- Всего хорошего. - Так наши еще раз зайдут. - Хорошо. Только утречком. - Ясно. До свидания. - Счастливо. Леньке плохо
Людмила Аркадьевна стояла в спальне у окна и плакала. Оперативник из отделения сидел около телефона. Телефон молчал. Самсонов полулежал в кресле. Рядом с ним был Росляков. - Алексей Алексеич, - сказал он, - вы не можете вспомнить, как у вас прошел позавчерашний день? - Вас интересую я? - Меня интересует все. Самсонов отвернулся к окну. "Позавчера, - вспоминал он. - Что же было позавчера? Днем я был в Министерстве финансов. Потом вернулся в институт. Это было, кажется, часов в пять…" Он чувствовал усталость во всем теле. Ему было больно пошевелиться. Он слышал, как в приемной секретарша печатала на машинке. Стук клавишей казался ему оглушительным грохотом. Самсонов нажал кнопку вызова секретаря и услышал, как в приемной пронзительно и тревожно зазвенел звонок. Стук клавишей сразу же прекратился, зато громко и быстро затопали каблучки. Он поморщился. Вошла секретарша и улыбнулась дурацкой киноулыбкой. "Откуда это у нее? - подумал Самсонов. - Такая славненькая, а улыбается, как звереныш". - Вы звали меня? - Да. У вас еще много работы? - Пять страниц. - Хорошо. Только, пожалуйста, подложите что-нибудь под машинку. Она ужасно гремит.
…Из своего кабинета Самсонов ушел около десяти, когда все цифры и выкладки, необходимые для завтрашнего совещания по проекту, были им выверены по нескольку раз. Он отпустил шофера и пошел домой пешком. Он шел и чувствовал, как в затылке у него снова нарастала боль. Он ощущал, как боль растекалась по всему телу, проникала в позвоночник, в предплечья, в пальцы и в кончики ногтей. Около самого дома эта проклятая боль, доставшаяся ему в наследство от контузии, стала немыслимой. Он остановился и, прислонившись к стене, замер. Потом начал осторожно массировать виски. Какой-то паренек, проходивший мимо, спросил: - Вам плохо? - Немножко, - ответил Самсонов сквозь зубы. - Тут в гастрономе воду продают. - Спасибо, - сказал Самсонов и пошел в гастроном. Он выпил стакан нарзана, и в голове у него зазвенело тонко-тонко, будто в тайге весной, когда много мошки. Самсонов очень любил это время в тайге. Он полюбил его с сорокового года, когда проектировал дорогу от Магадана к прииску Стремительному. Когда он вошел в квартиру, Людмила Аркадьевна сидела посредине столовой в вечернем платье. Глаза у нее были красные и злые. "Черт, ведь сегодня мы должны были идти в театр, - сразу же вспомнил Самсонов и похолодел. - Сейчас начнется…" - Людочка, - сказал он тихо, - я совсем замотался, прости меня. Людмила Аркадьевна молчала. - Я готовился к завтрашнему совещанию у… Она перебила его: - У какой-нибудь очередной бабы? - Как тебе не совестно!.. - Это ты мне говоришь о совести? Я целыми днями стою у плиты, мне опротивело все это! - Пойди работать. - Негодяй! - Ну вот… - Ты исковеркал всю мою жизнь, понимаешь? Я готовила тебе еду, гладила рубашки и воспитывала твоего сына! А ты шатался, где хотел! А мне уже сорок! - Здесь же Ленька… - Он взрослый мальчик, он все понимает! Самсонов махнул рукой и начал снимать галстук. Потом он пошел в спальню. - Как мартовский кот, - продолжала говорить Людмила Аркадьевна, - напакостил - и дал деру! - Это мы так воспитываем сына? - Ты еще издеваешься надо мной! - Миронова и Менакер. Театр миниатюр. Самсонов захлопнул дверь и лег на тахту. Людмила Аркадьевна распахнула рывком дверь, стала на пороге и сказала: - Если ты сейчас же не прекратишь своих безобразий, я… я… - Повесишься, - устало отозвался Самсонов, - знаю, слыхал. - Мальчик, - крикнула Людмила Аркадьевна, - послушай, как глумятся над твоей матерью! Ленька медленно вышел из самсоновского кабинета. Самсонов заметил, что лицо у парня белое, с синяками под глазами. - Что с тобой? - Это ты доводишь его до болезни! - крикнула Людмила Аркадьевна. - Что с тобой? - повторил Самсонов, поморщившись. - Ничего, - ответил Ленька, - просто я вас ненавижу… И - ушел из дому.
