Декстер то ли понял, то ли нет. Во всяком случае, принял безропотный вид и, казалось, говорил небесам: "Не все ли равно!" Было ему лет пятьдесят; серая одежда и видавшее виды пальто не свидетельствовали о его благосостоянии.

    Мегрэ и Декстер пошли по направлению к Бродвею, до которого было не более сотни метров, а Билл невозмутимо следовал за ними по пятам.

    - Вам знакома театральная среда?

    - Немного.

    - Точнее, актеры мюзик-холлов и кафешантанов?

    И тут Мегрэ оценил чувство юмора, а равно и практическую сметку капитана О'Брайена.

    - Я двадцать лет был клоуном, - вздохнул его собеседник.

    - Конечно, печальным клоуном? Если хотите, мы можем зайти в бар и выпить по стаканчику.

    - Очень хочу.

    И прибавил с обезоруживающей откровенностью:

    - Вас, наверное, предупредили?

    - О чем?

    - Я плохо переношу спиртное. Ну да ладно! Один стаканчик ведь, не больше!

    Они уселись в уголке; Билл тоже проскользнул в бар и примостился за стойкой.

    - Будь мы в Париже, - заговорил Мегрэ, - я сразу бы получил нужные сведения: в районе заставы Сен-Мартен полно старых лавочек. В одних продаются популярные песенки - еще и сейчас там можно найти те, что пелись на всех перекрестках в девятисотом или в девятьсот десятом году. В другой - хозяина я знаю, он парикмахер, - продаются накладные бороды любой формы, усы, парики, которые носили актеры испокон веков… Есть там и жалкие конторы, где неописуемые импресарио организуют турне по провинциальным городкам.

    Пока он говорил, Роналд Декстер с глубокой меланхолией смотрел на свой стакан.

    - Понимаете меня?

    - Да, сэр.

    - Прекрасно. На стенах там можно увидеть афиши номеров, которые лет тридцать - сорок назад ставились в кафешантанах. А на диванах в приемных - дряхлых актеров или вышедших в тираж див. Простите… - оборвал Мегрэ.

    - Ничего.

    - Я хотел сказать, что актеры, певцы и певицы, которым сейчас за семьдесят, все еще ходят просить ангажемента. У этих людей исключительная память, особенно на то, что относится ко времени их успеха. Так вот, мистер Декстер…

    - Все называют меня просто Роналд.

    - …так вот, я хочу знать, существует ли в Нью-Йорке что-нибудь вроде того, о чем я вам сейчас рассказал.

    Бывший клоун немного подумал, устремив взор на стакан, к которому еще не притронулся. Наконец серьезно спросил:

    - Они действительно должны быть очень старыми?

    - Простите?

    - Вам действительно нужны очень старые актеры? Вы говорили о тех, кому за семьдесят. Это большой возраст - здесь умирают быстро.

    Рука его потянулась к стакану, отдернулась, снова потянулась; наконец он схватил его и залпом выпил.

    - Есть такие местечки. Я вам их покажу.

    - Нужно возвратиться лет на тридцать назад. В то время два француза под псевдонимом "J and J" показывали в кафешантанах музыкальный номер.

    - Говорите, тридцать лет назад? Думаю, это возможно. А что вас интересует?

    - Все, что вам удастся узнать о них. И еще мне нужна их фотография. Артисты ведь много фотографируются. Их портреты изображаются на афишах, на программках.

    - Вы хотите пойти вместе со мной?

    - Не сегодня. Не сейчас.

    - Да, так будет лучше. Вы можете напугать людей. Сами знаете, они очень недоверчивы. Если хотите, завтра я приду к вам в гостиницу или позвоню. Но, может быть, надо поторопиться? Тогда я могу начать сегодня же вечером, но придется…

    Он заколебался, понизил голос:

    - Вам придется дать мне денег: я должен буду ездить, заходить в разные места.

    Мегрэ вынул из кармана бумажник.

    - О, десяти долларов более чем достаточно! Дадите больше, я все равно растрачу. И когда моя служба у вас кончится, мне ничего не останется, как… Я вам больше не нужен?

    Комиссар покачал головой. Он подумал было, не пообедать ли вместе с этим клоуном, но тот выглядел траурно-мрачным.

    - Вас не раздражает, что за вами хвостом ходит этот тип?

    - А если бы и раздражало, что бы вы сделали?

    - Думаю, если вы предложите ему чуть больше, чем те, которые его наняли…

    - Он мне не мешает.

    Это была правда. Мегрэ даже забавляло, что за ним по пятам ходит бывший боксер.

    В тот вечер он пообедал в ярко освещенном кафетерии на Бродвее, где ему подали великолепные сосиски, но его раздосадовало, что вместо пива принесли кока-колу. Часов в девять он поймал такси:

    - Угол Финдли и Сто шестьдесят девятой улицы.

