Я задумал проведение акции по возможности бесшумно, однако события вчерашней ночи не позволили мне осуществить "бесшумный" вариант. После того как мои люди, одетые в штатское, развернули посередине шоссе грузовик, колонна, перевозившая архив рейхслейтера, не останавливаясь, открыла стрельбу по грузовику и по трем моим людям. Не спрашивая, что это за люди, не проверяя документов, первая машина охраны партийного архива наскочила на наш грузовик и опрокинула его в кювет. Дорога оказалась свободной. Пять человек из первой машины прикрытия перескочили в следующий автомобиль, и колонна двинулась дальше. Я понял, что в каждом грузовике следует по крайней мере пять или шесть человек, вооруженных автоматами. Это, как выяснилось впоследствии, не солдаты и не офицеры. Это функционеры из канцелярии НСДАП, мобилизованные в ночь перед эвакуацией архива. Им был дан личный приказ Бормана: стрелять в каждого, независимо от звания, кто приблизится к машинам более чем на двадцать метров. Я понял, что следует изменить тактику, и отдал приказ расчленить колонну. Одной части своих людей я приказал следовать по параллельной дороге до пересечения шоссе с железнодорожной линией: дежурный там был изолирован, его место занял мой доверенный человек, который должен был преградить путь, опустив шлагбаум. Я же с остальными людьми, разбив колонну надвое (для этого пришлось поджечь фаустпатроном грузовик, следовавший тринадцатым по счету от головной машины), остался на месте. К сожалению, нам пришлось пустить в ход оружие: каждый грузовик отстреливался до последнего патрона, невзирая на то, что мы предложили вступить в переговоры. Первые двенадцать грузовиков подошли к переезду в одно время с нашими машинами, но там уже стояло десять танков из резерва 24-го корпуса, которые взяли на себя охрану грузовиков рейхслейтера. Наши люди были вынуждены отступить. Те грузовики, которые мы отбили, были сожжены, а все мешки и цинковые ящики, захваченные нами, перегружены в бронетранспортеры и отвезены на аэродром. Шоферы, доводившие бронетранспортеры до аэродрома, были ликвидированы нашей ударной группой. Хайль Гитлер! Ваш Скорценни". На конспиративную квартиру пришел Рольф с двумя своими помощниками. Он был слегка навеселе и поэтому все время пересыпал свою речь французскими словами. Мюллер сказал ему, что Кальтенбруннер дал согласие на то, чтобы именно он, Рольф, работал с русской в то время, как Штирлиц отсутствует. - Шелленберг отправил Штирлица на задание. Рольф в это время будет работать на контрасте: после злого следователя арестованные особенно тянутся к доброму. Штирлиц - добрый, а? - И Кальтенбруннер, засмеявшись, предложил Мюллеру сигарету. Мюллер закурил и какое-то мгновение раздумывал. Мюллера устраивало, что разговор Бормана с кем-то из работников РСХА был известен Гиммлеру и прошел мимо Кальтенбруннера: эта "вилка" создавала для него возможность маневрировать между двумя силами. Поэтому он, естественно, никак не посвящал Гиммлера в суть подозрений Кальтенбруннера по поводу Штирлица; в свою очередь, Кальтенбруннер ничего не знал о таинственном разговоре с Борманом, который Гиммлер оценил как предательство и донос. - Вы хотите, чтобы я посмотрел, как Штирлиц будет работать с радисткой? - спросил Мюллер. - Зачем? - удивился Кальтенбруннер. - Зачем вам смотреть? По-моему, он достаточно ловкий человек именно в вопросах радиоигры. "Неужели он забыл свои слова? - удивился Мюллер. - Или он что-то готовит под меня? Стоит ли напоминать ему? Или это делать нецелесообразно? Проклятая контора, в которой надо хитрить! Вместо того чтобы обманывать чужих, приходится дурачить своего! Будь все это неладно!" - Рольфу дать самостоятельную "партитуру" в работе с русской "пианисткой"? Радистов обычно называли "пианистами", а руководителя группы разведки - "дирижером". В последнее время, в суматохе, когда Берлин наводнили