Самсонов обернулся к Рослякову и сказал: - В общем-то, ничего особенного позавчера не произошло. - Ссоры дома никакой не было? - А это, пожалуй, наше личное дело. - Если бы не ограбление приходной кассы. - Вы проводите связь между этими событиями? - Я пока, Алексей Алексеевич, ничего не провожу. Я пока спрашиваю…
- Ну дальше? - попросил Лев Иванович. - А дальше я хотел все рассказать отцу. - Почему не рассказал? - Да так… - Это не ответ. Тебя спросят об этом в участке. - Где? - В милиции. Ты должен помочь им абсолютной правдой, понимаешь, Леонид? Абсолютной, если хочешь - геометрической правдой. - Ну, в общем, им было не до меня. - Кому? - Отцу. Матери. - Какая-нибудь семейная неурядица? - Да. - Пустяк. В семье могут быть трения, но тебя это никоим образом не касается. - Если восемь лет одно и то же, - касается, Лев Иванович. Я и стихи от тоски писать начал. - Это, Леонид, неправда. Стихи от тоски не пишутся. А если и пишутся, то выходят они наиотвратительнейшими. - "Я помню чудное мгновенье…" не с радости написано. - Верно. Оно - от грусти. Но тоска - нечто совершенно грусти противоположное. Тоской в прошлые годы институтки страдали. Но об этом после. Ты знаешь, куда надо ехать? - Да. - По-видимому, тебе хотелось бы, чтобы мы поехали вместе? - Что вы, Лев Иванович… - Ну, полно. - Лев Иванович, можно мне вас попросить? - Пожалуйста. Ленька достал из кармана плоский "вальтер" и положил его на стол. - Что это? - Пистолет моего отца. Если я его привезу туда с собой, я подведу отца. Понимаете? Лев Иванович пожевал бороду, откашлялся и спросил: - Ты стрелял из него? - Нет. - Нельзя говорить половину правды, Леонид. Тогда лучше не говорить вовсе. - Я же подведу человека. - Ты уже его подвел. Поехали. Забери эту вещь в карман, я не смогу выполнить твоей просьбы, как мне это ни больно… - Вы меня учили добру, Лев Иванович. А какое же будет добро, если я подведу отца - ни в чем не виноватого человека? - Я не хочу сейчас казаться моралистом, Леонид. Только я очень верю: ты должен отнести им этот револьвер. Ленька усмехнулся и сказал: - Знаете, не надо вам ехать со мной. - Отчего так? - Я не хочу, Лев Иванович. Вы даже можете к ним позвонить и вызвать их сюда, а пока запереть дверь на ключ. Телефон - ноль два, добавочный - дежурного. Все очень просто. - В тебе сейчас говорит нечто незнакомое мне. - Во мне сейчас ничто не говорит, Лев Иванович. Сейчас во мне все визжит и трясется, потому что я иду в тюрьму. Иду в тюрьму за глупость, понимаете, Лев Иванович? Иду в тюрьму, где сидят жулики и убийцы, насильники и растратчики! А я иду туда с вашими наставлениями о добре и со своими стихами, понимаете вы?! - Успокойся… - Успокаиваются, когда есть что успокаивать! А у меня нечего успокаивать! Я обманывал и себя и вас, когда только что говорил о стихах, и о "чудном мгновенье", и добре, и зле! Я слышу сейчас только одно слово: тюрьма! тюрьма! И больше ничего! Я пустой совсем! Нет меня! Нет! Нет! Нет! - Леонид, я прошу тебя выслушать то, что я скажу. У меня было два сына: комбриг Страхов и полковник Страхов. Они погибли в тридцать седьмом году вместе с Тухачевским. Я тоже тогда думал, что мир кончился, что я пустой, что меня больше нет, что я никогда и никому больше не смогу принести добра или сделать зло. Но ведь я жив. Но ведь я уже двадцать пять лет после этого читаю вам Пушкина и Достоевского! - Это к тому, что человек живуч! Так, Лев Иванович? - Уходи, - сказал старик. - Мне неприятен разговор с тобой. - Прогнать всегда легко. И вы же остаетесь победителем. И еще: ваши сыновья были героями, а я в шестьдесят втором, - негодяй и дурак. Не надо проводить таких сравнений, они оскорбляют память ваших детей. До свиданья, Лев Иванович. Ленька поднялся и пошел к двери. Открыв ее, он оглянулся и увидел