    Шофер вздохнул, но безропотно опустил флажок; Мегрэ понял его реакцию чуть позднее, когда такси, покинув ярко освещенные кварталы, въехало в совершенно иной мир.

    Здесь на прямых бесконечных улицах встречались только цветные. Такси ехало через Гарлем мимо похожих друг на друга домов - угрюмых кирпичных глыб, казавшихся еще уродливей оттого, что их фасады были зигзагообразно перечеркнуты железными пожарными лестницами.

    Они катили еще очень долго, потом проехали по мосту, миновали какие-то склады или фабрики - в темноте было трудно разобрать, а в Бронксе их снова встретили пустынные улицы, кое-где - желтые, красные или фиолетовые огни кинотеатров, витрины универмага, заставленные застывшими в разных позах восковыми манекенами.

    Такси ехало еще с полчаса; улицы становились все темней, все пустынней; наконец шофер остановил машину, повернулся и презрительно бросил:

    - Финдли.

    Сто шестьдесят девятая улица была рядом, направо. Мегрэ пришлось долго вести переговоры с шофером, пока тот не согласился подождать. Однако он не остался на перекрестке и, когда Мегрэ зашагал по тротуару, медленно поехал за ним. Следом тащилось еще одно такси - в нем сидел Билл, боксер-детектив, который не дал себе труда выйти из машины.

    Вдали, в темноте, выделялись витрины нескольких лавчонок, какие существуют в бедных кварталах Парижа, да и других столиц мира.

    Зачем Мегрэ приехал сюда? Без определенной цели. Да и знал ли он, зачем вообще приехал в Нью-Йорк? Однако уже несколько часов, точнее, с момента выезда из "Сент-Рейджи", он больше не чувствовал себя на чужбине. "Бервик" сумел примирить его с Америкой, и теперь Мегрэ уже представлял себе жизнь, скрытую в ячейках этих кирпичных кубов, представлял все, что происходит за шторами, Маленький Джон не то чтобы произвел на него впечатление - так сказать было бы неверно, но в нем было что-то необычное, во всяком случае, что-то нарочитое, искусственное.

    В Мак-Джилле - тоже, пожалуй, даже в еще большей степени.

    А этот юнец Жан Мора с его страхами, поддержанными стариком д'Окелюсом!

    И исчезновение юного Мора в момент, когда пароход прибыл наконец в Нью-Йорк…

    Все это в конечном итоге было несущественно. Это слово Мегрэ произнес бы, очутись здесь рыжий О'Брайен со своей рассеянной улыбочкой на лице, испещренном оспинами.

    Когда Мегрэ шел, засунув руки в карманы, с трубкой в зубах, у него мелькнула одна мысль. Почему чаще всего щербатые лица бывают у рыжих и почему почти всегда эти люди симпатичные?

    Мегрэ фыркнул. Глотнул затхлый воздух, пахнущий мазутом и буднями. Может быть, в какой-нибудь из этих нор появились новые "J and J"? Конечно, появились! Молодые люди, которые несколько недель назад прибыли в Нью-Йорк, теперь, стиснув зубы, ожидают часа своего торжества, часа, когда и они будут жить в каком-нибудь "Сент-Рейджи".

    Мегрэ высматривал портняжную мастерскую. Два такси следовали за ним, словно эскорт. В ситуации было что-то комическое.

    Когда-то, в те времена, когда носили жестко накрахмаленные пристежные воротнички и трубообразные манжеты - Мегрэ еще помнил их: у него у самого были такие моющиеся манжеты, не то резиновые, не то из прорезиненной ткани, - двое молодых людей жили на этой улице, в доме напротив портняжной мастерской.

    А несколько дней назад другой молодой человек опасался за жизнь своего отца.

    И этот молодой человек через несколько минут после разговора с Мегрэ на палубе парохода исчез.

    Комиссар искал портняжную мастерскую. Он смотрел на окна домов, которые часто были перекрыты чудовищными железными лестницами, кончавшимися над первым этажом. Кларнет и скрипка…

    Почему он, как мальчишка, прижался носом к витрине одной из этих лавчонок, в которой торговали решительно всем - овощами, бакалеей, конфетами? Как раз рядом с ней находилась другая - в ней было темно, но ставен не было, и сквозь стекла при свете уличного фонаря был виден портновский утюг и висящие на плечиках мужские костюмы.

