Штирлиц рассуждал: отчего Борман не пришел на встречу? Во-первых, он мог не получить письма. Письмо успели перехватить люди Гиммлера, хотя вряд ли. Штирлиц сумел отправить письмо с корреспонденцией, предназначенной лично Борману, и похитить оттуда письмо - дело чересчур рискованное, поскольку он вложил письмо уже после проверки всей почты сотрудником секретного отдела секретариата рейхсфюрера. Во-вторых, анализируя отправленное письмо, Штирлиц отметил для себя несколько существенных своих ошибок. Ему нередко помогала профессиональная привычка - наново анализировать поступок, беседу, письмо и, не досадуя на возможные ошибки, искать - сразу же, не пряча голову под крыло - "авось повезет", - выход из положения. Лично ему отправленное письмо ничем не грозило: он напечатал его на машинке в экспедиции во время налета. Просто, думал он, для человека масштаба Бормана в письме было слишком много верноподданнических эмоций и мало фактов и конструктивных предложений, вытекающих отсюда. Громадная ответственность за принимаемые решения, практически бесконтрольные, обязывает государственного человека типа Бормана лишь тогда идти на беседу с подчиненным, когда факты, сообщенные им, были ранее никому не известны и перспективны с государственной точки зрения. Но, с другой стороны, продолжал рассуждать Штирлиц, Борману были важны даже мельчайшие крупицы материалов, которые могли бы скомпрометировать Гиммлера. (Штирлиц понимал, отчего н а ч а л а с ь эта борьба между Гиммлером и Борманом. Он не мог найти ответа, отчего она п р о д о л ж а е т с я сейчас с такой все нарастающей яростью.) И наконец, в-третьих, Штирлиц отдавал себе отчет в том, что Борман был просто-напросто занят и поэтому не смог прийти на встречу. Впрочем, Штирлиц знал, что Борман только два или три раза откликался на подобного рода просьбы о встрече. А с просьбами о приеме к нему ежедневно обращалось по меньшей мере два или три десятка человек из высшей иерархической группы партийного и военного аппарата. "Это было наивно от начала до конца, - решил Штирлиц. - Я играл не только вслепую. Я играл не по его правилам". Завыла сирена тревоги. Штирлиц посмотрел на часы: десять часов вечера. Закат был сегодня кроваво-красным, с синевой. Значит, ночью будет мороз. "И побьет мои розы, - подумал Штирлиц, поднимаясь, - верно, я рановато их высадил. Но кто мог подумать, что морозы продержатся так долго". Бомбили совсем рядом. Штирлиц вышел из кабинета и пошел по пустому коридору к той лестнице, которая вела в бункер. Возле двери в дублирующий пункт прямой связи - основной теперь был в бункере - он задержался. В двери торчал ключ. Штирлиц нахмурился, неторопливо огляделся: коридор был пуст - все ушли в бункер. Он толкнул дверь плечом. Дверь не открылась. Он отпер дверь. Два больших белых телефона выделялись среди всех остальных - это была прямая связь с бункером фюрера и с кабинетами Бормана, Геббельса, Шпеера и Кейтеля. Штирлиц выглянул в коридор - там по-прежнему никого не было. Стекла дрожали - бомбили теперь совсем рядом. Мгновение он думал, стоит запереть дверь или нет. Потом подошел к аппарату и набрал номер 12-00-54. - Борман, - услышал он в трубке низкий, сильный голос. - Вы получили мое письмо? - спросил Штирлиц, изменив голос. - Кто это? - Вы должны были получить письмо - лично для вас. От преданного члена партии. - Да. Здравствуйте. Где вы? Ах да. Ясно. Номер моей машины… - Я знаю, - перебил его Штирлиц. - Кто будет за рулем? - Это имеет значение? - Да. Один из ваших шоферов… - Я знаю, - перебил его Борман. Они понимали друг друга: Борман - что Штирлиц знает о том, как прослушиваются его разговоры (это свидетельствовало о том, что человек, говоривший с ним, знал высшие секреты рейха); Штирлиц, в свою очередь, сделал вывод, что Борман понимает то, что он ему недоговаривал (один из его шоферов был секретным сотрудником гестапо), и поэтому он почувствовал удачу. - Там, где мы должны были с вами увидеться, вас будут ждать. Во время, указанное вами, - завтра. - Сейчас, - сказал Штирлиц. - Через полчаса. 8.3.1945 (22 часа 32 минуты)