старика - сутулого, в заплатанной парусиновой толстовке, среди книг и карандашных рисунков, рядом с поломанной тахтой, укрытой порыжелым одеялом, прожженным в нескольких местах папиросами. У Леньки затряслись губы… Он вдруг вспомнил те долгие вечера, когда старик сидел с ним и читал ему стихи, когда он, радуясь, жарил яичницу с луком и пел греческие песни; когда он помогал ему решать проклятые геометрические задачи; когда он спасал его перед директором за все те штуки, которые Ленька проделывал. Он вспомнил, как старик приглашал его в театры и ужасно конфузился из-за того, что у него были рваные ботинки, и поэтому не вставал с кресла и не выходил в фойе. Все это вспомнил Ленька, и лицо его тряслось все больше и больше, а старик стоял молча и не смотрел на него, а только быстро моргал глазами и все время поводил головой, как лошадь, которой трет хомут. Ленька бросился к старику, прижался к нему и стал повторять: - Не сердитесь, Лев Иванович, не сердитесь, пожалуйста, не сердитесь, Лев Иванович, не сердитесь только, миленький… Старик погладил его по голове и тихо сказал: - Поехали, Ленечка. Я на тебя не сержусь. Алиби - Хлебников
"После того как меня отпустили из милиции, куда я был отправлен завучем из-за бульдога, я пошел в школу, но там завуч сказала мне, что я из школы исключен и к экзаменам на аттестат зрелости допущен не буду. Это было как гром среди ясного неба. Я вышел из школы и долго думал: что же сейчас надо делать? Сначала я подумал, что надо пойти к отцу и все ему рассказать, но потом я вспомнил, что он последний месяц был занят очень сложной работой, и решил, что этот сюрприз ему не очень-то поможет. Льва Ивановича Страхова, с которым я хотел посоветоваться, в школе не было, дома - тоже. Тогда я пошел по улице. Я шел и думал, что же предпринять. Настроение у меня было отвратительное. Около гастронома № 17 я остановился, потому что вспомнил, что у меня в классе осталась книга Фадеева "Молодая гвардия" и в ней расчетная книжка за коммунальные услуги. Утром мне мать дала денег в попросила после школы уплатить за квартиру. Я вернулся в школу и попросил нянечку, тетю Катю, вынести мне книгу. Она мне книгу вынесла. Я спросил ее, где бульдог. Она ответила, что за ним пришел хозяин. Хоть здесь-то обошлось, подумал я, потому что бездомный пес в городе - это очень тяжкое зрелище. Я бульдога нашел на улице, он бегал и скулил. Он еще щенок, и я решил, что его нельзя оставлять на улице. Поэтому я его привел с собой в класс. Без всяких хулиганских целей. Я думал, что он будет спокойно сидеть. Потом я снова ходил по улицам, не зная, что предпринять, и около того же гастронома я встретил двух молодых людей, которые предложили мне присоединиться к ним на пол-литра. У меня были деньги на квартплату, и я решил вместе с ними выпить, потому что настроение было отвратительное и положение - безвыходное. Мы выпили бутылку водки без закуски. Потом я купил еще одну бутылку, мы и ее выпили; я очень опьянел и стал читать моим знакомым стихи. Имен я их не знаю. Тот, что был повыше, в кожаной куртке, называл своего приятеля обезьяньим именем "Чита". Чита - невысокого роста, в сером костюме, русоволосый, а глаза у него очень большие и темные, почти без зрачков. Что было потом, я плохо помню. Кажется, мы еще раз пили водку. Помню, когда я декламировал Есенина: "Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт", - они стали обнимать меня и целовать. Это я запомнил очень ясно, потому что я всегда запоминаю, как и кто реагирует на стихи. Потом еще, я припоминаю, они пели песню. Если возникнет надобность, я ее, наверно, смогу припомнить и написать в дополнение к протоколу допроса. Отрезвел я, когда они закрыли дверь кассы и длинный, в кожаной куртке, вытащив наган, сказал: "Руки вверх! Ни с места!" Тут