- Да я полагаю, что пятьсот рублев на год я вам откладывать могу. - Откладывать? Голубь мой, я ж не мужик! Мне деньги нужны для того, чтобы жить. Я на фронт иду, а не на охоту. Присылай ко мне пятьсот рублей в год и зови старосту: напишу прошение. Трактир? Или завод? - А вы напишите, дескать, Ульян Гаврилов Калганов мой приказчик и поручаю ему открывать дела по собственному усмотрению. И все. - Нет, я еще допишу про пятьсот рублей. - Господин офицер, а ну вы с войны-то вернетесь и у меня все добро оттягаете? - Давай сейчас тысячу, и я отпишу, что получил взаймы от тебя деньги и никаких претензий в будущем не имею… В двадцатом году Ульяна реквизовали. А вскоре из тайги вышел Тарыкин - левый рукав пустой, засунут в карман френча. Месяц он отлеживался у Калганова на сеновале и ел картошку с салом. Потом как-то под вечер спросил: - Ну и что? Утерся? Так и будешь сидеть да молчать? - Против власти не пойдешь… - Какая это власть? Это пьянь верх забрала да безделье! Кто правит деревней! Горлопан, у кого за душой ни гроша! - У его наган. - Значит, полагаешь, следует обождать? - Полагаю - да. - Ну-ну, - сказал Тарыкин, укладываясь в сене поудобнее. - Счастливо тебе. - Или послабленье придет мужику, или кровь польется. - Ну а если кровь? Кто начнет? - Я не начну. - Вот так вы все и киваете друг на дружку. - А вы? Пулеметы в тайге у вас спрятанные - и начинали б. - Пулемету две руки нужны, Ульян. А то б я начал. - Ну, постреляете комбед. А дальше? Эскадрон придет с города - и к стене. - Тайга большая, ушел бы. - А заместо энтого комбеда новый посадят. - И тот бы пострелял: налечу из тайги, и точка. - Третий придет. - И третий надо снимать. Тогда страх начнется. Нам в России без страха нельзя. Слова у нас не понимают. У нас если что и понимают, так страх! В феврале двадцать первого года вспыхнул мятеж, охвативший Барабу, приуральские степи, Омскую и Тобольскую губернии. Сорок тысяч стали под знамена мужицкой армии. Ночью двадцать седьмого февраля Ульян разбудил Тарыкина и сказал: - Слезай с печи, самовар стоит. Второй раз в жизни выпив сладкого красного вина, он испытал странно-блаженное чувство; в животе жгло, под языком липло густой сладостью, в голове кружило и шумело. - Где пулеметы, господин офицер? Сейчас сгодятся. - Под снегом разве откопаешь? - Я к труду приучен. На следующий день Ульян и Тарыкин перестреляли комбед; ходили из дома в дом и с порога били комбедовцев навскидку с ружей: как уток на осенней охоте, при взлете. А когда Красная Армия повела наступление, Тарыкин и Ульян ушли в тайгу и повели за собой двенадцать мужиков - пробиваться в Синьцзян, к китайцам. Перед тем как покинуть родной дом, Ульян долго ходил по комнатам: обошел зало, аккуратно расправил складки на белой, с атласной бахромой скатерти, полил герани, стоявшие на подоконниках, проверил, хорошо ли заперты ящики в комодах, и поправил большой лист фотографических портретов родни, который висел под стеклом в простенке. - Ульянушка, ты че? - тихо, дрожащим голосом спросила жена. - Че ты? - Пшла, - тихо ответил он. - Пшла отсель… "За что ж нас зверьями делают? - думал он. - За что в тайгу отжимают?"
