Старк приехал за три минуты до назначенного срока. Советские дипломаты сменили кургузые пиджачки на сюртуки и смокинги, а в НКИД была издана книга, переведенная с французского, - "Дипломатический протокол"; всем посольским и консульским работникам вменялось в обязанность эту книгу тщательно проштудировать и следовать ее предписаниям. Несмотря на то что Антон Иванович Пийп говорил по-русски без акцента - окончил Петербургский университет, он, однако, русских представителей принимал в присутствии секретаря и переводчика. После обычных протокольных приветствий Старк, усаживаясь в кресло напротив министра, сказал: - Ваше превосходительство, еще весной в ревельских газетах появились сообщения явно клеветнического толка. Я припоминаю, что кампания эта началась после того, как наш посол информировал правительство Эстонии о недопустимых действиях тех представителей русской эмиграции, которые выродились в бандитов. Апогея кампания клеветы достигла после того, как правительство Эстонии выслало несколько наиболее бандитствующих эмигрантов за пределы Эстонии. Сейчас в печати Ревеля появились новые сообщения, абсолютно вздорные. Все это заставило меня просить у вас аудиенции для вручения официальной ноты… В отличие от Литвинова, Старк посещал и министра и главу государства с большой папкой, сделанной по специальному заказу из синей тисненой кожи. Открывал эту папку Старк картинно, несколько, правда, смущаясь этой, по его мнению, необходимой в дипломатии картинности. - Вот, господин министр, - сказал он, - прошу вас ознакомиться с этим документом. Министр чуть обернулся к переводчику и попросил: - Будьте любезны перевести мне текст…
Нота и. о. полномочного представителя РСФСР в Эстонии министру иностранных дел Эстонии Пийпу "Милостивый государь Антон Иванович, в эстонской печати появились сообщения о происходящей якобы на границе Эстонии концентрации русских войск. Указываются даже части войск и пункты сосредоточения их - Ямбург и Луга. По этому поводу я считаю нужным самым категорическим образом заверить Вас, что все указанные сообщения представляют собой чистейший вымысел. Никакого сосредоточения русских войск на границе Эстонии не происходит. Правительство РСФСР питает по отношению к Эстонии, как и ко всем граничащим с Россией государствам, самые миролюбивые намерения и всецело занято работой по хозяйственному возрождению страны и борьбой с постигшим некоторые части РСФСР голодом. Дружественное отношение российского правительства к Эстонии не нуждается, мне кажется, в доказательствах. И потому я полагаю, что для правительства Эстонии должно быть совершенно ясно провокационное происхождение всякого рода тревожных сообщений, которые систематически распространяются врагами Советской России. Цель их ясна - вызвать столкновение между Россией и пограничными с ней государствами, в том числе, конечно, и с Эстонией. Я глубоко убежден, что Ваше правительство сумеет должным образом оценить эту преступную работу и все попытки наших врагов расстроить дружественные отношения республик останутся безуспешными. Примите уверения в совершенном моем уважении. За полномочного представителя РСФСР в Эстонии Старк34".
Пийп удовлетворенно кивнул и попросил переводчика: - Пожалуйста, проследите за тем, чтобы нота была переведена и распечатана в десяти экземплярах. Вы не будете возражать, если я познакомлю наиболее достойных представителей прессы с этим документом, господин Старк? - Мы в принципе противники тайной дипломатии. - В таком случае, - рассмеялся Пийп, - отчего же вы шифруете свои телеграммы в Москву?! - Только для того, чтобы не дать возможности на нашей открытой дипломатии делать дипломатию тайную… - Я заметил, что русская дипломатия тяготеет к французской манере вести беседу… - Какую дипломатию вы имеете в виду? Дореволюционную? - Нет, я имею в виду вас, господин Старк. - В таком случае я вас неверно понял: я не являюсь русским дипломатом - я дипломат советской школы… - Да, да, конечно, но Советы теперь прочно ассоциируются с понятием Россия. - Благодарю вас. - Я надеюсь, что советской дипломатии не будет претить все оставшееся в наследство от русской культуры. - Отнюдь. Нас, например, не может не беспокоить судьба писателя Никандрова, арестованного ревельской полицией давно и без достаточных на то оснований. - Он эмигрант и не является вашим гражданином? - Вам известно дело Никандрова? - Нет, я даже не слышал этого имени, но будь Никандров вашим гражданином, вы бы уже не раз ставили вопрос о нем. - Никандров не был нашим официальным работником, он выехал за пределы республики по своим личным делам, поэтому мы так поздно узнали о его аресте. - Вы хлопочете о Никандрове, господин посол? - Я бы не протестовал, если бы вы поняли мои слова именно так. Никандров стоял в оппозиции к Советской власти, однако книги его отмечены печатью таланта, он великолепный знаток Эллады: его переводы с греческого и латыни известны по всей России… "Если они теперь хлопочут за своих политических оппонентов, - отметил Пийп, - значит, они стремительно набирают силу у себя дома".
