Они долго смотрели тигров, а после Дуня каталась на пони. - Ну, понравилось? - спросил Никита. - Очень. А папа с мамой все ругаются. Лучше бы на пони катались. Никита посмотрел на часы. Было половина четвертого. - Рубансон-гоглидзе хочешь? - Хочу кирневич-валуа. Они пили газированную воду, а вокруг них с визгом носились дети. Потом они присели на скамейку возле девушки, которая читала книгу. Она была какая-то насквозь чистая, в белом платьице и в белых тапочках на упругих, спортивных ногах. Никита несколько раз взглянул на девушку, а потом, кашлянув, спросил, подмигнув Дуне: - Простите, мы вам не помешаем? - Нет, пожалуйста. - Интересная книга? - Очень. - Что-нибудь эпохальное? - Да. Сказки Даля. Никита засмеялся, и девушка поглядела на Никиту. Он снова кашлянул и сказал: - А не пришла ли пора познакомиться? Меня зовут Никита. - Очень приятно. - Мне тоже. А вас? - Меня зовут Наташа. - Тоскуете? Наташа закрыла книгу, посмотрела на Никиту и ответила: - Временами. - Сейчас тоже? - Нет. Сейчас я не тоскую, сейчас я гуляю с сыном. - <Белка>, <Белка>, я - <Свисток>: вас понял, перехожу на прием, быстро ответил Никита. - А где дитя? Моя дочь может с ним поиграть. - Саня! - крикнула Наташа. - Маленький! Подбежал мальчик с длинными льняными волосами и, отдуваясь, стал возле матери, исподлобья разглядывая Дуню. - Дуня, дай мальчику руку, - сказал Никита. Дунечка послушно слезла со скамейки, подошла к мальчику и протянула ему руку лодочкой. - Здравствуй, - сказала она, - меня зовут Дуня. - Догони, - сказал мальчик, - кто быстрей. - Погоди, какой ты быстрый, - рассудительно сказала Дуня, - а сколько тебе лет? Никита и Наташа засмеялись. - Кстати, вам сколько? - спросил Никита. - Я старуха. Мне двадцать пять, - ответила Наташа. - А вам? - Я мальчик. Мне семьдесят семь. - Саша, - строго сказала Дунечка, - дай мне ручку, и пойдем гулять. - Только пусть вас не съедят крокодилы, - попросил Никита. - Я ему горло прокушу, - пообещал Саша, и они пошли по дорожке: Дуня - длинненькая, в полосатых штанишках и маленький пузатый Саша - в белом костюмчике. - Ну? - сказал Никита и подвинулся к Наташе. - Итак? - Сейчас вы спросите: не поколотит ли вас муж? - Это серьезный вопрос, он меня тревожит. - Что еще вас тревожит? - Американский империализм и клика Чан Кай-ши. - Давайте я все облегчу - у меня нет мужа, так что можете начинать осаду. - А что у вас глаза сиреневые? - Потому что крашусь. - С вами трудно говорить. - Отчего? - Вы не интригуете. - А надо? - Конечно. - Это нетрудно. Только надо следить за нашим кинематографом, там даются готовые, идеологически выдержанные рецепты. - А почему вы со мной так говорите? - Наверное, потому, что мне приятно говорить с вами. - Да? - Да. - Черт возьми! - Черта нет. И бога нет, никого нет. Саша! Саня! Дуня! - Вы запомнили, как зовут мою пл... дочку? - Пл-дочку? Конечно, я сразу запоминаю имена детей. - Вы понимаете, что такое брак? - строго спросила судья Степанова. - Брак - это затянувшаяся беседа. В идеале, конечно. - Что?! - Так говорил один парень, который рано умер. - Брак - это не беседа, а союз любящих сердец, - сказала судья, - и вы его своим поведением разрушили. Степанов увидел зимнее, тревожное Черное море, пустой белый пароход, который разрушал острым белым носом тугое единение воды, пустой ресторан, в котором официантки возле большого иллюминатора резались в дурака, и заснувшую за стойкой громадную буфетчицу. Степанов сидел под большим плакатом, приглашавшим на английском языке туристов совершить прогулку по Черному морю. Степанов сидел и пил. Он перестал пьянеть оттого, что был весь в будущем, в той работе, которую начинал. На палубе грузинка ссорилась с молодым мужем в ярком синем джемпере, надетом под старый ватник. Мужа ждали два товарища - такие же молодые парни, только один в красном свитере под ватником, а другой в одной тенниске. Дул бриз, и было очень холодно. Парни хотели пойти в ресторан, а жена того, в синем