беженцы, когда приходилось размещать эвакуированных работников, прибывших с архивами из Восточной Пруссии, Аахена, Парижа и Бухареста, эти термины как-то забылись, и арестованного агента чаще стали определять не по его профессии, а по национальному признаку. Поэтому Кальтенбруннер грустно повторил: - С "пианисткой"… Нет, пусть Рольф контактирует со Штирлицем. Цель должна быть одна, а способы достижения могут быть разными… - Тоже верно. - Как успехи у дешифровальщиков? - Там очень мудреный шифр. - Потрясите русскую. Я не верю, что она не знает шифра резидента. - Штирлиц ведет с ней работу своими методами. - Штирлица пока нет, пусть пока ее потрясет Рольф. - Своим способом? Кальтенбруннер хотел что-то ответить, но на столе зазвонил телефон из бункера фюрера: Гитлер приглашал Кальтенбруннера на совещание. Кальтенбруннер конечно же помнил разговор о Штирлице. Но позавчера вечером они долго беседовали с Борманом по вопросам финансовых операций за кордоном, и между прочим Борман сказал: - Пусть ваши люди со своей стороны обеспечат полную секретность этой акции. Привлеките самых надежных людей, которым мы верим: Мюллера, Штирлица… Кальтенбруннер знал условия игры: если Борман не спрашивал о человеке, а сам называл его, значит, этот человек находился в поле его зрения, значит, это - "нужный" человек.
При самом первом осмотре захваченных архивов Бормана не было найдено ни одного документа, проливавшего свет на пути, по которым партия переводила свои деньги в иностранные банки. Видимо, эти бумаги либо уже были эвакуированы, либо Борман хранил в своей феноменальной памяти банковские шифры и фамилии своих финансовых агентов, которые могли ему понадобиться в первый день мира, либо, наконец, - и это было самое обидное - документы остались в первых машинах, которым удалось прорваться сквозь кордон Скорценни и соединиться с танками армии. Однако в тех архивах, которые были захвачены людьми Скорценни, содержались документы в высшей мере любопытные. В частности, там находилось письмо Штирлица Борману - хотя и не подписанное, но свидетельствовавшее о том, что в недрах СД зреет измена. Гиммлер показал эту бумагу Шелленбергу и попросил его провести расследование. Шелленберг обещал выполнить поручение рейхсфюрера, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поручение это невыполнимо. Однако наличие этого документа натолкнуло его на мысль, что в архиве Бормана есть более серьезные материалы, которые позволят заново перепроверить своих сотрудников, выяснив, не работали ли они одновременно на Бормана, а если и работали - то начиная с какого времени, над какими вопросами, против кого конкретно. Шелленберг не боялся узнать, что его сотрудники работали на двух хозяев. Ему было важно составить себе картину того, что Борман знал о его святая святых - о его поисках мира. Несколько сотрудников Шелленберга были посажены за эту работу. Почти каждый час он осведомлялся о новостях. Ему неизменно отвечали: "Пока ничего интересного".
ВСЕ ЛИ ГОТОВО В БЕРНЕ? - Как себя чувствует ваш шеф? - спросил высокий. - Здоров? - Да, - улыбнулся Плейшнер. - Все в порядке. - Хотите кофе? - Спасибо. С удовольствием. Мужчина ушел на кухню и спросил оттуда: - У вас надежная крыша? - А я живу на втором этаже, - не поняв жаргона, ответил Плейшнер. Гестаповец усмехнулся, выключая кофейную мельницу. Он был прав: к нему пришел дилетант, добровольный помощник, - "крыша" на сленге разведчиков всего мира означает "прикрытие". "Только не надо торопиться, - сказал он себе, - старик у меня в кармане. Он все выложит, только надо с ним быть поосторожнее…" - Такого в Германии нет, - сказал он, подвигая Плейшнеру чашку кофе. - Эти сволочи поят народ бурдой, а здесь продают настоящий бразильский. - Забытый вкус, - отхлебнув маленький глоток, согласился Плейшнер. - Я не пил такого кофе лет десять. - Греки научили меня запивать