- Ульянушка, - снова позвала жена, - там уж все ожидают нас. Пойдем, Ульянушка. Во двор повозки пришли. Пружинисто поднявшись, он перекрестился на образа, потом снял одну икону и передал жене: - С собой возьмем. Когда повозки выехали на улицу, Ульян достал из мешочка две большие самодельные бомбы, спрыгнул с повозки, передав повод Фросе, и быстро побежал к дому. Осторожно разбил стекло в окне, сорвал кольцо и, опустив бомбу в зало, лег на землю. Через несколько мгновений дом его словно бы вырвало: разлетелись рамы, соскочила с петель дверь, понесло тяжелым, желто-бурым дымом. Тарыкин после спросил его: - Зачем ты так? - Путь трудный, а я на ненависть не был заряжен. Теперь бездомный я, пуповину порвал, терять неча. И пошли люди Калганова и Тарыкина через Сибирь. И прошли они так больше тысячи верст, и подходили к Иркутску, как раз к тому месту на тракте, по которому ехали в старенькой машиненке Шелехес с Владимировым. Осип Шелехес заехал за Владимировым: он должен был отвезти старика в третью бригаду - читать лекции красноармейцам. Как обычно, Владимиров пилил Осипа: - Был прекрасный учительский институт, так нет - давайте перекорежим на новый лад и назовем "наробразом". Дикобраз - наробраз! За три года вы учителя из неуча не сделаете! Вы получите всезнаек! Осип, ты слушаешь меня? - Не очень, - ответил Шелехес: мысли его были в Москве. - А в чем дело? - Да ничего. - Или ты будешь слушать, или я стану дремать. - Подремаешь на этих рытвинах, - хмуро усмехнулся Осип. - "Лет чрез пятьсот дороги, верно, у нас изменятся безмерно, - продекламировал Владимиров, - шоссе Россию здесь и тут, соединив, пересекут". Пушкин. Единственное, в чем ошибался. - Слушай, - вспомнив что-то, обернулся Шелехес, - тут сигнал пришел: ты вроде бы говорил, чтоб в музей повесить рисунки царей. Брешут, наверное? - Почему? Правда. Не всех, конечно, но Ивана, Петра, Александра Второго непременно следует экспонировать. - А Столыпина с Витте? Тоже в музей? - Конечно. Они - вехи истории Российского государства. Вне их платформ нельзя понять нашу борьбу. - Знаешь что, Александрович… Человек я совестливый и не могу позабыть, как в ЧК ходил, про тебя советовался. Иначе, честное слово, первым бы на тебя написал. Изолировать от общества как вредный элемент. Ну, что ты такое несешь? Николашку - в советский музей?! Да трудящиеся такой музей сожгут. И правы будут. Ты вот всегда как змей: начнешь издали, вроде бы про ничего, а кончишь реставрацией монархии. Шофер обернулся и, улыбнувшись - на сером пыльном лице сверкнули зубы, - сказал: - Товарищ Шелехес, а я молодой, мне интересно Николашку поглядеть. У него, люди сказывают, все зубы были из золота, а один глаз неусыпный, вечно щурился. - Ну вот, - удовлетворенно сказал Шелехес, - ты получил союзника. С золотыми зубами. - А чем вам интересен портрет бывшего царя? - спросил Владимиров шофера. - А всегда интересно разглядеть, кого шлепнули. И вот о Пушкине нам тоже на курсах говорили, что он сам-то из африканской царской семьи. Кучерявый такой, с вами схожий, товарищ Шелехес. У нас вон, на улице, гармонист живет, Усынкин Кондрат Олегович. Он сам песни складывает. Ему кто поднесет, он в честь того и складывает. Хорошо у него выходит, до слез. Он папане моему сложил: "Твой сынок далече ездит, скоро в море уплывет, пароход по морю ходит, сверху лебеди летят…" - пропел шофер и замолчал. - Можно врагов опасаться, Осип, голода, болезней… Только нельзя бояться истории своего государства и его культуры… "Пароход по морю ходит, сверху лебеди летят…" Прекрасно ведь, а? Без Пушкина-то разве б спел такое Усынкин? - Я знаешь чего в тебе боялся? Я боялся, что ты над простым народом можешь подшучивать, как твои интеллигентики в университете… - Ты ничего не знаешь о русской интеллигенции, Осип. Убежден, о народниках ты слыхал лишь то, что они шли по неверному пути. Разве нет? - Может, по верному шли? - Нет, а что ты все-таки о них знаешь? Или о дворянине Радищеве? Или об аристократе Чаадаеве? Шелехес вздохнул, свернул цигарку. - Я вот что думаю, Александрович… Нам важно, чтобы в народе - до победы революции в мировом масштабе - любовь была к республике и ненависть к врагам. А как победим, и с интеллигентами твоими разберемся, всех по полочкам