Через полчаса возле музея природоведения Штирлиц увидел бронированный "майбах". Он прошел мимо машины, убедившись, что за ним нет хвоста. На заднем сиденье он увидел Бормана. Штирлиц вернулся и, открыв дверцу, сказал: - Партайгеноссе Борман, я благодарен вам за то доверие, которое вы мне оказали… Борман молча пожал ему руку. - Поехали, - сказал он шоферу, - к Ванзее. Потом он отделил стеклом салон от шофера. - Где я вас видел? - спросил он, присматриваясь к Штирлицу. - Ну-ка, снимите ваш камуфляж… Штирлиц положил очки на колени и приподнял шляпу. - Я где-то определенно вас видел, - повторил Борман. - Верно, - ответил Штирлиц. - Когда мне вручали крест, вы сказали, что у меня лицо профессора математики, а не шпиона… - Сейчас у вас как раз лицо шпиона, а не профессора, - пошутил Борман. - Ну, что случилось, рассказывайте. …Аппарат, связывавший Бормана с имперским управлением безопасности, молчал всю ночь. Поэтому, когда наутро данные прослушивания легли на стол Гиммлера, он, рассвирепев поначалу, а после, когда гнев остыл, испугавшись, вызвал Мюллера и приказал ему выяснить - только осторожно: кто разговаривал из спецкомнаты правительственной связи сегодня ночью с штаб-квартирой НСДАП, с Борманом. Никаких определенных данных Мюллеру в течение дня получить не удалось. Под вечер ему на стол положили отпечатки пальцев, оставленные на трубке телефона незнакомцем, звонившим Борману. Поразило его то, что, по данным картотеки, такие же отпечатки пальцев уже появились несколько дней тому назад в гестапо и были они обнаружены на передатчике, принадлежавшем русской радистке.
Шофер Бормана, в свое время отказавшийся - с санкции Бормана - стать осведомителем СС, был арестован, когда возвращался домой после дежурства. Три часа он молчал и требовал разговора с Борманом. После того как к нему применили допрос с устрашением, он признался, что ночью к ним в машину сел неизвестный. О чем он говорил с Борманом, шофер сказать не мог, поскольку беседа проходила в салоне, отделенном от него толстым пуленепробиваемым стеклом. Он дал словесный портрет того, кто сел в машину. Он говорил, что это был человек в шляпе, низко надвинутой на лоб, в очках с толстой роговой оправой и с седыми усами. Ему было предложено посмотреть более двух сотен фотографий. Среди этих фотографий было фото Штирлица. Но, во-первых, Штирлиц был без усов, которые легко приклеивались и так же легко снимались в случае необходимости, а во-вторых, фотографии были пятилетней давности, а за пять военных лет люди имеют обыкновение сильно меняться - порой до неузнаваемости. Гиммлер, получив сообщение Мюллера о проводимом расследовании, одобрил его предложение негласно взять отпечатки пальцев у всех работников аппарата. Мюллер также предложил организовать ликвидацию шофера Бормана таким образом, чтобы создалось впечатление случайной гибели в результате наезда автомобиля на улице, возле его дома. Поначалу Гиммлер хотел было санкционировать это мероприятие, очевидно необходимое, но потом остановил себя. Он переставал верить всем - Мюллеру в том числе. - Это вы сами продумайте, - сказал он. - Может быть, следовало бы его отпустить вовсе? - отыграл он в сторону, понимая, что ему ответит Мюллер. - Это невозможно, с ним много работали. Именно такого ответа и ждал рейхсфюрер. - Ну, я не знаю, - поморщился он. - Шофер - честный человек, а мы не наказываем честных людей… Придумайте что-нибудь сами… Мюллер вышел от Гиммлера в гневе: он понял, что рейхсфюрер боится Бормана и подставляет под удар его, Мюллера. "Нет, - решил он, - тогда я тоже поиграю. Пусть шофер живет. Это будет мой козырь". После беседы с Мюллером Гиммлер вызвал Отто Скорценни. Он понял, что схватка с Борманом вступает в последнюю, решающую стадию. И если с помощью какого-то неизвестного изменника из СС Борман получит компрометирующие материалы на него, Гиммлера, то противопоставить этому частному факту он обязан сокрушающий удар. В политике ничто так не уравнивает шансы противников, как осведомленность и сила. И нигде не собрано такое количество информации, как в бронированных сейфах партийных архивов. Пусть Борман оперирует с человеком. Он, Гиммлер, будет оперировать с бумагами: они и надежнее людей, и - по прошествии времени - страшнее их… - Мне нужен архив Бормана, - сказал он. - Вы понимаете, Скорценни, что мне нужно? - Я понимаю. - Это труднее, чем выкрасть дуче. - Я думаю. - Но это возможно? - Не знаю. - Скорценни, такой ответ меня не удовлетворяет. Борман на этих днях начинает эвакуацию архива, куда и под чьей охраной - это вам предстоит выяснить. Шелленберг поможет вам - негласно, в порядке общей консультации. 10.3.1945 (19 часов 58 минут)
