Семенов Юлиан - Дунечка и Никита.

    Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

    ДУНЕЧКА И НИКИТА

    - Идиоты, - сказал Никита. - Пустите, спать хочу.

    Он лежал на кровати одетый. Он лег под утро, потому что всю ночь просидел над книжками по актерскому мастерству. Голову он накрыл подушкой, чтобы не слышать шума с улицы. Улица просыпалась рано. Дворник сонно переругивался с милиционером и громко шаркал метелкой по сухому тротуару. В доме напротив, на втором этаже, в третьем окне слева, мальчик в очках садился за рояль по утрам и наяривал гаммы. Никита часто разглядывал его в бинокль. У очкастого мальчика были короткие пальцы и веснушчатый нос. Никита его ненавидел.

    Степанов снова тронул Никиту за плечо.

    - Ну? - спросил Никита из-под подушки. - Чего?

    - Вставай.

    - Гады вы все. Мучаете человека.

    - Мы привели Дуню, - сказал Степанов.

    Никита сбросил подушку, сел на кровати и стал тереть лицо. Он тер лицо обстоятельно, разминая мышцы по системе йогов.

    - Все-таки да? - спросил он.

    - Что я могу поделать?

    - Когда?

    - Назначили на десять утра.

    - Кто судья?

    - Черт его знает. У тебя нет ничего выпить?

    - Нет, потому что пить нехорошо, если сражаешься или когда пишешь. Так, кажется, у Папы... А я сегодня сражаюсь. Ну-ка, стань. Колоссальный прием... Протяни левую. Захватываю у кисти, понял? Рывок на себя, ногу вперед с резким выбросом - и ты в партере.

    - Я, милый, на галерке.

    - Слушай, у меня сегодня зачет по драке, а может, еще консультация по мастерству. Что я стану делать с Дунькой?

    - Нам ее не с кем оставить.

    - А как ее будут делить?

    - Отстань, а?

    - В холодильнике есть прекрасный квас. Хочешь? Могу выдать.

    - Я хочу выпить.

    - У тебя, кстати, деньги есть?

    - Есть.

    - Одолжи десятку.

    - На.

    - До, ре, ми, фа, соль, ля, си, мне спасибо, вам мерси, - сказал Никита и пошел в ту комнату, где Надя сидела с Дунечкой.

    - Здорово, сестреночка, - бодро сказал Никита и поцеловал Надю. Племяшечка, привет.

    - А я сегодня весь день с тобой буду, - сказала Дуня.

    - Мешать станешь?

    - Конечно.

    - Выдеру.

    - Меня драть нельзя, я нервная.

    - Вы оба понимаете, что творите? - спросил Никита. - Может, отложите ваш бракоразводный про...

    - Никита! - Надя показала глазами на Дуню.

    - Ничего, говорите, я вас не буду слушать, - сказала Дунечка и приложила пальцы к ушам, - я вместо этого смотреть буду.

    - Пожалуйста, не отпускай ее ни на шаг, - сказала Надя, - нам просто не с кем ее оставить, понимаешь? Никого нет, кроме тебя.

    - Мама вернется послезавтра...

    - Я не виновата, что все это назначили на сегодня.

    Дунечка пошла в ту комнату, где у окна сидел Степанов. Она шла, подпрыгивая на носочках.

    - Смотри, - сказала она, остановившись возле двери. - Я умею на самых кончиках, как балерина.

    - Ах ты рыбонька моя, - сказала Надя и вышла на кухню.

    Никита пошел следом за ней.

    - Еще ж не поздно, - сказал он. - Ты ведь любишь его.

    - Я его ненавижу.

    - Он тебя любит.

    - Он негодяй, я его видеть не могу.

    - Ты без него повесишься через полгода.

    - Ну и пусть.

    - А как вы будете с Дунькой?

    - Она будет со мной.

    - Она будет без отца.

    - Она будет со мной, - повторила Надя, - ясно тебе? И вообще, не суй свой нос туда, куда не надо.

    - Как с Дунькой сидеть, так <Никиток>, а как говорю правду - так <не суй нос>. Ты - сумасшедшая.

    - Сам очень хороший.

    - Мне по долгу велено, я - артист. Артист обязан быть сумасшедшим, иначе он станет дерьмом.

    Никита ушел в ванную, залез под душ и задернулся занавеской. Он плескался и повизгивал тонким голосом.

    - Надька, - крикнул он, - потри спину.

    Надя выключила газ, поставила медную кофейницу на стол и пошла в ванную.