- Я обещаю вам, - сказал министр, поднимаясь, - сделать запрос в министерство внутренних дел, и, если все окажется так, как вы говорите, дело Никандрова будет решено в ближайшее время. Он предполагает возвратиться в Россию? - Это мне неизвестно. Честь имею… - Всего хорошего, господин посол. - Пийп проводил Старка до двери и, когда тот уже поворачивал большую медную ручку, спросил: - Кстати, вам неизвестно, каково сейчас положение на кавказских водах? Санатории уже функционируют или все покрыто пеплом войны?
Неуманн - вся партитура была им ранее разыграна с Романом - поначалу отказался завизировать распоряжение министра внутренних дел Эйнбунда об освобождении Никандрова. - Мы только что, подчиняясь нажиму МИДа, освободили одного русского, сейчас под тем же нажимом второго… Мы даем повод врагам упрекать нас в чрезмерной уступчивости. - Вы имеете в виду врагов внешних или внутренних? - В данном случае внутренних. - Каких именно? - улыбнулся министр. - Я боюсь правой оппозиции. - Друг мой, ну кто же боится оппозиции в парламентарной республике? Слова опасны, лишь если они подтверждены пулеметами. У вас, может быть, есть данные, порочащие Никандрова? Он связан с Воронцовым преступными деяниями? Активный деятель монархического подполья? Тайный большевик? - К сожалению, господин министр, Никандров ни в чем не повинен. Он - жертва ошибки. - Не слишком ли много ошибок в вашем ведомстве? - Никандров был арестован после распоряжения главы государства - задержать и выслать из Ревеля Воронцова, Красницкого и еще трех бывших офицеров Деникина, которые служили там то ли в карателях, то ли в контрразведке. - А Никандров тоже служил? - Нет. - Так отчего же справедливое решение главы государства должно распространяться на невиновного? - Господин министр, Шварцвассер позволил определенные… перегибы… в работе с русским. Тот, правда, дал к этому основания, покушаясь на жизнь следователя. - Если Шварцвассер виновен - накажите его. - Неужели из-за какого-то русского мы подставим под удар следователя? - Не из-за "какого-то русского", дорогой Неуманн, а из-за Никандрова, за которого хлопочет их посол. Неужели, позвольте перефразировать вас, из-за "какого-то Шварцвассера" я поставлю под удар наши отношения с Москвой? Вы же видите, что творится в мире… Самое опасное - опоздать на последний поезд… Лондон крутит роман с Кремлем и не сегодня завтра признает Ленина; Париж - на грани этого признания, несмотря на их несгибаемую, пока что, позицию. Поверьте мне… А чей народ будет иметь выгоду от этого в первую очередь? Наш с вами народ, эстонцы. Мы - морские ворота Кремля и Лондона, с нами заигрывают и те и эти… Так что же, мне ломать великое дело из-за мелочи?