Штирлиц выехал ночным экспрессом на швейцарскую границу для того, чтобы "подготовить окно". Он, как и Шелленберг, считал, что открытая переброска пастора через границу может придать делу нежелательную огласку - вся эта операция осуществлялась в обход гестапо. А "разоблачение" Шлага после того, как он сделает свое дело, должно быть осуществлено, по замыслу Шелленберга, именно Штирлицем. Все эти дни Штирлиц с санкции Шелленберга готовил для пастора "кандидатов" в заговорщики - людей из министерства иностранных дел и из штаба люфтваффе. Там, в этих учреждениях, Штирлиц нашел людей, особо ревностно служивших нацизму. Шелленбергу особенно понравилось, что все эти люди были в свое время завербованы гестапо как осведомители. - Это хорошо, - сказал он, - это очень элегантно. Штирлиц вопросительно посмотрел на него. - В том смысле, - пояснил Шелленберг, - что мы таким образом скомпрометируем на Западе всех тех, кто будет искать мирных контактов помимо нас. Там ведь четко отграничивают гестапо от нашего департамента. В этом ночном экспрессе, который отличался от всех остальных поездов довоенным комфортом, - в маленьких купе поскрипывали настоящие кожаные ремни, тускло блестели медные пепельницы, проводники разносили крепкий кофе, - в этом поезде по коридору Скандинавия-Швейцария практически ездили теперь лишь одни дипломаты. Штирлиц занимал место № 74. Место № 56 в следующем вагоне занимал синюшно-бледный профессор из Швеции с длинной неуклюжей скандинавской фамилией. Они да еще один генерал, возвращавшийся после ранения на итальянский фронт, были единственными пассажирами в двух международных вагонах. Генерал заглянул в купе Штирлица и спросил его: - Вы немец? - Увы, - ответил Штирлиц. Он имел возможность шутить, ему это было разрешено руководством. Провокация предполагает возможность зло шутить. В случае, если собеседник не пойдет в гестапо с доносом, можно думать о перспективе в работе с этим человеком. В свое время этот вопрос дискутировался в гестапо: пресекать недостойные разговоры на месте или давать им выход? Считая, что даже малый вред рейху - существенная польза для его родины, Штирлиц всячески поддерживал тех, кто стоял на точке зрения поощрения провокаций. - Почему "увы"? - поинтересовался генерал. - Потому, что мне не приносят второй порции кофе. Настоящий кофе они дают по первому требованию только тем, у кого чужой паспорт. - Да? А мне дали второй раз. У меня есть коньяк. Хотите? - Спасибо. У меня тоже есть коньяк. - Зато, вероятно, у вас нет сала. - У меня есть сало. - Значит, мы с вами хлебаем из одной тарелки, - сказал генерал, наблюдая за тем, что доставал Штирлиц из портфеля. - В каком вы звании? - Я дипломат. Советник третьего управления МИДа. - Будьте вы прокляты! - сказал генерал, присаживаясь на кресло, вмонтированное за выступом маленького умывальника. - Во всем виноваты именно вы. - Почему? - Потому, что вы определяете внешнюю политику, потому, что вы довели дело до войны на два фронта. Прозт! - Прозит! Вы мекленбуржец? - Да. Как вы узнали? - По "прозт". Все северяне экономят на гласных. Генерал засмеялся. - Это верно, - сказал он. - Слушайте, а я не мог вас видеть вчера в министерстве авиации? Штирлиц поджался: он вчера подвозил к министерству авиации пастора Шлага - "налаживать" связи с людьми, близкими к окружению Геринга. В случае успеха всей операции, когда к делу подключат гестапо - но уже по просьбе Шелленберга, для выяснения деталей "заговора", - надо было, чтобы