    - Какой долдон вымахал, - сказала Надя, - а вроде вчера я тебя грудного купала.

    - Не подглядывай, - сказал Никита, - я тебя стесняюсь. Слышь, Надьк, а чего ты такая красивая перед разводом стала? Влюбилась? Или страдание делает женщину прекрасной?

    - Страдание. Нагнись ниже.

    - Больно дерешь!

    - Не кричи. У тебя спина грязная.

    - Спина - не душа, прожить и с такой можно. Слушай, а вот для вас имеет значение, какая у мужчины фигура?

    - Конечно.

    - У меня ноги тонкие.

    - Дурашка, - сказала Надя, - это красиво.

    Она села на край ванны и заплакала. Плакала она по-детски: у нее катилось по щекам много слез и сразу же краснел нос.

    - Идиоты, - сказал Никита, - вы идиоты. Выйди, я буду вытираться.

    Степанов сидел возле окна, а Дунечка танцевала посреди комнаты. Она любила танцевать.

    Степанов смотрел на дочь и вспоминал, как семь лет назад в такой же летний день Дунечку привезли из родильного дома.

    Есть разница в том, как относятся к новорожденному мать и отец. Надя подолгу просиживала возле Дунечки - сморщенной, коричневолицей, пищащей хриплым голосишком, - и смотрела на нее с умилением, и находила сходство: <Уши у нее твои, и брови твои, и подбородок твой>. А Степанов смотрел на этот пищащий комочек с осторожным любопытством, не видел никакого сходства, но соглашался с Надей и недоуменно хмыкал: <Моя дочь...>

    Люди - те же позвоночные, только высшая их форма. Волчица облизывает детеныша, подолгу глядит на него, положив длинную морду на толстые лапы, а волк гуляет себе по лесу, мимо слепых волчат проходит равнодушно - не придавить бы, - и только. Волк начинает брать детеныша с собой, когда тот делается постарше и когда мать уже не смотрит на него с такой нежностью, а порой даже прикусит за загривок, если что не так. У зверей младенчество принадлежит матери, зрелость - отцу. У людей - так же.

    - Папочка, - спросила Дуня, - а у вас когда начнется баракоразводный?

    - Что?

    - Так Никита сказал.

    - Не болтай, мать, ерунды...

    - Ну какая ж я тебе мать, - рассудительно сказала Дунечка, - я твоя дочка.

    - Дуньк, скажи <рыба>, - попросил Степанов, закрыв глаза.

    - Рыба.

    - Раньше ты говорила - лыба. Ну-ка, иди, я тебя поцелую.

    - Вы меня всегда целуете, когда ссоритесь.

    - Смотри, какой пух тополиный летает.

    - А зачем он летает?

    - Весна...

    - Пусть бы зимой летал, тогда падать не больно.

    Вошел Никита:

    - Она уже ушла.

    - Пока, Дунечка, Никиту слушаться безо всяких.

    - А со всякими?

    Никита и Степанов посмотрели друг на друга. Степанов поднялся, потянулся, захрустев пальцами, и пошел в суд - разводиться.

    - Дунька, порубать хочешь?

    - Знаешь, как папа говорит? Он говорит: <рубансон-гоглидзе> и <кирневич-валуа>.

    - А что такое <кирневич-валуа>?

    - Очень просто. Это когда в рюмку наливают водку.

    - Ясно. Яичню <рубансон-гоглидзе>?

    - Не хочется.

    - Мало ли что не хочется... Надо. Человек есть то, что он ест. Поняла?

    - Нет.

    - Что нет?

    - Как же он может быть тем, что ест? Ведь человек не еда.

    - Ты у меня Гегель.

    - Ну какой же я Гегель, Никит? - снова рассудительно ответила Дунечка. - Я девочка.

    - Ладно, девочка. Сиди, я пойду глазунью жарить.

    Дунечка осталась в комнате одна. Улыбка сошла с ее лица, и оно вдруг сделалось взрослым и скорбным. Она подошла к окну и стала разглядывать улицу, по которой с ревом проносились расплющенные машины, торопились люди - большеголовые и с коротенькими ножками. А когда к остановке подъехал рычащий автобус и пустил струю дыма, Дунечка сделала шаг от окна - так он был грозен, этот красный автобус, если глядеть сверху.

