Маршан неторопливо достал из кармана своей тяжелой шелковой пижамы лупу, внимательно изучил фотографии - не монтаж ли, так же внимательно изучил паспорт и сказал: - Но брат, вероятно, говорил вам, Федор Савельевич, что я далек от политики и в грязные авантюры никогда не влезал. Да и вы, думается, не станете менять профессию разведчика на зыбкое дело торговца бриллиантами… - Господин Маршан, мой брат арестован ЧК. - Боже мой! Когда? - Неделю тому назад. - Это серьезно? - Боюсь, что да. - Несчастный Яков… Но я не понимаю, за что его могли арестовать? Он же честнейший человек! Я убежден, что суд оправдает его! Я готов дать письменные показания в его пользу: мы соприкасались по работе до переворота, и ваш брат всегда отличался отменной честностью. - Спасибо, - ответил Роман, - я признателен вам за столь лестную оценку деловых качеств брата, господин Маршан… Но дело значительно серьезнее, чем вам кажется… Якова арестовали из-за посылки Огюсту, - сказал он, достав из кармана пачку фотографий, сделанных судебным фотографом как материал, приобщаемый к делу, - здесь рукой Якова написан адрес… Вам этот адрес знаком? - Нет, - ответил Маршан и перестал улыбаться той своей легкой, чуть насмешливой улыбкой, которая не сходила с его лица с начала разговора, - увы, незнаком. - Тогда каким же образом я проследил маршрут Огюста к вам? Моего брата обвиняют в связях с вами, но конкретных данных в Москве нет: я их получил здесь сам, по своей инициативе… - Тогда торопитесь. Надо отправить эти данные в Москву, их ждут ваши сослуживцы в ЧК, товарищ Шелехес. - Их там очень ждут, - согласился Роман, - но, пожалуйста, на будущее - никогда и нигде не называйте меня по фамилии. - Я избегаю совершать то, что грозит мне горем, но подчас забываю это делать по отношению к тем людям, с которыми меня сводит жизнь. Простите меня… - Вы не всегда избегали совершать то, что вам грозит горем, Маршан. Вы понимаете, что, если ЧК получит данные о том, какие посылки Огюст получает для вас из Гохрана, вы станете уголовным преступником у себя на родине - по законам вашей, а не моей страны? - То есть? - чуть поднял брови Маршан. - Ну, если бы было доказано, например, что вам переправляют бриллианты из казначейства Великобритании? Это было бы дурно для вас? - Дурно? Это был бы конец! Имени! Чести! Фирме! Но что я могу поделать, если я ошибался в человеке? Что я могу поделать, если Яков Шелехес оказался жуликом и посылал бриллианты из Гохрана мсье Огюсту - человеку, который несколько раз одолевал меня просьбами о странных сделках и которого я не велю пускать на порог - отныне и навсегда. Надеюсь, показаниям Вилла и моим нельзя не поверить? - Можно не поверить… - Нет. Нельзя не поверить, - легко усмехнулся Маршан. - Можно, - упрямо повторил Роман. - Поскольку мой брат… в тюрьме и ему грозит гибель… поскольку обвиняют его в экономической контрреволюции, в том, что он срывал переговоры о покупке бриллиантов - в частности, вашей фирмой, - я предпринял свои шаги. Огюст больше не живет по своему адресу, а находится там, где мне это выгодно, мсье… Маршан потер щеки, лицо его сделалось угрюмым и жестким, и улыбки на нем не было. - Вы пришли шантажировать меня? - Я пришел спасать брата. - Вы избрали странный способ для его спасения. Зачем вам потребовалось изымать Огюста? - Затем, чтобы он дал показания, когда, сколько раз и что именно он передавал вам от Яши. - Эти данные совершенно достаточны для того, чтобы Якова Савельевича расстрелять… А если бы это было у нас, в цивилизованном мире, - гильотинировать. - Разве я сказал, что собираюсь эти данные передавать в Москву? - Не передавая их в Москву, вы нарушаете свой долг, вы преступаете закон и становитесь изменником. - Вам очень хочется, чтобы я передал эти данные? - Нет, мне этого не хочется. - Правильно. Репутация в вашем деле - основа успеха. - В вашем тоже. - Вот и уговорились: вы не трогаете мой долг, а я - вашу репутацию. Теперь пропозиции ясны? - Теперь - да. Но отчего вы не боитесь меня? Не меня, - он деланно улыбнулся, - а хотя бы моего телохранителя? - А почему вы думаете, что я не подстрахован? - Хорошо. Ясно. Чего вы хотите? - Единственно одного - сохранить жизнь Якову. Его обвиняют не только в хищениях бриллиантов - это еще надо доказать; его обвиняют в том, что он мешал Наркомвнешторгу заключать сделки на продажу бриллиантов и находился в сговоре с вами - с самым мощным торговцем драгоценностями. Я хочу, чтобы вы завтра же посетили Литвинова и выразили удивление, отчего Москва не отвечает на три ваших письма, в коих вы предлагаете вступить в прямые переговоры с Наркомвнешторгом на взаимовыгодных условиях. При нашей бюрократии в версию трех писем могут поверить. Во всяком случае, в это удобно поверить, когда в Гохране взяты почти все оценщики. - И… Пожамчи? - Конечно. - В вашем предложении не сходится лишь мелочь: я действительно писал в Москву, я предлагал торговые переговоры, но я называл в качестве контрагентов Пожамчи и Шелехеса. - Наоборот. Это подтверждает мою позицию. Наверняка Литвинов или Старк осторожно пустят в вас шар: "Шелехес и Пожамчи уехали в командировку - так что, видимо, вы, господин Маршан, решите дождаться их возвращения". - Ну отчего же, господин посол, я готов войти в контакт с представителем любого компетентного русского ведомства, и не мое право определять состав торговой делегации, просто в лице господ Пожамчи и Шелехеса вы имеете высокого класса специалистов, - начал подыгрывать Маршан, - которые смогли бы защищать интересы вашей страны… - Ну вот и все, - устало сказал Роман и закрыл глаза. - И поскольку теперь позиции Советской власти довольно сильны в Германии, туда послом едет Крестинский, советовал бы называть разумные цены - немцы идут на торговлю, а следом пойдут и англичане, поверьте слову, господин Маршан. - Спасибо за информацию… Когда поедет в Берлин господин Крестинский? - Скоро, - ответил Роман, - и не думайте, что я буду торговать секретами моей страны. - И не надо! Разве можно предавать секреты своей страны? Последнее: что с Огюстом? Он мне скоро понадобится… - Когда вы заключите сделку с Москвой, он вернется. - А если с ним что-либо случится? - Кому он нужен? - медленно поднимаясь со стула, ответил Роман. - Мне лишние скандалы не нужны. - Вам придется из-за печальных обстоятельств с Яшей вернуться в Москву? Или вы… - А вот это уже мое дело.
"Маршан согласен начать немедленные переговоры с Наркомфином. Даст цены европейского рынка. Яков пересылал бриллианты Маршану через Огюста. Показания Огюста прилагаю. Роман". "Революционный трибунал РСФСР под председательством Карклина, при обвинителе Крыленко рассмотрел в открытом судебном заседании дело о хищении бриллиантов и золота в Гохране РСФСР. Обвиняемых защищали члены Московской городской коллегии правозаступников Муравьев, Афанасьев, Гинцбург, Васильев, Грызлов. Государственный обвинитель Крыленко потребовал для всех обвиняемых высшей меры наказания - расстрела. Революционный трибунал приговорил: Пожамчи, Шелехеса, Прохорова, Газаряна, Белова, Воронцова (заочно) - к расстрелу, Оленецкую - к двенадцати годам, Левицкого - к шести годам принудительных работ, Козловскую - к трем годам лишения свободы (условно), Шмелькова - к двум годам принудительных работ, Клейменову - к году лишения свободы (условно). Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. По отношению к Пожамчи, Шелехесу, Прохорову, Газаряну и Белову приговор должен быть приведен в исполнение в течение 24 часов". "Москва, ВЧК, Бокию. Сегодня в совпосольстве подписано соглашение с концерном Маршана на приобретение им драгоценностей. Маршан перевел на счет торгового представительства три миллиона долларов. Цена была предложена им в соответствии с курсом антверпенской биржи. Подписано также особое соглашение на посредничество: Маршан взял обязательство ввести наших представителей на биржи Антверпена, истребовав для себя процент с оборота. Роман".