пастор "оставил следы": и в министерстве авиации, и в люфтваффе, и в министерстве иностранных дел. "Нет, - подумал Штирлиц, наливая коньяк, - этот генерал меня не мог видеть; мимо меня, когда я сидел в машине, никто не проходил. И вряд ли Мюллер станет подставлять под меня генерала - это не в его привычках, он работает проще". - Я там не был, - ответил он. - Странное свойство моей физиономии: всем кажется, что меня где-то только что видели. - А вы стереотипны, - ответил генерал. - Похожи на многих других. - Это хорошо или плохо? - Для шпиков, наверное, хорошо, а для дипломата, видимо, плохо. Вам нужны запоминающиеся лица. - А военным? - Военным сейчас надо иметь сильные ноги. Чтобы вовремя сбежать. - Вы не боитесь так говорить с незнакомым человеком? - Так вы не знаете моего имени… - Это очень легко установить, поскольку у вас запоминающееся лицо. - Да? Черт, мне всегда оно казалось самым стандартным. Все равно, пока вы напишете на меня донос, пока они найдут второго свидетеля, пройдет время - все будет кончено. На скамью подсудимых нас будут сажать те, а не эти. И в первую голову вас, дипломатов. - Вы жгли, вы уничтожали, вы убивали, а судить - нас? - Мы выполняли приказ. Жгли СС. Мы - воевали. - А что, изобрели особый способ: воевать - не сжигая и без жертв? - Война так или иначе необходима. Не такая глупая, конечно. Это война дилетанта. Он решил, что воевать можно по наитию. Он один знает, что нам всем надо. Он один любит великую Германию, а мы все только и думаем, как бы ее предать большевикам и американцам. - Прозит… - Прозт! Государство - как люди. Им претит статика. Их душат границы. Им нужно движение - это аксиома. Движение - это война. Но если вы, проклятые дипломаты, снова напутаете, тогда вас уничтожат - всех до единого. - Мы выполняли приказ. Мы - такие же солдаты, как вы… Солдаты фюрера. - Бросьте вы притворяться. "Солдаты фюрера", - передразнил он Штирлица. - Младший чин, выкравший генеральские сапоги… - Мне страшно говорить с вами, генерал… - Не лгите. Сейчас вся Германия говорит, как я… Или думает, во всяком случае. - А мальчики из гитлерюгенда? Когда они идут на русские танки, они думают так же? Они умирают со словами "Хайль Гитлер"… - Фанатизм никогда не дает окончательной победы. Фанатики могут победить - на первых порах. Они никогда не удержат победы, потому что они устанут от самих себя. Прозт! - Прозит… Тогда отчего же вы не поднимете свою дивизию?… - Корпус… - Тем более. Почему же тогда вы не сдадитесь в плен вместе со своим корпусом? - А семья? А фанатики в штабе? А трусы, которым легче драться, веря в мифическую победу, чем сесть в лагерь союзников?! - Вы можете приказать. - Приказывают умирать. Нет еще таких приказов - жить, сдаваясь врагу. Не научились писать. - А если вы получите такой приказ? - От кого? От этого неврастеника? Он тянет всех нас за собой в могилу. - А если приказ придет от Кейтеля? - У него вместо головы задница. Он секретарь, а не военный. - Ну хорошо… Ваш главнокомандующий в Италии… - Кессельринг? - Да. - Он такого приказа не издаст. - Почему? - Он воспитывался в штабе у Геринга. А тот, кто работает под началом какого-нибудь вождя, обязательно теряет инициативу. И ловкость приобретает, и аналитиком становится, но теряет способность принимать самостоятельные решения. Прежде чем решиться на такой шаг, он обязательно полетит к борову. - К кому? - К борову, - повторил генерал упрямо. - К Герингу. - Вы убеждены, что Кессельринга нельзя уговорить пойти на такой шаг без санкции Геринга? - Если б не был убежден - не говорил бы. - Вы не верите в перспективу? - Я верю в перспективу. В перспективу скорой гибели. Всех нас, скопом… Это не страшно, поверьте, когда все вместе. И гибель наша окажется такой сокрушительной, что память о ней будет ранить сердца многих поколений несчастных немцев… На пограничной станции Штирлиц вышел из вагона. Генерал, проходя мимо него, опустил глаза и вскинул руку в партийном приветствии. - Хайль Гитлер! - сказал он громко. - Хайль Гитлер, - ответил Штирлиц. - Желаю вам счастливо разбить своих врагов. | 