    Дунечка еще немного поглядела в окно, потом ей это наскучило, и она решила порисовать. Она взяла красный карандаш и нарисовала на оборотной стороне синей тетрадки танцующую женщину с сумочкой в левой руке. Глаза танцовщицам Дунечка рисовала длинные и раскосые, волосы - распущенные, падающие на лоб. Она умела рисовать танцующих женщин: она чувствовала движение и, когда рисовала, делала ногами те самые движения, которые в рисунке повторяли танцовщицы с худыми длинными руками, с сумочками и в шляпках на распущенных волосах.

    Дунечка полюбовалась танцовщицей, немного потанцевала сама, а потом, вздохнув, принялась убирать Никитину кушетку. Движения ее были точны и повторяли движения матери, когда та по утрам убирала кровати.

    Дети точно повторяют движения. Но кто сказал, что они так же точно и цепко не повторяют те слова, которые слышат? Кто сказал, что они не понимают смысл этих слов - тех злых, обидных и горьких слов, без которых вряд ли обходится какая семья?

    <Ты еще маленькая>, <ты этого не понимаешь>. Какая глупость! Плохая память - бич людей. Родители забывают самих себя - семилетних. Вспомните себя в семь лет те, которым сейчас тридцать! Вспомните! Ведь вы все понимали в семь лет - особо остро, может быть, даже точней, чем понимаете сейчас, потому что тогда ваше сознание не было загромождено тем, что ханжи называют <богатым опытом>. Доброта человека должна проверяться его отношением к детям.

    - Дунька, иди сюда! - крикнул из кухни Никита. - Яичня готова.

    - Где у тебя веник?

    - Веник после, сначала калории.

    - А что это - калории?

    - Единицы тепла.

    - Какие единицы? - спросила Дунечка. - Длинные палочки?

    - Разные бывают.

    - Они вроде микробов?

    - Двоюродные братья.

    - Баба говорит, что у микробов есть руки и ноги.

    - А как про мозг? Баба на этот счет данных не имеет?

    - Дурачок ты даже совсем, - сказала Дунечка таким голосом, каким Надя говорила Степанову, когда радовалась чему-нибудь. - Глупенький совсем даже.

    - Ах ты моя душечка! - засмеялся Никита.

    - А знаешь, как мама говорила, когда они ссорились?

    - Знаю...

    - Я тебе сделала сюрприз на букву <у>, Никит...

    - Какой?

    - Уб...

    - Ну, давай, давай... - сказал Никита, глядя в газету.

    - Я так не буду. Ты не со мной говоришь.

    - Дуня, запомни раз и навсегда: газета - это самое массовое оружие.

    - Как сабля?

    - Почти.

    - Убра...

    - Не понимаю.

    - Убрала кровать, дурачок!

    - Ты давай без фамильярности. Я не дурачок, а твой дядька.

    - Ты не говори <дядька>, ты <дядя> говори.

    - Почему?

    - <Дядьки> в магазинах ходят, и <тетки> тоже.

    - Ешь яичню.

    - Не хочется.

    - А зря.

    - Я когда маленькая была, говорила <хочечя>, а не <хочется>.

    - А сейчас ты большая?

    - Конечно. Осенью в школу пойду.

    - Хочется в школу?

    - Что ты... Кому хочется учиться?

    - Евдокия, ты - враг прогресса, - сказал Никита. - Пошли в институт, я драться должен.

    Надя сидела в темном углу, на скамейке, отполированной до зеркального блеска тысячами людей. В судах много темных углов и отполированных скамеек. Степанов гулял в садике, где толпились люди, вызванные на судебные заседания. Люди говорили негромко, но очень оживленно, и все, как один, курили <гвоздики>.

    Один из заседателей задерживался на полчаса, и поэтому начало судебного разбирательства перенесли на одиннадцать. Возле Нади села женщина с грудным ребенком.

    Надя смотрела на спящего мальчика в синей вязаной шапочке и вспоминала, как они тогда жили в деревне. Это было шесть лет назад, когда Дунечке исполнилось полгода. Она часто болела, по ночам просыпалась и кричала - надрывно, на одной ноте. Степанов приезжал поздно, часов до трех сидел за работой на дощатой веранде, дымил, как паровоз, одну сигарету за другой и рисовал на полях синей полотняной бумаги одинаковых бородатых мужчин с капитанскими английскими трубками во рту. Засыпал он поздно, и Надя, чтобы не будить его, ходила с Дунечкой, прижав ее к себе, до тех пор, пока девочка не успокаивалась. Надя укладывала ее в кроватку, а сама садилась к раскрытому окну и смотрела, как желтая луна процарапывалась сквозь заросли кустарников. В одном и том же месте, точно в одно время начинал заходиться соловей. Он был неистов и нежен. Черные сосны разрезали голубое ночное небо, подсвеченное серебряным светом луны. Иногда, если налетал ветер, было слышно, как под горой шумела река на песчаных перекатах. Во всем этом - в Дуне, которая посапывала в своей плетеной кроватке, в том, как что-то бормотал во сне Степанов, в ночи, которая жила тихой, таинственной жизнью, - во всем этом было счастье, и Надя тихонько смеялась и чувствовала, как у нее от этого счастья холодеет кожа и делается шершавой, как бывает, если замерзнешь зимой.