    "Артуро Джакоми"

    Оба такси, по-прежнему ехавшие за Мегрэ, остановились в нескольких метрах от него, и ни шоферы, ни эта тупая скотина Билл не подозревали о контакте, что возник между человеком в тяжелом пальто и с неизменной трубкой в зубах, повернувшимся к дому напротив, и двумя двадцатилетними французами, которые когда-то приехали сюда - один со скрипкой под мышкой, другой с кларнетом.

    В то утро сущий пустяк решал, погибнет или нет один человек, будет или не будет совершено преступление: это зависело от того, как Мегрэ распорядится несколькими минутами своего времени. К несчастью, он этого не знал. За те тридцать лет, что он прослужил в уголовном розыске, Мегрэ привык, если только дело не заставляло его проводить ночь на улице, вставать в семь утра и довольно долгий путь от бульвара Ришар-Ленуар, где он жил, до набережной Орфевр проходить пешком, Несмотря на свою профессию, он любил гулять. Выйдя в отставку, у себя дома в Мен-сюр-Луар вставал еще раньше, чем прежде, а летом частенько и до восхода солнца, который заставал его в саду. На пароходе он почти всегда первым выходил на палубу, когда матросы еще окатывали ее водой и драили медь бортовых ограждений.

    В первое свое утро в Нью-Йорке, он, из-за того что слишком много выпил с капитаном О'Брайеном, встал в одиннадцать. На другой день, уже в номере гостиницы "Бервик" он проснулся, как привык, спозаранку. Но решил еще поспать - именно потому, что было слишком рано и он предвидел, что увидит пустые улицы и закрытые ставни.

    И он заснул тяжелым сном. Когда же открыл глаза, был одиннадцатый час. Почему Мегрэ повел себя как человек, который работает всю неделю и для которого большое счастье - отоспаться в воскресенье?

    Он еле встал. Бесконечно долго расправлялся с завтраком. Подошел в халате к окну выкурить первую трубку и удивился, не увидев на улице Билла.

    Конечно, детектив-боксер тоже должен выспаться. Может быть, он попросил кого-нибудь заменить его в эти часы? Может быть, за Мегрэ следят по очереди двое?

    Мегрэ тщательно побрился и некоторое время приводил в порядок свои дела.

    И от этих столь банально растрачиваемых минут зависела жизнь человека.

    Когда Мегрэ выходил на улицу, время еще не истекло. Билл определенно исчез, но комиссар не обнаружил никого другого, кто мог бы следить за ним. Мимо проезжало пустое такси. Он машинально поднял руку. Шофер его не заметил, но вместо того чтобы поискать другую машину, Мегрэ решил немного пройтись пешком.

    Тут комиссар открыл для себя Пятую авеню и ее роскошные магазины; перед одной из витрин он остановился. Долго стоял, рассматривая трубки, и решил купить себе новую, хотя обычно получал их в подарок от г-жи Мегрэ ко дню рождения и к годовщине свадьбы.

    И еще одна подробность, смешная и нелепая. Трубка стоила дорого. Поэтому, выходя из магазина, Мегрэ вспомнил, сколько вчера вечером заплатил за такси, и пообещал себе сэкономить эту сумму сегодня утром.

    Вот почему он спустился в subway^[4], где потерял довольно много времени, прежде чем добрался до того перекрестка на Финдли.

    Небо было тяжелым, серым, но светлым. Дул ветер, хотя еще не шквальный. Мегрэ повернул за угол Сто шестьдесят девятой улицы, и у него тотчас возникло чувство, что произошла катастрофа. Там, метрах в двухстах от него, перед чьей-то дверью, собралась толпа, и, хотя комиссар плохо знал улицу и видел ее только ночью, он был уверен, что это напротив мастерской портного-итальянца.

    Кстати, почти все на этой улице, в этом квартале было итальянским. Возле домов играли черноволосые дети, у них были такие же подвижные лица и длинные смуглые ноги, как у неаполитанских или флорентийских мальчишек.

    На большинстве лавчонок красовались итальянские фамилии, а в витринах была выставлена болонская колбаса, паштеты и соленья, прибывшие с берегов Средиземного моря.

    Он ускорил шаги. Человек тридцать столпились у портновской мастерской, которую охранял от вторжения полицейский; вокруг бегали чумазые ребятишки.

    Это походило на несчастный случай, на отвратительные драмы, которые внезапно разыгрываются на улицах и делают лица прохожих как-то жестче.

    - Что случилось? - спросил Мегрэ у толстяка в котелке, который стоял в заднем ряду и то и дело поднимался на цыпочки.

    Хотя он заговорил по-английски, толстяк ограничился тем, что с любопытством оглядел его и, пожав плечами, отвернулся.

    Мегрэ слышал обрывки фраз, итальянских и английских.