джемпере, держала его за руку и что-то говорила - быстро и просительно. Парни пересмеивались, муж грузинки играл желваками, слушая жену. Он слушал ее, презрительно отвернувшись. - Пойдем, слушай, - сказал тот, что в тенниске, по-русски, - сколько можно, а? - Видишь, психует, - ответил муж тоже по-русски. Грузинка стала говорить еще быстрее, но уже не просительно, а зло, со слезами в голосе. Муж стряхнул ее руку и пошел в ресторан. Следом за ним двинулись его друзья. - Вано! - пронзительно крикнула женщина. Ее муж только досадливо махнул рукой и распахнул дверь ресторана. Женщина, заплакав, бросилась бежать по палубе. - Топиться будет, - сказал парень в тенниске. - Сумасшедшая. Парни сели за столик и заказали себе шампанское. Они очень красиво и достойно выпили его, и Степанов долго ждал, когда же они начнут пить водку, но они заказали себе еще бутылку шампанского и пили из фужеров маленькими глоточками. Муж грузинки сначала был оживлен, что-то рассказывал своим товарищам, потом приумолк, стал оглядываться по сторонам и вдруг, отбросив стул, быстро вышел из ресторана. Официантки по-прежнему резались в дурака. Буфетчица дремала. В холодном небе летали хищные, жирные, неестественно белые чайки. - Дура, мучает Вано, - сказал парень в тенниске. - Это они так любят, - сказал парень в красном свитере. - Пропади пропадом такая любовь. - Они всё волнуются. - Чего волноваться, слушай? Не ворует ведь? Культурно пьет, с друзьями пьет, не с жуликами, а? Муж вернулся через пять минут, бледный, с подергивающимся ртом, и сказал: - Нигде нет, пошли искать. - Куда денется, слушай? - Пошли, у меня сердце болит. Парень в тенниске презрительно рассмеялся и сказал: - Иди, слушай, и ищи, если тебе делать нечего... Мужчина называется. - Пошли, - сказал парень в красном джемпере, и они ушли вдвоем. Степанов выпил водки и спросил парня: - Ругу рахар, генацвале? - Э, - пожал тот плечами, - плохо поживаем, сам видишь. Все с ума посходили. Вместо радости, слушай, пытку делают. Степанов засмеялся. Парень в тенниске тоже усмехнулся. В ресторан вернулся парень в красном свитере, покачал головой и сказал: - Воркуют под лестницей. - Добилась своего. - Ну и пускай. - Конечно, пускай, что я, против? - сказал парень в тенниске. - Мне от этого ни холодно ни жарко, его только жаль. Какой мужчина, слушай, позволяет на себе лезгинку танцевать? - У них же дети... - Что дети, слушай? При чем здесь дети? Что они - линия Мажино дети? Они радость, дети, а не пытка! К парням подошла официантка, игриво оперлась локтями о край стола так, чтобы была видна ее грудь, и сказала: - А что кушать будем, мальчики? Может, икорки под водочку? - Вы извините, - сказал парень в тенниске, - если надо будет кушать, мы вам закажем. Официантка обиженно передернула плечиками и отошла. - Одни - психопатки, - тихо сказал парень в тенниске, - другие стервы! Что делать, а? ...В маленьком городке у моря Степанов поселился в доме на горе. Там жили четверо художников. Они все помногу работали, а вечером уходили вниз, в город, и там слушали в шумном ресторанчике краснолицего толстого венгра, который играл на скрипке и хрипло пел в микрофон еврейские и цыганские песни. В зале, прокуренном и увешанном бумажными гирляндами, сидели рыбаки, моряки и девушки с высокими начесами. Скрипач высматривал себе жертву. Это обычно был моряк в свитере, пришедший сюда прямо с корабля в короткую минуту стоянки, с двумя девушками - как правило, именно с двумя. Он попеременно танцевал с ними и каждую во время танца уговаривал пойти с ним после того, как закроют ресторан. Но у девушек был свой метод. Они всегда обещали пойти во второй раз, чтобы не обижать подругу, - так и жили каждый вечер своей маленькой хитростью: вкусный ужин, танцы и спокойная ночь после. Скрипач намечал себе такого рыбака и начинал играть специально для него - шептал в микрофон исковерканные, нежные слова про то, что <моряки подолгу не грустят>, хотя именно моряки и грустят