    - У вас муж? - спросила Надю женщина, сидевшая с ребенком.

    - Что? - не поняла Надя.

    - Говорю - у вас муж?

    - У меня развод.

    - А... У меня-то муж тут. Судить будут. Пьяный стекла в магазине побил. Так он хороший у нас, а вот если выпьет - так обязательно разобьет чего-нибудь и куражится. Я ему, дураку, говорила: <Ты лучше меня шугани, и то позора будет меньше>.

    - Да, - сказала Надя, - конечно.

    - А теперь штраф сунут, а мы гардероб хотели. Сейчас хорошие появились... Полированные и с зеркалом, по девяносто семь. Судья-то, говорят, женщина. Это ничего, а если мужик - так тот без жалости. А мой-то - тихий, когда не пьет, ласковый.

    К скамейке подошел здоровенный парень в кепке. Кепка на его проволочных курчавых волосах держалась каким-то чудом, и Наде показалось, что она вот-вот упадет.

    - Пришел, ирод окаянный, - сказала женщина, - глаза б мои на тебя не смотрели, жирафа кучерявая!

    - Ладно... - сказал парень, сморщив лицо, - чего паникуешь...

    - Пускай тебя посадят, паразита, пускай!

    - Ладно, - повторил парень, - чего шумишь... Что в тюрьме, что с тобой - один ляд.

    - У вас спички нет? - спросил Степанова старик в толстых роговых очках.

    - Пожалуйста.

    - Благодарю вас. Вы по делу или слушать?

    - Это как?

    - Любопытствуете или у самого неприятности?

    - А вы?

    - Я, изволите ли видеть, укрепляю институт судебной гласности. Слушаю и реагирую. Судье важно видеть реакцию зала. У нас утеряна прелесть реакции зала на происходящее в судебном заседании.

    - На пенсии?

    - Да.

    - Бывают интересные дела?

    - Неинтересных дел нет. Каждое интересно, только если судья сумеет достигнуть подлеца, вывернуть его, вывернуть.

    Степанов достал блокнот и записал: <Важно суметь вывернуть подлеца>.

    - Не из <вечерки>, случаем?

    - Нет.

    - Скучны у нас судебные отчеты, как морковный пюрей.

    Степанов снова вытащил книжечку и записал: <Старая сволочь, говорит не <пюре>, а <пюрей>.

    - А по прежней профессии вы кто? - спросил Степанов.

    - Повар.

    - Повар?

    - Да, изволите ли видеть. Повар, с вашего позволения. Кормил прежних, а после ублажал вегетарианцев нарпита. Так вы с неприятностями?

    - Папаша, - сказал Степанов, - вам бы лучше на печке со старухой сидеть...

    Повар поднял пегие, торчащие вперед брови и тоскливо ответил:

    - Старуха-то померла. Вот и грущу. А молодую брать - опасно, жилплощадь высудит.

    Степанову стало мучительно стыдно: и за то, что он так грубо сказал старику, и за то, что в своей книжечке написал <старая сволочь>.

    <Скорее-то сволочь - я, - отметил он про себя, - и не старая. А это значительно хуже>.

    В институте было полно студентов. На первом этаже метались <режиссеры> - сегодня они сдавали мастеру этюды. На втором этаже в комнате номер 13 сидел Немировский - преподаватель по классу фехтования и сценического боя. По коридору, мимо комнаты 13, ходили актеры второго курса и зубрили диамат.

    - Сиди здесь, - сказал Никита Дунечке, - вот на этом стуле, и никуда не уходи.

    - Нет, - ответила Дунечка, - мне страшно одной. Они вон какие волосатые.

    - Это студенты. Перед экзаменами не стригутся, поняла? Сиди тут и не рыпайся.

    Никита пошел к двери. Дунечка, побледнев от волнения, пошла за ним следом.

    - Дуня, - сказал Никита, - я что сказал?