- Пожалуйста, принесите воблы и водки. И если можно, - она взглянула на Исаева, - разварной картошки, икры и горячих калачей. Когда половой, сломавшись в поклоне, пришаркивая левой ногой, побежал выполнять заказ, Лида спросила: - Угадала? Исаев молча улыбнулся ей, сразу же вспомнив Никандрова. Тот как-то сказал: "Максим, каждый человек - это верх чуда, и нет чудовищнее определения человеку - „простой“. Вы вкладываете в это свой смысл, но он утилитарен и обедняет вас же…"
Уснул он сразу же, как только голова коснулась подушки. Снился ему сон, будто к ним домой, в Москве, приехал доктор Тумаркин. Всеволод видел его словно наяву четко, в мелочах, каждую пушинку на голове, и прожилки на яйцеобразной лысине, и сильные, длинные пальцы, и добрые угольки глаз. - Если бы вы не просили отца приехать, - говорил Тумаркин, - он бы прожил на две недели дольше. Из-за того, что он поднялся к вам на день рождения, язва дала прободение… - Мне хотелось, чтобы папа отвлекся от болезни, - оправдывался Исаев, - я думал, что ему станет легче… Он так хотел увидеть большого мураша в лесу… Я нашел большого мураша и пустил его по столу, и папа так смеялся, до слез смеялся… - Это он от боли плакал, - возразил Тумаркин. - Да нет же! - взмолился Исаев. - Не говорите так, доктор! Он смеялся, он смеялся, я же знаю, как он смеется! - Вы не знаете, как он плачет… Потом Тумаркин исчез, и вместо него появилось лицо двоюродного дядьки Ильи. - Знаешь, я вчера ходил с девочками на ярмарку, - сказал он, - там карусель большая… Как мы с Леной расстались, я могу видеть их только по воскресеньям. Раенька сделалась молчаливой, улыбается редко-редко… Маленькая, та ничего не понимает еще, только все просит: "Давай почалуемся"… Раенька смотрит настороженно и светится вся, когда я о Лене говорю хорошо и, как в прежние дни, "мамочкой" называю. Спрашивала раньше: "Вы скоро помиритесь, папсик?" А что мне ответить ей? А тут, на ярмарке, как мы подошли к карусели, она, верно, забыла все, глазенки загорелись, спрашивает меня: "Папсик, можно я на жирафа сяду?" Наташка - та еще не понимает, сидит на льве, гладит его ручками, шепчет: "Хороший лев, добрый; когда устанешь - скажи, я ножками пойду", а Раенька на жирафе сидит, страшно ей и совестно, видимо, что большая уже - двенадцать лет - и на карусели катается, а я на них гляжу, и сердце мне рвет, на куски рвет… Отчего все мы, Владимировы, так несчастливы в семьях? …Проснулся Исаев в поту, с тяжелой головой, оттого что в самый последний миг он снова увидел седой пушок Тумаркина, который склонился над человеком, накрытым белой простыней, - сразу определил: отец… За окном уже было темно - наступил весенний вечер, прозрачный, легкий, зыбкий, с плавно размытыми контурами шпилей и черепичных крыш. Лида сидела возле стола и читала книгу, набросив на абажур полотенце, чтобы свет не падал на осунувшееся лицо Исаева. - А вы во сне кричите, - сказала она, - и плачете даже… Бедненький… Я подожду вас в столовой, одевайтесь, пойдем в "Апполо" - надо успеть к десяти… Если к вам подсядет не Роман, а кто-то другой, он должен будет сказать: "Какая жалость, что я не могу пристроиться здесь: возле окна сильно дует, а у меня плохо с легкими".
Связником оказался молоденький паренек, видимо военный. По-русски он говорил с легким акцентом. Назвав пароль, он сказал: - Меня зовут Юха33. Нас с фами ждут… - Ступайте, я вас догоню, - сказал Исаев, - вы хорошо проверялись? - Што такое - проверялся? - За вами не следили? - За мной не надо следить, - улыбнулся Юха, - я из военной контрразведки. - А зачем вы об этом говорите? Не следует так… Выходите, когда потушат свет. Исаев дождался, когда запела Лида. Он ни разу не слышал ее и поразился сейчас той странной манере, которая и сделала ее столь популярной в Ревеле. Пела она - будто рассказывала, ходила по залу, присела и к его столику и, уперев подбородок в кулачок, долго смотрела на него в зыбком свете свечи, которую держала в левой руке. Потом она снова пошла на маленькую эстраду, закрыла глаза и - выдохнула, как простонала: Прощания, прощания,
Прощенья не проси.