расставим. Я нутром понимаю, чего ты хочешь. Но ты и нас пойми. Хлеба нет. Заводы стоят. Тут золота брали при Николашке тридцать пять тысяч килограммов в год, а мы еле-еле три тысячи скребем. Драг нет, лошадей нет. Ничего нет. А все одно, Карскую экспедицию мы снарядили? Снарядили. Корабли провели в Европу? Провели. Университет открыли? Открыли, а ведь его тут, в Иркутске, уж семьдесят лет твои интеллигенты хотели открыть. Восточносибирское геологическое отделение наладили? Наладили. Экспедиции в этом году в тайгу пошли: за марганцем, за углем, за железом, золотишком. Картинную галерею открыли? Открыли, хоть и с твоей помощью… Это, кстати, я на себя риск взял. Накормим народ, оденем, отобьем от китайца с японцем - тогда другое дело. А сейчас ты смуту можешь своими разговорами внести, смуту, Александрович, а она кровава и тебя же первого изничтожит…
- Шоферу в затылок бей, - сказал Тарыкин Ульяну. Выстрел грохнул гулко, покатился по тайге многоголосым, высоким эхом. Шофер свалился грудью на руль, машину повело в тайгу, ударило передком о ствол дерева. Шелехес вытащил маузер и сказал Владимирову: - Приляг, они сейчас по нас бить будут. Владимиров перегнулся к шоферу, обнял его за плечи, потянул на себя. Парнишка легко подался назад: под ухом была маленькая черная дырочка, а правый висок разбит. Кровь пульсировала в громадной рваной ране. - Возьми у меня под ногами карабин, - сказал Шелехес. - И вылазь из машины, в тайгу побежим. Он спрыгнул на землю. Раздался второй выстрел. Шелехес охнул и выронил маузер: рука была перебита в локте. И тогда из-за деревьев вышли Тарыкин, Ульян и еще пятеро. - Здорово, комиссары! - сказал Тарыкин. - Больно рученьку, кучерявый? "Пароход по морю ходит, сверху лебеди летят", - вдруг до боли ясно услышал Осип. Он сказал:
- Здесь только один комиссар. Старик беспартийный. - А чего ж он с тобой катается? - удивился Тарыкин и подтолкнул Шелехеса стволом винтовки. - Пошли в тайгу. - Прощай, Александрович, - сказал Шелехес. Тарыкин спросил Владимирова: - Вы кто? Комиссаров мы вешаем, попутчиков расстреливаем, обманутых освобождаем. - Обманутый он, обманутый, - простонал Шелехес, потому что кровь из локтя хлестала безостановочно. - Я никем не обманут, - сказал Владимиров шепотом. Откашлявшись, он повторил: - Я никем не обманут, граждане. - Если обманутый - пусть уходит, - сказал Ульян, - у него лицо наше, с добротой… Хорошее у него лицо. - Повторяю: я никем не обманут! - сказал Владимиров. Тарыкин, легко развернувшись, ударил Осипа прикладом по лицу, и тот упал. - Ну, бандит, - прохрипел Шелехес, - ну, паскуда, революционный народ тебя настигнет! А вы, дурни, чего с этой белой костью идете? Он же помещик! Вяжите его, гада! Тарыкин засмеялся: - Пропагандист-агитатор? Тогда вешать не будем. Как Джордано Бруно - на костер. Пусть отречется. Как, дедушка, интересно будет посмотреть, а?! Владимиров не ждал того, что он сделает, - это получилось неожиданно для него самого, - он плюнул в лицо Тарыкину. - Вы - скот! - крикнул он. - Скот! Тарыкин, подпрыгнув, ударил ногами Владимирова в живот. Старик обвалился молча, кулем, а Тарыкин мягко упал на бок, на здоровую руку. Полежал на земле с закрытыми глазами, потом вытер лицо об мягкий пахучий мох и сказал: - Ну их к черту, спектакль разыгрывать. Давайте, мужики, кончать с этим.
"Арест М. М. Исаева считать незаконным, а посему предписывается освободить его из-под стражи. Неуманн". "Утверждаю. Эйнбунд".
"Министерство иностранных дел свидетельствует свое уважение посольству Германии в Эстонии и при этом просит полномочного посла принять меры к пресечению деятельности О. Нолмара, несовместимую со званием дипломата. В случае, если О. Нолмар не прекратит свою деятельность, недопустимую в суверенной державе, министерство иностранных дел будет считать О. Нолмара персоной нон грата и потребует его высылки".
"Поручить А.Ф. Шварцвассеру расследование незаконной деятельности сотрудников секретной полиции Ф. Таммана, В. Граубе, Р. Валленштейна, О. Керера, передать А.Ф. Шварцвассеру папки № 4 и № 9 с грифом „Совершенно секретно“. Обязать А. Ф. Шварцвассера передавать папки № 4 и № 9 на хранение в спецсейф сразу же после окончания работы по надобности. А. Неуманн". "Утверждаю: Эйнбунд".