Только выйдя из ворот тюрьмы, Никандров почувствовал, как у него трясутся ноги. Он прислонился к высокой кирпичной стене и долго стоял, закрыв глаза, чувствуя, что сейчас он не в силах двигаться - упадет. Сначала в нем была тихая жалость к себе и умильность. Его умиляло все: и цокот конских копыт, и запах бензина, который оставался в воздухе после протрещавшего таксомотора, и звонкие ребячьи голоса, и злые крики жирных чаек. По улице он пошел очень медленно: сначала оттого, что по-прежнему дрожали ноги, а после, когда эта мелкая, судорожная дрожь прошла - просто от наслаждения возможностью идти куда хочешь и не опасаться окрика надзирателя. В комнату, которую снимал Воронцов на Пярнутеа, его не пустили: там жили новые постояльцы, тоже русские. - Никаких фаших рукописей я не витал, - сказал хозяин дома Ганс Густавович, - ко мне прошу не обращаться с этим вопросом, иначе я фызофу полицию… Никандров случайно увидел себя в зеркале - старом, с замшевыми разводами. Он увидел жалкую, испуганную улыбку, полную почтения и страха, он вдруг увидел, какое у него старое, заросшее желтоватой щетиной лицо, и вдруг забытая, прежняя ненависть поднялась в нем. С квартиры Воронцова он пошел в редакцию русских газет. Он сейчас хотел только одного: рассказать о том ужасе, который он перенес в здешней демократической тюрьме. - Миленький вы мой, - ответил Ратке, редактор "Последних известий", - да нешто можно подобное публиковать? И не пропустят, а проскочит, так, кроме зла, несчастным русским эмигрантам ничего не принесете. Поверьте, я тут четыре года… живу… Если считать это жизнью… …Эсеры выслушали Никандрова с доброжелательством, пообещали устроить ему встречу с Черновым, который накануне кронштадтских событий перебрался в Ревель, выразили писателю искреннее соболезнование и заверили, что в течение ближайшей недели они дадут ему ответ - в ту или иную сторону. - Неужели надо совещаться неделю, чтобы опубликовать мое заявление? Это можно решить, обзвонив по телефону заинтересованных лиц. - Мы подчиняемся партийной дисциплине, - ответил редактор Вахт, - и представляем собой орган партии. Когда Никандров ушел из "Голоса народа". Вахт сказал сотрудникам: - Самые страшные в наше время провокаторы - это провокаторы невольные. Запомните Никандрова! Он еще много горя принесет нам, оттого что эгоцентричен и живет своей обидой, но отнюдь не общим делом. Эстонцы только и ждут, чтобы обложить нас штрафом за какой-нибудь материал, порочащий их страну. Мы им этого шанса не дадим. Никандров пришел в городской суд. Судья оказался пожилым, милым человеком. - По-моему, мне попадались ваши книги, - сказал он, выслушав Никандрова, - если вы переводили древних, то я наверняка упивался вашими переводами. Вы должны извинить меня - русские фамилии так же трудно нами запоминаются, как вами эстонские… Итак, ваше дело. Поверьте, я возмущен до глубины души… Я мог бы понять подобную жестокость по отношению к большевику: он грозит нам гибелью, и жестокость берет верх над разумом, и большевика мучают, унижая этим и себя, и его, и святое дело демократии, которая казнит, но не унижает… Но как вы сможете доказать их вину, вы? - Шрамами. - У вас есть заключение медицинского эксперта, что шрамы появились уже после вашего ареста? - Нет. - В таком случае господин Шварцвассер или тот, кого вам будет угодно привлечь к суду, обвинит вас в лжесвидетельстве. Он станет утверждать, что это старые шрамы. Кто может свидетельствовать в вашу пользу? - Стены и пол. - Это звучит жутко, но этого, увы, мало. - Вы отказываетесь принять дело к слушанию? - Если вы настаиваете, я приму дело к производству и назначу судебное следствие. - Только этого я и хотел. Благодарю вас. - Вот, извольте заполнить эту табличку - номер вашего паспорта, каким участком выдан, срок, место жительства и прочая, видимо известная вам, формальность… - Паспорт выдан мне не участком, а комиссариатом иностранных дел в Москве. - Вы гражданин Совдепии? - Я гражданин России. - Я не могу рассматривать дело, которое возбуждает иностранец против политической полиции. Это может вам разрешить лишь министр юстиции. Мне сдается, он разрешит… Он интеллигентный человек, я просил бы вас поначалу обратиться к нему. В эстонские газеты Никандров не пошел - он помнил свою первую пресс-конференцию в "Золотой кроне". Он зашел на телеграф и, собрав последние деньги, отправил телеграмму в Париж по адресу, который он тоскливо и со слезами повторял в тюрьме: "Жюль Бленер, Рю Бонапарт, 41, Париж, Франция. Освобожден из эстонской тюрьмы. Жду помощи. Ревель, до востребования, Никандрову".