подолгу, подмаргивал рыбаку, и тот, опьянев, тоже подмаргивал скрипачу, а потом посылал в подарок бутылку водки и еще посылал денег, чтобы скрипач повторил понравившуюся песню. Художники возвращались к себе на гору поздно. Зимняя ночь, снег на вершинах, кипарисы, островерхие домики, белые, с красными черепичными крышами, - все это становилось вроде декорации, чересчур натуралистического театрального задника. Старший из всех - с острым презрительным профилем, в распахнутой ковбойке - повторял, карабкаясь в гору: - Сон! Сон! Сон! Букву <н> он произносил жеманно, в нос. Однажды рано утром Степанов вошел к нему в комнату. Он увидел художника в кровати. Степанову стало страшно - все тело художника было в изорванных рубцах шрамов. Степанов тогда понял, почему именно этот художник с капризным <н> и презрительным лицом смог сделать одно из лучших полотен о последней войне и о Сталинграде. Степанов тогда работал запойно. Он прилетел из Дамаска; там американцы готовили широкий заговор, и Степанов попал в самое горячее средостение событий. Вернувшись, ему пришлось делать две работы сразу: он писал очерк в газету, а потом сидел над окончанием романа, которому уже отдал год жизни. Однажды, когда затылок свело острой болью, он решил пойти в кино. Показывали фильм <Журналист из Рима>. Там рассказывалась история честного неудачника, и еще там рассказывалось про женщину, которая его любила. И во всем этом, совсем не похожем на то, что было у Степанова и у Нади, вдруг оказалось страшно много общего и похожего, а может быть, Степанову так показалось. Он после не мог себе объяснить, отчего он сразу из кино пошел на переговорный пункт, заказал Москву и сказал: - Надюша, приезжай, я не могу. И она прилетела к нему вместе с Дунечкой, и это была прекрасная неделя, когда они жили все вместе в зимнем крымском городе: по ночам шел снег, он держался до обеда, а потом под солнцем блестели лужи, и в них купались голосистые воробьи; с гор прилетал ветер, пронизанный холодом. Однажды утром, когда было еще сумеречно, Степанов понял, что у холода есть свой особый запах - ни с чем не сравнимый, очень чистый и насыщенный, словно весной, в пору цветенья. И еще тогда он понял, что значит тепло. Оно летом принимается таким, какое есть, а здесь, утром, на снегу, солнечное тепло было тоже каким-то совершенно особенным, со своим запахом и своим цветом. Он не мог понять, отчего именно там он так понял это - и про тепло и про холод. То ли из-за того, что работалось, то ли потому, что прилетела Надя и все у них было как-то по-новому, ломко и чуть удивленно, а может, оттого, что именно здесь, возле моря, он заскучал по Арктике, где прожил год с летчиками, тоскуя о море и теплом снеге - мягком и совсем не колючем. Было им тогда очень хорошо - на горе, в полупустом доме. Бывают у людей также праздники - солнце, снег, воробьи в лужах, и пустой теплый дом, и море внизу. Только праздники тем и отличаются от будней, что они коротки и быстролетны. ...Наташа жила в маленькой однокомнатной квартире. На большом столе, возле окна, лежала гора книг. - Я рецензент, - сказала она, - этим и живу. - Не хлебом единым жив человек, - улыбнулся Никита. - Дети на кухне, случаем, газ не включат? - Не достанут, я отъединяю сеть. Хотите кофе? - Хочу. Наташа вышла на кухню. Никита огляделся. В комнате ничего не было, кроме большого письменного стола возле окна, маленькой кроватки Сани и узенькой кушетки, застеленной полосатым пледом. На стене висел портрет Хемингуэя, сделанный черно-белой краской. Писатель щурил глаза и улыбался скорбной, всепонимающей улыбкой. На кухне Дунечка играла с Саней и смеялась своим круглым смехом, будто колокольчик. - Вот, - сказала Наташа, - пожалуйста. - Слушайте, - спросил Никита, - а вы что, развелись? - Нет. Я просто не выходила замуж. - А как же... - А вот так. Как-нибудь в другой раз мы устроим вечер вопросов и ответов. - Наверно, это довольно глупо, что я к вам напросился? - В какой-то мере. Наташа