    - …как раз когда он переходил улицу…

    - …Каждое утро, в одно и то же время, он выходил погулять… Вот уже пятнадцать лет я живу в этом квартале и всегда его видел…

    - …его стул еще стоит там…

    Сквозь окно мастерской виден был паровой гладильный пресс, на котором лежал мужской костюм, а возле окна соломенный стул с довольно низким сиденьем - стул старика Анджелино.

    Мегрэ начинал понимать. Терпеливо, с ловкостью, присущей толстякам, он мало-помалу протискивался в гущу толпы и связывал обрывки услышанных фраз.

    Лет пятьдесят, назад - нет, пожалуй, больше пятидесяти - Анджелино Джакоми приехал из Неаполя и обосновался в этой мастерской задолго до того, как были изобретены паровые прессы. Джакоми был, можно сказать, патриархом этой улицы, этого квартала, и во время выборов в муниципалитет не было кандидата, который не нанес бы ему визит.

    Теперь хозяином мастерской был его почти шестидесятилетний сын Артуро, отец не то семи, не то восьми детей, большинство из которых сами стали уже семейными людьми.

    Зимой старик Анджелино проводил целые дни, сидя на соломенном стуле у витрины, частью которой, казалось, стал, и с утра до вечера дымил скверными, вонючими итальянскими сигарами из черного табака.

    А весной - так любуются прилетевшими ласточками - вся улица от начала до конца наблюдала, как старый Анджелино устанавливает свой стул на тротуаре, у дверей мастерской.

    Сейчас он был мертв или при смерти - этого Мегрэ в точности не знал. Вокруг высказывались различные версии на этот счет, но вскоре послышалась сирена скорой помощи и карета с красным крестом остановилась у края тротуара. Толпа всколыхнулась, расступилась, и два человека в белых халатах прошли в мастерскую, откуда вышли через несколько минут с носилками, на которых лежало тело, накрытое простыней.

    Задняя дверца машины захлопнулась. Человек в рубашке без пристежного воротничка, - несомненно Джакоми-сын, накинувший только пиджак поверх рабочей одежды, - сел рядом с шофером, и скорая помощь укатила.

    - Он умер? - спрашивали люди полицейского, по-прежнему стоявшего на своем посту.

    Тот не знал. Ему это было безразлично. Знание таких деталей не входит в круг его обязанностей.

    В мастерской плакала какая-то женщина; растрепавшиеся седеющие волосы падали ей на лицо; порой она всхлипывала так громко, что слышно было на улице.

    Сперва один, потом другой, потом третий решили, что пора уходить. Матери высматривали детей - надо было продолжить обход лавочек квартала. Толпа мало-помалу редела, но народу оставалось достаточно, чтобы заслонять дверь.

    Парикмахер с расческой за ухом говорил с сильным генуэзским акцентом:

    - Я все видел, вот как вас вижу - клиентов не было, а я стоял в дверях салона.

    Действительно, через несколько домов висел цилиндр с голубыми и красными полосами, служащий вывеской парикмахерским.

    - Почти каждое утро он ненадолго останавливался поболтать со мной. Я брил его по средам и субботам. Сколько помню, он всегда выглядел так же, как сегодня утром. А ведь ему уже было восемьдесят два. Постойте-ка… Нет, восемьдесят три. Когда Мария, его последняя внучка, вышла замуж, - это было четыре года тому назад, - я помню, он мне сказал…

    И парикмахер принялся вычислять точный возраст старика Аиджелино, которого только что без его ведома увезли далеко от этой улицы, где он прожил так долго.

    - Вот в одном он не признался бы ни за что на свете: что света-то он как раз и не видит, Он носил очки с толстыми стеклами в старинной серебряной оправе. То и дело протирал их большим красным платком и снова надевал. Но, по правде говоря, они не очень ему помогали. Именно поэтому, а вовсе не из-за больных ног - ноги-то у него и сейчас были как у двадцатилетнего, - он ходил с палочкой. И каждое утро, ровно в половине одиннадцатого…

    Итак, рассуждая логически, Мегрэ должен был оказаться у мастерской в это время. Накануне он так и решил. Именно старика Анджелино он хотел повидать и кое о чем спросить.

    Как обернулось бы все, если бы Мегрэ приехал вовремя, если бы не проспал, не торчал у окна, если бы остановилось такси, если бы он не зашел купить трубку на Пятой авеню?

    - Ему повязали вокруг шеи толстый шерстяной вязаный шарф красного цвета. Старик никогда но носил пальто, даже в разгар зимы. Он шел мелкими размеренными шажками, жался к стенам домов, и я знал, что палка нужна ему, чтобы нащупывать дорогу.

    Вокруг оставалось всего с полдюжины слушателей, а так как Мегрэ казался самым внимательным, самым заинтересованным, парикмахер в конце концов стал обращаться только к нему.