе, петлявшему вокруг горы. На лошадиной сбруе звенел колокольчик. В клубящейся мгле дорога казалась очень тихой, но вскоре они услышали другой колокольчик. Кучер придержал лошадь на развилке около фонаря, пропуская сани, съезжавшие с горы. В снежном вихре встречные сани проскользнули мимо них почти бесшумно. Это были низкие розвальни, на которых стоял длинный ящик, прикрытый черной клеенкой. | 