Нас нет. Лишь одни расставания
И горе на бедной Руси…
На конспиративной квартире Исаева ждали Роман и Карл. Исаев сразу же узнал в Карле Виктора Пипераля, работника разведки, с которым они в ЧК пришли одновременно. Исаев ринулся было с объятиями к Роману, но тот сидел возле окна, зажав руки между коленями; улыбнулся он Исаеву жалко и, как почудилось, извиняюще-отчужденно. - Что? - спросил Исаев. - Что случилось? Он спросил это шепотом: тревога передается разведчику сразу, скрыть ее нельзя, как ни старайся, а Роман ничего и не скрывал. - Ничего, - ответил Карл, - как ты? - Что случилось? - повторил Исаев. Карл вопросительно посмотрел на Романа. - Скажи ты, - попросил тот и закурил. - Понимаешь, арестован Яков Шелехес… Оценщик Гохрана… Он - старший брат Романа… - Ты - Федор Шелехес?! - Да. Карл ткнул пальцем в пакетик, обернутый парусиной: - В этом Шелехес… Яков… хотел переслать бриллианты Маршану через Огюста, своего связника… Чудом перехватили. Они долго сидели и молчали. Карл громко грыз леденцы, а Исаев и Роман курили, тяжело затягиваясь, и от этого лица их то и дело освещались красным, тревожным высветом. - У тебя мятные? - спросил Исаев. - Да, - ответил Карл. - Врачи говорят, это плохо для сердца. - У меня здоровое сердце. - Когда-нибудь испортится, - пообещал Исаев. - Как ты думаешь, Роман, дома не могло быть ошибки? - ЧК не ошибается, - ответил Роман. Исаев поморщился: - Зачем так рубишь? Ошибается, еще как ошибается, Якова могли подставить под удар. - Яков не такой человек, чтобы сидеть в игре "за болвана". - Тогда ты не имеешь права раскисать, - сказал Карл. - Меня отправили сюда, чтобы сказать тебе правду, и просили именно тебя провести операцию с Маршаном. Отчего же ты киснешь? - Наверное, потому, что все-таки Яков - его брат, - ответил Исаев. - У тебя нет братьев, Карл? - У меня три брата и сводная сестра. - А если бы подобное случилось с ними? - Для меня сначала революция, а братья и сводная сестра - потом, - жестко ответил Карл. - Я верю тебе, - сказал Роман. - Только знаешь, мы были все голодные, а Яша у нас был старшим - за отца… А когда совсем было голодно - мы шли к нему и он отдавал последнее. Понимаешь? А на праздники он сам делал гомулкес. Это клецки из слоеного творога. Стоял у плиты, с лысины пот утирал, песенку пел: "Ой-ой, майн Белс, майн штэйтэле Белс, майн хоймише Белс, во хоб их майн киндере йорен ферброхт…" После революции я сказал ему: "Яша, раньше ты мог делать все, что хотел, со своими бандитами, раньше был царь и буржуй. А теперь забудь свою банду". Он поклялся, что будет работать на честность и никаких дел с камушками. Я ему верил. А как же мне было не верить, когда наш братишка умирал от голодного туберкулеза и мы все скидывались с оклада по четверти, чтоб ему купить сала и яиц, а ведь Яша с одного камушка мог больше продуктов накупить, чем мы за свои деньги… А он ничего не послал, с нами вровень был, и нам это было дороже, чем если б он продолжал, как раньше, свою торговлю… Мы ему до конца поверили, когда у могилы Исая стояли… Снова воцарилась долгая тишина. Она стала невыносимо тяжелой, и тогда Карл поднялся, подошел к Роману, положил ему руку на плечо и спросил: - Чем я могу помочь? Я все сделаю. Только не надо так разрывать себе сердце. Твое сердце еще пригодится революции. - Можно просить наших о помиловании, - сказал Исаев. - Это сделают - ради тебя, ради погибшего Исая, наконец. - Я для него просить пощады не буду. - Роман несколько раз подряд стукнул себя кулаком по коленям с точными, какими-то автоматическими интервалами. - Не смею! Исай мне сказал: "Папа с мамой дали нам жизнь, в которой имя нам было „жид“ и любой черносотенец мог вспороть нам живот или разбить об угол голову. Ленин дал нам жизнь, в которой из жидов мы превратились в евреев, а из париев - в граждан республики!" Исай за это умер… Карл обернулся к Исаеву: - Главная трудность в том, что Роману надо пойти к Маршану и получить улику; Яков на допросах молчит, и прямых доказательств его вины нет, только косвенные. Бокий просил меня все Роману сказать - все, до последней мелочи. Бокий сказал: "Если Роман не сможет - тогда будем думать, неволить его у нас права нет". - Какие косвенные доказательства? - спросил Исаев. - Данные наружки, посылка с бриллиантами - мы ее перехватили в посольстве; показания сестры Оленецкой, которая от Яши эту посылку приняла, - негромко, по-прежнему не поднимая головы, ответил Роман, - данные ревизии. Если Маршан подтвердит, что у него с братом была связь, - цепь замкнется. Карл привез план операции, которую мне предложено провести… Роман положил голову на подоконник и стал молча раскачиваться из стороны в сторону, и плечи его временами начинали трястись, и тогда он еще крепче прижимался лбом к холодному белому подоконнику. - Роману предстоит сыграть смертельный спектакль, - сказал Карл. - Ошибись он хоть в мелочи - его уберут и дело в Москве провалится. Он должен сыграть предателя. Он предает дело во имя брата. А ему надо, помимо всего, получив улику, заставить Маршана торговать с нами, покупать камни по ценам западного рынка… Так-то вот…
Ночью, перед тем как уйти к границе, Исаев встретился с Шороховым. Они увиделись за городом на маленькой проселочной дороге возле Выру. Шорохов должен был довезти Исаева до крохотной деревушки, где уже ждала лодка связников. После того как они все обговорили, Исаев сказал: - Со мной в камере сидел Никандров… - Знаю. Сволочь, контра, воронцовский дружок… - Верно. Он мог бы, конечно, работать на Неуманна, но помогал он мне. - Ну и что? - Я бы просил предпринять шаги к его освобождению. - Хотите отблагодарить за то, что он не был полным негодяем? - Вы его книги читали? - Нет. - Вот видите… А ведь он талантлив. - Бунин с Савинковым тоже не бездари. А Куприн? - Это наша с вами революция, она любима и вами и мною. Куприн ее примет позже. Возможно, Бунин с Савинковым тоже. Хотя вряд ли, ибо они отринутые политики, а политик не прощает никогда и ничего тем, кто его отстранил от политики… Писатель, ученый, художник - другое дело. Репин, кстати, не в Питере живет, а у Маннергейма. Если Куприн ставит себя в положение Ивана, не помнящего родства, то мы, пролетарская диктатура, делать этого не имеем права: потомки не простят. А что касаемо нас, так, между прочим, товарищ, мы до сих пор живем под шатром великой русской культуры девятнадцатого века… Как ни крути, Толстого или Достоевского в класс-гегемон не затащишь - обсмеют. - Помогать вражинам? Это что-то новое. Не знаю, я дома не был год, может, не уловил новых веяний… Исаев поглядел на сильное, скуластое лицо Шорохова, закурил. - Зря вы эдак-то, - сказал он, глубоко затянувшись, - впрочем, я вас ни в чем не виню. У нас есть какая-то странная отличительная черта: мы все, когда спорим, считаем, что именно "я", а не "он", понимаю проблему лучше и точнее и "я" люблю родину, а если "он" оспаривает мою точку зрения, значит, "он" ее не любит. Нет? - Я не считаю, что вы меньше меня любите родину. - Спасибо. - Да что вы улыбаетесь все время?! - А что - плакать? Дети у вас есть? - Трое. - Учатся? - Старшая пошла в школу. - В букварь к ней не заглядывали? - В палочках и кружочках сама разберется. - Палочки, мне кажется, в учебнике арифметики. Нет? - Верно, в букваре слоги у них. - В букваре и стихи напечатаны. Помещиков: Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Батюшкова, Фета и даже воспитателя царя Жуковского. По кровососам помещикам детей учим любви к родине. Каково? - Ничего, новые поэты вырастут. - На чем? Из ничего не будет ничего. Сначала люди научились складывать два плюс два, а уж после пришли к интегралу. Мы теперь с вами хозяева, и негоже нам терять таланты, они будут нужны вашим детям. Шорохов недоуменно пожал плечами: - Хлопотать за вражину? - Он русский писатель. - Он контра. - Бросьте вы, право слово… Издательства в наших руках, типографии - тоже. Тот солдат страшен, у кого в руках винтовка. Ну, поругает Никандров диктатуру большевиков, ну, поплачется в жилетку знакомым. Ничего… Пройдет время, осмотрится, прикинет соотношение ушедшего невозможного с возможным будущим, а там - кто