крепкий кофе водой. Хотите попробовать? Плейшнера сейчас все веселило, он ходил легко, и думал легко, и дышал легко. Он рассмеялся: - Я ни разу не пил кофе с водой. - Это занятно: контраст температуры и вкуса создает особое ощущение. - Да, - сказал Плейшнер, отхлебнув глоток воды, - очень интересно. - Что он просил мне передать на словах? - Ничего. Только эту ампулу. - Странно. - Почему? - Я думал, он скажет мне, когда его ждать. - Он об этом ничего не говорил. - Между прочим, я не спросил вас: как с деньгами? - У меня есть на первое время. - Если вам понадобятся деньги - заходите ко мне, и я вас ссужу. Много, конечно, я не смогу дать, но для того, чтобы как-то продержаться… Вы, кстати, смотрели - хвоста не было? - Хвоста? Это что - слежка? - Да. - Знаете, я как-то не обращал внимания. - А вот это неразумно. Он не проинструктировал вас на этот счет? - Конечно, инструктировал, но я почувствовал себя здесь за многие годы, особенно после концлагеря, на свободе и опьянел. Спасибо, что вы напомнили мне. - Об этом никогда нельзя забывать. Особенно в этой нейтральной стране. Здесь хитрая полиция… Очень хитрая полиция. У вас ко мне больше ничего? - У меня? Нет, ничего… - Давайте ваш паспорт. - Он сказал мне, чтобы я паспорт держал всегда при себе… - Он говорил вам, что теперь вы поступите в мое распоряжение? - Нет. - Хотя правильно, это - в шифровке, которую вы передали. Мы подумаем, как правильнее построить дело. Вы сейчас… - Вернусь в отель, лягу в кровать и стану отсыпаться. - Нет… Я имею в виду… Ваша работа… - Сначала выспаться, - ответил Плейшнер. - Я мечтаю спать день, и два, и три, а потом стану думать о работе. Все рукописи я оставил в Берлине. Впрочем, я помню свои работы почти наизусть… Гестаповец взял шведский паспорт Плейшнера и небрежно бросил его на стол. - Послезавтра в два часа придете за ним, мы сами сделаем регистрацию в шведском консульстве. Точнее сказать, постараемся сделать: шведы ведут себя омерзительно - чем дальше, тем наглее. - Кто? - не понял Плейшнер. Гестаповец закашлялся: он сбился с роли и, чтобы точнее отыграть свой прокол, закурил сигарету и долго пускал дым, прежде чем ответить. - Шведы в каждом проехавшем через Германию видят агента нацистов. Для этих сволочей неважно, какой ты немец - патриот, сражающийся с Гитлером, или ищейка из гестапо. - Он не говорил мне, чтобы я регистрировался в консульстве… - Это все в шифровке. "Его хозяин в Берлине, - думал гестаповец, - это ясно, он ведь сказал, что там остались его рукописи. Значит, мы получаем человека в Берлине… Это удача. Только не торопиться, - повторил он себе, - только не торопиться". - Ну, я благодарен вам, - сказал Плейшнер, поднимаясь. - Кофе действительно прекрасен, а с холодной водой - тем более. - Вы уже сообщили ему о том, что благополучно устроились, или хотите, чтобы это сделал я? - Вы можете сделать это через своих товарищей? "Коммунист, - отметил для себя гестаповец. - Это интересно, черт возьми!" - Да, я сделаю это через товарищей. А вы со своей стороны проинформируйте его. И не откладывайте. - Я хотел это сделать сегодня же, но нигде не было той почтовой марки, которую я должен наклеить на открытку. - Послезавтра я приготовлю для вас нужную марку, если ее нет в продаже. Что там должно быть изображено? - Покорение Монблана… Синего цвета. Обязательно синего цвета. - Хорошо. Открытка у вас с собой? - Нет. В отеле. - Это плохо. Нельзя ничего оставлять в отеле. - Что вы, - улыбнулся Плейшнер, - это обычная открытка, я купил в Берлине десяток таких открыток. А текст я запомнил, так что никакой оплошности я не допустил… Пожимая в прихожей руку Плейшнера, человек сказал: - Осторожность и еще раз осторожность, товарищ. Имейте в виду: здесь только кажущееся спокойствие. - Он предупреждал меня. Я знаю. - На всякий случай оставьте свой адрес. - "Вирджиния". Пансионат "Вирджиния". - Там