"Прошу А. Неуманна оказывать Шварцвассеру всяческую помощь в этом деле и прошу Неуманна поддерживать связь с МИДом, не предпринимая без согласования с ним никаких шагов. Эйнбунд".
"Вчера из Ревеля выехал бывший торговый атташе Германии в Эстонии О. В. Нолмар после скандала, подробности которого пока неизвестны". (Хроника газеты "Ваба сына".)
27. Но операция еще не закончена
Когда в камеру вошел охранник и сказал, что Исаева требует Неуманн, и, чуть подмигнув, шепнул: "По всему - освобождают", - Никандров отвернулся к стене и натянул на голову серое, пропахшее карболкой одеяло. - Сейчас, - сказал Исаев. - Через десять минут я буду готов, ладно? - Хорошо. Я подожду. Охранник снова подмигнул Исаеву и вышел из камеры. - Леонид Иванович, нуте-ка, откройтесь. Мне надо вам сказать несколько слов. - Слушаю. - Литератор, милый, для меня вероятны три исхода: они меня отпустят, устроив какую-нибудь пакость, типа выстрела в спину; они меня будут уговаривать стать бякой; и, наконец, они меня выдергивают на очередной допрос. Но если мы возьмем за отправной пункт в наших рассуждениях первое предположение и если мы допустим, что я не дам себя легко укокошить, то в течение следующих семи дней вас отпустят… - Думаете, я завидую вам? - В вашей ситуации это было бы закономерно. - Почему? - спросил Никандров и, откинув одеяло, сел на кровати. - Почему? Это подло и гадостно, но я вам завидую… Дерьмо я, Максим, дерьмо! - Полно, Леонид Иванович… Я обстоятельств не оправдываю, но всегда принимаю их во внимание. Вас, видимо, спросят, считаете ли вы себя гражданином РСФСР или нет. Даже если вы захотите после освобождения уехать в Париж, не отрекайтесь от гражданства - тогда за вас можно будет драться. - Я понимаю… Только не свидимся мы с вами больше - они меня отсюда живым не отпустят; они знают, что я всем скажу, что они здесь со мной… - Кого это волнует? Тюрьма не санаторий. - Исаев усмехнулся и положил ладонь на острое колено Никандрова. - Ну, счастливо, Леонид Иванович. Даст бог - свидимся. Они неловко обнялись и трижды расцеловались. - Как на Пасху, - улыбнулся Исаев и постучал в тяжелую металлическую дверь. Охранник снова подмигнул ему. Исаев вопросительно посмотрел на рослого рыжего парня. Тот сказал: - Это все думают, что я нарочно, а у меня с детства веко дергается.
Только выйдя из кабинета Неуманна, который вручил ему постановление об освобождении, только после легкого обыска в проходной, где два охранника пошарили у него в карманах и даже не заставили снять ботинки, только увидав Лиду Боссэ, которая сидела в открытом таксомоторе, - Исаев рассмеялся, вспомнив этого рыжего подмаргивающего охранника с его доброй, виноватой улыбкой. - Максим Максимович, вам идет, когда вы обросший, - сказала Боссэ, - придает мужественности. - Учту. - В тюрьме - страшно? - Очень. - Я боялась, вы скажете: "Нет". - Это не очень рискованно, что вы меня встретили? - Я считаю, что нельзя бояться судьбы. Ее надо искушать… И потом Роман просил… После тюрьмы все хотят спать. Вы - хотите? - Лично мне после тюрьмы хочется двигаться. - Подвигайтесь… У меня сегодня бенефис в "Апполо", там вас Роман встретит. По сладкому соскучились? От пирожного теперь не откажетесь? - Воблы хочу. - Воблы? Странно… Раньше арестантам давали воблу три раза в неделю… Я ведь в тюрьме воспитывалась… Мой отчим был попечителем забайкальских тюрем. Исаев изумленно взглянул на женщину. - Удивлены? Я его застрелила… Он велел наказать розгами человека, которого я любила, а тот человек после этого покончил с собой… - Сколько помнится, фамилия попечителя была Виноградов? - Надеюсь, вы здесь тоже не под отцовской фамилией? - А покончил с собой Сережа Блинов, большевик, да? - Да. Поэтому я с вами. Именно поэтому, - серьезно и тихо сказала Лида. - Я ведь и у Деникина для вас была. Когда они вошли в номер, Лида вызвала полового и попросила: | 