знает… Жизнь - штука загадочная, равно как и творчество. Словом, просьбу мою, пожалуйста, выполните. - Вы убеждены, что правы? - Убежден. - А я нет. - Но вы доводов разумных не выдвинули. "Вражина", "контра", "людей разлагает"… Это не довод. Врожденных преступников нет, обстоятельства делают людей врагами либо союзниками. Теперь, когда мы победили на фронтах, следует попробовать сделать художников наших если и не друзьями, то хотя бы союзниками. - Милюкова тоже? Совсем не дурак ведь дедушка. - Снова вы на политика выходите! - Тем не менее я остаюсь при своей точке зрения. Рабочий имеет фунт хлеба, крестьянин мрет с голоду, а всяким там литераторам и академикам пайки дают… А они - нож в спину, да еще с поворотом, чтоб побольней было. - Товарищ Шорохов, писать книгу потяжелей, чем родить. Художник Иванов "Явление Христа народу" писал всю жизнь. - Кого, кого явление? - Христа. - Мог бы и вовсе не писать. Держитесь, снова яма. - Значит, мог бы и не писать? - усмехнулся Исаев. - "Учиться, учиться и еще раз учиться" - чьи это слова? - Ленина. - По чему учиться собираетесь? По наскальным рисункам пещерных обитателей? Ладно, зря мы с вами на прощанье этот спор развели. Давайте спор мы прекратим, а вы озаботьтесь тем, чтобы мою просьбу передать товарищам. - Это ваша личная просьба? Исаев поморщился: - Нет. Можете воспринимать этот разговор как приказ. - Я имею право этот приказ опротестовать? - Полное.
Министр иностранных дел Пийп перечитал приготовленные для него референтом газетные вырезки о переговорах красных с представителями британского кабинета и о встречах посла Крестинского с канцлером Германии. "Я был прав с самого начала, - думал Пийп, - когда отстаивал нашу линию по отношению к России: спокойная, доброжелательная сдержанность. Вообще в политике всякие резкие повороты чреваты горем. Только эволюционность может способствовать прогрессу после того, как возникло устойчивое статус-кво. Надо привыкать друг к другу. Взаимопроникаемость, терпимость - вот что может не только отдалить войну, но и свести нации в семью мира, единого для всех. Наша мягкость не может не встретить ответной мягкости Кремля: в конце концов они тоже люди. И теперь, когда Лондон все более поворачивается к России, оттесняя всех остальных, мы оказались вне конкуренции: торговля Лондона с Москвой немыслима без Ревеля… Обидчивый максимализм нашего президента все эти трудные месяцы уравнивал один я, и Эстония мне этого не забудет…"
Пийп перелистал интервью Чичерина, перепечатанное лондонскими и нью-йоркскими газетами под крупными шапками. Усмехнувшись, покачал головой: "Если бы мы вели себя вроде поляков, как смешны мы сейчас были бы! И как трудно будет полякам в будущем: изменение курса Лондоном и Парижем неминуемо заставит Варшаву искать пути примирения с Кремлем, а уж Чичерин заставит поляков пройти через аутодафе: когда паны мирятся, у холопов чубы трещат значительно сильнее, чем во время драки… В этом смысле руководители малых стран должны быть большими политиками, чем лидеры великих государств, - как это ни парадоксально. Меня поражает Клемансо: он предрекает крушение большевизма, основываясь на том, что Ленин резко сломал курс внутри страны и вместо пьянящих лозунгов борьбы заземляет своих единомышленников на постепенную, без шума и треска, работу. Самую трудную и неблагодарную работу: создание законодательного государственного аппарата; научный прогрессизм; организованность и слаженность громадины российской державы… Клемансо не прав: в том, как Ленин изменил курс, кроется самая большая опасность дальнейшего продвижения большевизма по всему миру…" Пийп взглянул на часы: в одиннадцать он ждал советника русского посольства Старка. "Я еще успею выпить чашку кофе, - подумал он. - Странно, у меня начинается головокружение каждый раз именно в это время. Надо ехать в горы, куда-нибудь в Швейцарию, и лечить сосуды… Раньше это было легко: Кисловодск стоил в шесть раз дешевле Цюриха. Интересно, когда они откроют свои курорты на водах Кавказа? Это будет сенсация, если я отправлюсь к ним на курорт".
|