живут американцы? - Почему? - удивился Плейшнер. - Английское слово. Они, как правило, останавливаются в отелях со своими названиями. - Нет. По-моему, там нет иностранцев. - Это мы проверим. Если увидите меня в вашем пансионате, пожалуйста, не подходите ко мне и не здоровайтесь - мы не знакомы. - Хорошо. - Теперь так… Если с вами произойдет что-то экстраординарное, позвоните по моему номеру. Запомните. - И он два раза произнес цифры. - Да, - ответил Плейшнер, - у меня хорошая память. Латынь тренирует память лучше любой гимнастики. Выйдя из парадного, он медленно перешел улицу. Старик в меховом жилете закрывал ставни своего зоомагазина. В клетках прыгали птицы. Плейшнер долго стоял возле витрины, рассматривая птиц. - Хотите что-нибудь купить? - спросил старик. - Нет, просто я любуюсь вашими птицами. - Самые интересные у меня в магазине. Я поступаю наоборот. - Старик был словоохотлив. - Все выставляют на витрине самый броский товар, а я считаю, что птицы - это не товар. Птицы есть птицы. Ко мне приходят многие писатели - они сидят и слушают птиц. А один из них сказал: "Прежде чем я опущусь в ад новой книги, как Орфей, я должен наслушаться самой великой музыки - птичьей. Иначе я не смогу спеть миру ту песню, которая найдет свою Эвридику…" Плейшнер вытер слезы, внезапно появившиеся у него на глазах, и сказал, отходя от витрины: - Спасибо вам. 12.3.1945 (02 часа 41 минута)
- Почему нельзя включить свет? Кого вы испугались? - спросил Штирлиц. - Не вас, - ответил Холтофф. - Ну, пошли на ощупь. - Я уже освоился в вашем доме. Тут уютно и тихо. - Особенно когда бомбят, - хмыкнул Штирлиц. - Поясница болит смертельно - где-то меня здорово просквозило. Сейчас я схожу в ванную за аспирином. Садитесь. Дайте руку - здесь кресло. Штирлиц зашел в ванную и открыл аптечку. - Я вместо аспирина выпью в темноте слабительное, - сказал он, вернувшись в комнату, - давайте опустим шторы, они у меня очень плотные, и зажжем камин. - Я пробовал опустить шторы, но они у вас с секретом. - Да нет, просто там кольца цепляются за дерево. Сейчас я все сделаю. А что случилось, старина? Кого вы так боитесь? - Мюллера. Штирлиц занавесил окна и попытался включить свет. Услышав, как щелкнул выключатель, Холтофф сказал: - Я вывернул пробки. Очень может статься, у вас установлена аппаратура. - Кем? - Нами. - Смысл? - Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь: у нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов. Штирлиц зажег сухие дрова. В камине загудело - это был какой-то странный камин: сначала он начинал гудеть и, только нагревшись как следует, затихал. - Ну? - сев в кресло, ближе к огню, спросил Штирлиц. - Что у вас, дружище? - У меня? У меня ничего. А вот что будете делать вы? - В принципе? - И в принципе… - В принципе я рассчитывал принять ванну и завалиться спать. Я продрог и смертельно устал. - Я пришел к вам как друг, Штирлиц. - Ну хватит, - поморщился Штирлиц. - Что вы, словно мальчик, напускаете туман? Выпить хотите? - Хочу. Штирлиц принес коньяк, налил Холтоффу и себе. Они молча выпили. - Хороший коньяк. - Еще? - спросил Штирлиц. - С удовольствием. Они выпили еще раз, и Холтофф сказал, хрустнув пальцами: - Штирлиц, я в течение этой недели занимался вашим делом. - Не понял. - Мюллер поручил мне негласно проверить ваше дело с физиками. - Слушайте, вы говорите со мной загадками, Холтофф! Какое отношение ко мне имеет арестованный физик? Отчего вы негласно проверяли мои дела и зачем Мюллер ищет на меня улики? - Я не могу вам этого объяснить, сам ни черта толком не понимаю. Я знаю только, что вы под колпаком. - Я? - поразился Штирлиц. - Это ж идиотизм! Или наши шефы потеряли голову в этой суматохе! - Штирлиц, вы сами учили меня аналитичности и спокойствию. - Это вы меня призываете к спокойствию? После того, что сказали мне? Да, я неспокоен. Я возмущен. Я сейчас поеду к Мюллеру… | 