Всеволод стоял, прижавшись лбом к стеклу. Моросил дождь. Встречный ветер сбивал капли в маленькие ручейки, и они дрожали, словно ртуть, прокладывая свои неведомые дороги, жались к ржаво-зеленой раме. Иногда по крыше вагона раскатисто прогрохатывало, будто кидали горох: это поезд проходил узкую, сероватую полосу ливня. А потом, как чудо, поезд вынырнул в солнце, вспыхнула бело-красная радуга над васильковым, давно не паханным полем. "Сразу отца в охапку, - думал Всеволод, радуясь близкой осуществимости этой своей мечты, - и немедленно в Узкое".
Они очень любили это место: дворец, построенный по проекту Паоло Трубецкого. Отец в первый их приезд сюда подвел Всеволода к воротам в поместье; было это на закате. - Жди, - сказал он шепотом, - и смотри внимательно, сейчас будет чудо. Солнце медленно, тяжелыми рывками, опускалось. Оно ударилось об арку, замерло на мгновение, потом стремительно стекло вниз и упруго заполнило собой овал ворот, и было так несколько минут - плененное солнце, не властное вырваться из геометрической точности арки, и смотреть на это бессилие светила, пусть даже временное, было жутковато. Отец хвастливо глянул на Всеволода и сказал: - Это я сам открыл. "Сначала будем гулять по лесу, - думал Всеволод, - грибы станем собирать, сейчас хорошие грибы должны пойти… Он любит смотреть, как я грибы собираю… Никогда боровик сам не сорвет, все норовит меня подвести к грибу, знает, как я жаден до белых…"
…Чем ближе к Москве подъезжал поезд, тем чаще Всеволод обращался в мыслях к отцу. "Я был кругом не прав, - думал он, - я не имел права говорить с ним так, как говорил раньше. Утверждая себя, свою правоту, я отвергал его. Я был жесток, оспаривая его манеру мышления, его систему доказательств, его логику, его привычки, выработанные всеми его шестьюдесятью годами. Отец не мог отринуть свое прошлое, он верил в то, что делал, он никогда не мог делать того, во что он не верил - по-детски, наивно, но до конца. Значит, когда мы с ним ссорились, я был не прав, потому что не мог быть доказательным. Почему мы всегда так жестоки к самым близким? Отчего я был так терпим с Никандровым? Надо быть непримиримым, когда перед тобой враг с пулеметом, а мы все больше непримиримы, когда спорим с безоружным".
Поезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, тоскливо провизжав тормозами. - Товарняк, из Ревеля погонят, - объяснил проводник. - С хлебом. Их теперь как курьерские пропускают. И действительно, минут через десять прогремел длиннющий состав. Владимиров вспомнил Федора Шелехеса. Чем больше сейчас он насчитывал вагонов с хлебом, тем явственнее ему виделось лицо Федора, когда тот собирался к Маршану. За несколько часов лицо его осунулось, глаза запали, а скулы набухли острыми желваками. Доброе лицо Федора сделалось в тот вечер жестоким, чужим и очень усталым. Вспомнились Всеволоду глаза Лиды Боссэ, когда она рассказывала про своего отчима; вспомнилось, как гремели алюминиевые кружки в гулком тюремном коридоре перед завтраком и обедом, когда по камерам разносили баланду; вспомнилась ненависть в лице Неуманна, когда тот отпускал его, и вдруг громадная усталость навалилась на Всеволода, такая усталость, что даже ноги ослабели. Он вернулся в купе и лег на плюшевый диван, пропахший нафталином и сыростью. "Ну, вот и все, - сказал он себе. - Слава богу, дома…" "По решению Особого Совещания НКВД СССР от 29 марта 1938 года: Шелехеса Федора Савельевича ("Роман") Боссэ Лидию Ивановну Шорохова Геннадия Гавриловича приговорить к высшей мере социальной защиты, как эстонских шпионов. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Н. И. Ежов".
1974 - 1989
www.profismart.org |