Жюль Бленер не сразу вспомнил, кто такой Никандров, а вспомнив, подивился тому, как могли этого русского упечь в тюрьму эстонцы. "Хотя с его платформой панславянского гуманизма и космополитизма, - только у русских может быть такой разнозначный комплекс, - вполне могли бросить за решетку".
Тем не менее Бленер решил помочь Никандрову и позвонил в то издательство, куда он передал книги русского. - Жюль, это не подходит, - ответил ему владелец издательства "Републикэн" Ив Карра. - Это не лезет ни в одни ворота. Если бы он был коммунистом и звал жечь Шекспира, я бы его издал - это экзотично, это купят мальчики из Латинского квартала. В перерывах между гомосексуальными пассами они любят поболтать о революции. Если бы твой Никандрофф был монархистом и расстрелял хотя бы одного комиссара - я бы издал и это. Объективизм - бич литературы. Писатель обязан быть эгоцентриком. Не его дело искать гармонию правды; пусть этим занимаются Клемансо и Чичерин. Он слишком изящен для того, чтобы его поняли. Писать сейчас надо грубо и обязательно интересно. Особенно русским, им есть о чем писать. Нет, Жюль, прости, я ничем не смогу помочь.
Три ночи Никандров ночевал на вокзале, одну ночь - в парке. Каждый день он приходил на телеграф, но ответа из Парижа не было. Он потолкался на базаре - думал обменять пальто на еду, но пальто его никого здесь не интересовало, творог и свинину продавали за марки, и всякие попытки Никандрова уговорить крестьян сойтись баш на баш кончались тем, что его, высмеивая, гнали от рядов. Первые два дня это унижение доставляло ему какое-то острое, мучительное наслаждение. Вспомнив Боссэ, он пошел к ней, но ему сказали, что мадемуазель Лида уехала на гастроли в Европу. На пятый день Никандров уж и не ждал получить никакого ответа. Он спросил девушку в окошке телеграфа - сонно, тихим голосом; ему все время хотелось спать, но стоило только заснуть, как сразу же начинали видеться омерзительные картины - то он пьет молоко из грязного, гулкого бидона и молоко льется ему за ворот; то он ест мясо и вокруг него жужжат зеленые мухи, садятся на сало и лезут ему в рот, а то он большими глотками пьет водку и в желудке становится жарко и больно… - Вам телеграмма, - равнодушно сказала девушка и протянула ему голубенькую бумажку. Никандров разорвал полоску шершавой бумаги трясущимися руками и прочел: "Какой помощи вы от меня ждете? Отвечайте через месяц, сейчас я уезжаю в Берлин. Бленер". 28. Дело, которому служат
Дверь трехкомнатного люкса открыл секретарь Маршана - громадный, жилистый Робер Вилла, полуитальянец, боксировавший в молодости за сборную Марселя. - Кто вы? - настороженно спросил Робер. - Доложите господину Маршану, что его хочет видеть по срочному делу брат его московского дяди… - Какого дяди? - Он знает. - Позвольте обыскать вас! - сказал Вилла и, не дожидаясь разрешения, быстро, словно падая на Романа, провел ладонями по всем его карманам. Маршан вышел через минуту: маленький, пухленький, видимо, после дневного сна, в шелковой старомодной пижаме, надетой поверх старого, кое-где заштопанного свитера. - С кем имею честь? - спросил он. - Я хочу говорить с глазу на глаз… - Не вижу нужды. У меня нет секретов от моего помощника. - Я - брат Якова. - Какого Якова? - Того самого… Шелехеса. - У вас есть доказательства, что вы брат Якова? - Да. - Как вас зовут? - Федор. - Это вы служите в… - Да, - перебил его Роман. - Это я там служу. Поэтому сделайте исключение и поговорите со мной наедине. - Робер, мы поговорим в кабинете… Когда они остались одни, Маршан, предложив Роману сигару из деревянного ящичка, спросил: - Как Ося? Где он сейчас? В Питере? - Вы прекрасно знаете, что Ося в Иркутске, - ответил Роман. - И чтобы нам побыстрее закончить все формальности - проверка мандатов и все такое прочее, - я захватил с собой несколько фотографий и мой паспорт, под которым я здесь живу как гражданин Бельгии… Я здесь работаю - вы понимаете, на кого я здесь работаю… Вот посмотрите, - и он положил перед Маршаном пачку фотографий и свой паспорт. | 