я сразу же отрезвел и очень испугался. Я попятился к двери, но тогда Чита достал финку и сказал мне: "Иди к окну". Я отошел к окну. У меня затряслись руки от страха, и я положил книгу Фадеева на стол; по-видимому, тогда из книги выпала расчетная книжка за коммунальные услуги. Когда я отходил к окну, кто-то из работников кассы сказал: "Вы с ума сошли! Это же грабеж!" Длинный что-то крикнул, но в это время зазвенел звонок. Длинный выстрелил и побежал к двери, следом за ним кинулся Чита. Потом убежал я. Куда я бежал - не помню. Знаю только, что долго стоял в каком-то парадном и меня сильно тошнило. Я очень долго стоял в парадном, дожидаясь темноты. Там, помню, был автомат, и я, чтобы не вызвать подозрений, почти все время держал трубку около уха, когда слышал шаги на лестничной клетке. Да, еще помню, что, когда мы подходили к кассе, длинный сказал: "Витька - б…, оставил нас без колес". Кто такой Витька и что значит "колеса", не знаю, и разговора об этом больше не было. Вернувшись домой, я вымылся в ванной и стал дожидаться отца. Но он пришел поздно, и в силу некоторых домашних причин я ему рассказывать ничего не стал, чтобы еще больше не нервировать. Зачем я похитил его пистолет, объяснять сейчас не буду, потому что если бы даже и объяснил, то вы, естественно, вправе мне не поверить. Вот и все, что я могу сказать. Написано мною собственноручно. Леонид Самсонов".
Садчиков, прилетевший из отпуска, прочитав показания Леньки, написал на листке бумаги: "Пусть Валя пройдется по кличке Чита. Свяжется с отделениями. Кличка заметная, участковые должны знать". - По всем отделениям? - негромко спросил Костенко. - А что д-делать? Надо по всем. - Хорошо. Я схожу позвоню к дежурным. - П-правильно. Пусть они тоже в-вспомнят. С-сдается мне, что этот Чита проходил через дежурную часть по какому-то х-хулиганству. - Я посмотрю. - Чита - это уже зацепка. О-очень хорошая з-зацепка, поверь мне. - Я верю. - Н-ну извини, - усмехнулся Садчиков. - Да нет, пожалуйста, - ответил Костенко и подмигнул Леньке. - Это п-присказка у нас такая, - объяснил Леньке Садчиков. - Ш-шутим мы, понимаешь? Из научно-технического отдела принесли "вальтер" Самсонова. - Из этого пистолета не стреляли, - сказал эксперт. - Пробный выстрел дал отрицательный ответ: в кассе стреляли из другого пистолета. - Благодарю вас, - сказал Садчиков. Он перечитал показания Леньки еще раз, отложил их в сторону и спросил: - Ты сегодня ж-жевал что-нибудь? - Мне не хочется. - А я пом-мираю от голода. Слава, - попросил он Костенко, - может, ты сходишь в гастроном? - Что купить? - Возьми к-колбаски и плавленых с-сырков. - У меня от них скоро судороги начнутся, - сказал Костенко. - Была бы плитка - пельменей сварили. - Спроси Льва Ивановича, - сказал Садчиков, - старикан тоже, наверное, г-голоден. Кстати, где Росляков? - Я его отпустил до двенадцати. - Ну х-хорошо. Иди за сыром. - Иду, - Послушай-ка, Леня, - сказал Садчиков, поднявшись из-за стола, - давай вместе с тобой в-вспоминать все то, что говорили те д-двое. По отдельным словам, по выражениям. Ты же поэт, нап-прягись. Кстати, ты рассказы Чапека любишь? - Очень. - Помнишь, "О шея лебедя, о грудь, о барабан!"? Это когда поэт помог сыщикам установить номер машины по своим хитрым ассоциациям… Помнишь эт-тот рас-сказ? - Помню. А вы что, Чапека читали? - Нельзя? - Нет, можно, конечно, только я думал… - Ясно. М-можешь не договаривать. Ты, кстати, куришь? - Нет. - Правильно делаешь. Я б-бросил - разжирел, снова пришлось начать. - Скажите, а меня надолго посадят? - Сложный в-вопрос. Я пока тебе ничего на него не отвечу и ничего не буду обещать. А в-вот ответь мне, пожалуйста, что ты делал восьмого мая? - Восьмого? Это какой день? - Суббота. - Учился. Потом мы уехали на дачу. - Когда кончились уроки? |