сидела возле стола, и солнце делало ее еще более светлой, но если смотреть на ее профиль долго, то появлялась черная четкая линия, повторявшая лоб, нос, брови, и губы, и подбородок. - Вы похожи на бабочку-траурницу, - сказал Никита. - Тоже неплохо. - А в остальные дни ваш сын живет дома или в садике? - В садике. Там сегодня карантин. - Что, если я к вам загляну завтра? - Не стоит. - Почему? - То, чего хотите вы, совсем не хочу я. - Это реакция на то, что было? - спросил Никита, кивнув на дверь, которая вела в кухню, где что-то кричал Саня. - К тому, что было, дети не должны иметь никакого отношения. То, что было, - мое. - Вы ненавидите то, что у вас было? - Почему? - В книгах так пишут. - Смотря в чьих. - У вас кто-нибудь бывает днем? Наташа улыбнулась, поглядела на Никитины торчащие вихры и ответила: - Да. Никита почувствовал внутри холод. <Идиот, - подумал он. - Не хватало мне еще в нее втюриться. Любовь с довеском>. Он покраснел, потому что про <довесок> он подумал со зла, и ему стало стыдно. - Знаете, - сказал Никита, - боюсь, что вы мне нравитесь. - Вы мне тоже, - ответила Наташа, - смешно, но это правда. ...После того как бракоразводный процесс кончился, Надя пошла к Никите, но его дома не было. Тогда она стала ходить по городу. Она рассматривала витрины. Сначала она ничего не видела, просто были какие-то яркие пятна перед глазами. Потом она увидела громадный пупырчатый огурец, выращенный по методу гидропоники. <Он любил малосольные огурцы, самые свежие, - вспоминала Надя, - и с мацони, которое я покупала на Дорогомиловском рынке рано утром по воскресным дням. В мацони он сыпал много укропа. И еще он любил поливать простоквашей молодую картошку. Он красиво ел>. Надя долго стояла возле витрины магазина тканей. Было ей сейчас пусто-пусто и так легко, и горько, что даже не хотелось плакать. <Эта полосатая пошла бы на занавески к нему в кабинет, - подумала Надя про длинный кусок сине-белого материала. - Через сине-белые полосы хорошо смотрится солнце ранним утром. Солнце не яркое тогда, и он не будет так рано просыпаться, а то он стал совсем мало спать. Хотя о чем я?.. Теперь его комната будет стоять пустая, и, наверное, только временами он будет там - это если я вспомню его голос, и как он сидел за столом со своими друзьями, и как они читали Пушкина и говорили о Хемингуэе, и как я жарила для них чирков и разливала по бутылкам смородиновую настойку... Дура, какая же я дура! Надо было быть спокойной, рассудительной и холодной. Таких только и ценят. А я? <Степушка, Степушка, хороший, глупенький, дурачок совсем даже>. Надя ясно услышала свой голос, как она это говорила ему, а он все куда-то торопился и поэтому не стоял возле нее, как раньше, словно послушный бычок, а, быстро погладив ее по голове, говорил: <Я опаздываю, малыш>, - и уезжал. И ей вдруг стало досадно оттого, что она старалась не отпускать его, и обнимала его голову, и что-то шептала на ухо нежное, как Дунечке, - ей стало вдруг сейчас так остро обидно, что лицо ее вспыхнуло. Они поссорились второй раз из-за пустяка: Степанов вернулся с Северного полюса, они поехали в гости; Степанов много пил, смеялся, рассказывал смешные истории, а когда вернулись домой, он сел за стол и начал молча рисовать на бумаге профили волевых мужчин. Надя стала за его спиной и начала целовать его шею. - Перестань, - сказал он. - Что ты? - Ничего. Перестань. Ты мне мешаешь. Он сказал это грубо и не посмотрел на нее даже, а просто закурил новую сигарету. Надя обиделась, легла на кровать и, отвернувшись к стене, тихонько заплакала. Она не любила людей с двумя лицами: только-только он был весел, смеялся, а сейчас, когда остались одни, груб и где-то не здесь. Надя вспомнила длинную белую женщину, как он сидел с ней возле окна и, хмыкая, что-то тихо говорил, а та восторженно глядела на него своими подведенными синими глазищами. <Нет, ерунда, - стала успокаивать себя Надя, - он ведь не любит длинных, он сам мне говорил>. | 
