Однако капитан сделал этот злосчастный выбор вовсе не случайно. "Консепсьон" принадлежал его компаньону, англичанину по имени Джеймс Бейкер. Два месяца назад тот отправился к берегам Африки на переговоры с туземными вождями о найме эмигрантов. "Консепсьон" уже давно должен был вернуться в Европу. Для конспирации его даже предполагали переименовать, чтобы исключить тот самый роковой случай, который и произошел. О, по какому неслыханному стечению обстоятельств корабль оказался в Марахао, встретился там с крейсером и, таким образом, стал причиной катастрофы, никогда не случившейся бы, назови капитан Анрийон любое другое название судна? – Итак, – продолжал лейтенант, – что скажете в свою защиту? – Ответ прост. Я делал все по правилам, кроме последних формальностей, и допустил эту оплошность, взявшись за перевозку негров. К тому же договаривался об этих эмигрантах не я, а ваш соотечественник, Джеймс Бейкер. Я всего лишь посредник между Бейкером и Бразильским агентством. И если уж "Консепсьон" в Марахао, вам легко будет убедиться в искренности моих слов. – Кто-нибудь из вас знает Джеймса Бейкера? – внезапно спросил у своей команды англичанин, поглаживая бакенбарды. – Я, лейтенант. – Из строя вооруженных людей вышел старший матрос. – Вы, Дик? – Так точно, сэр. Клянусь честью, это самый отъявленный негодяй, самый отвратительный морской разбойник, какого я когда-либо видел… Но… нет, невозможно ошибиться. – изумленно вскричал моряк. – Вот он! Джеймс Бейкер собственной персоной! – Где? – Тот человек! – вновь оглушительно заорал старший матрос, указывая на Феликса Обертена, который слушал английскую речь, не понимая ни слова. Но тут вмешался капитан Анрийон: – Сударь, ваш матрос ошибается. Тот, в ком он признал Бейкера, – мой пассажир, французский негоциантnote 23, месье Обертен. Он направляется в Бразилию, его дело – торговля. – Мимо берегов Гвинеи?note 24 Нечего сказать, ваш земляк выбрал самый простой маршрут. – Это абсолютная правда, сударь, клянусь вам. Он даже вписан в мою судовую книгуnote 25, его личность не вызывает ни малейших сомнений. Я не отрицаю, что между ним и Джеймсом Бейкером существует некоторое сходство. Однако он в жизни не бывал в Англии, не знает по-вашему ни слова, его нельзя спутать с англичанином. – Что скажете, Дик? – Всем святым клянусь, что это Джеймс Бейкер, знаменитый работорговец. Мы довольно долго следили за ним. Его приметы слишком хорошо знает вся эскадра, чтобы с кем-нибудь спутать. А кроме того, я много раз общался с ним, – он переманивал меня к себе, уговаривал дезертировать. Если кто-то из присутствующих и сохранял невозмутимое спокойствие, так это бакалейщик. Свидетельствовало ли данное обстоятельство о его невиновности, или Феликс Обертен просто не сознавал серьезности своего положения… но наблюдал он эту сцену с безмятежностью, причиной которой могло быть также и полнейшее непонимание происходившего. Иностранец с любопытством изучал грозных англичан, равнодушно выдерживал стремительные негодующие взгляды офицеров, младших офицеров и всех остальных и никак не реагировал на резкие замечания лейтенанта. Анрийон хотел было вмешаться, объяснить своему другу причину подобного отношения. Но лейтенант грубо оборвал его и добавил тоном, не допускающим возражений: – Этот человек – мой пленник, я арестую его. Это хорошая добыча. Что касается вас, то ни слова больше, иначе будете закованы в цепи. Вы тоже арестованы до тех пор, пока мы не прибудем в Марахао, куда "Дорада" пойдет на буксире. Там все объясните и попытаетесь доказать свою невиновность, в которой я сейчас сомневаюсь больше, чем когда-либо. Джеймс Бейкер, следуйте за мной! Феликс Обертен, естественно, не двинулся с места, а в крайнем изумлении вытаращился на англичанина. – О, вы притворяетесь, будто бы не поняли меня! Но сейчас поймете! Эй, кто-нибудь, вразумите-ка этого молодчика! Четверо матросов, отдав свои ружья товарищам, подошли к парижанину, который успел произнести лишь одну-единственную фразу: – Скажи, Поль, что за тарабарщину несет этот долговязый? И тут же четыре пары грубых рук повалили его и лишили всякой возможности сопротивляться. Потом несчастного Феликса в мгновение ока связали и перенесли в шлюпку, не дав опомниться. Тогда капитан "Дорады", перегнувшись через борт, крикнул: – Они считают тебя Джеймсом Бейкером! Защищайся! Крепись! Быть может, не все еще потеряно! – Молчать! – перебил лейтенант громовым голосом. – Что? Хотят повесить?! – побагровел Феликс, не расслышав. Пятеро англичан остались караулить экипаж "Дорады", остальные последовали за своим лейтенантом. Гребцы налегли на весла. Шлюпка уносила пленника, которому все теперь казалось каким-то кошмаром. – Бедный месье Феликс, – с грустью проговорил Беник. – Боюсь, как бы он не поплатился раньше всех нас. ГЛАВА 2
Капитан Поль и его приятель Феликс. – Утка и чайка. – В "конуре". – Улица Ренар. – Умница или дурень. – Женщина с головой. – Быть счастливым – это значит иметь двести тысяч франков в год. – Амбиции крошки Обертен. – Домашние дрязги. – Одна! – В Бразилию! – Моя дочь выйдет замуж за маркиза. – Ба-а!.. Поль!.. Какая удивительная встреча!.. – Как и все в Париже, дорогой Феликс! – Я уж и не ждал встретить тебя после восьми лет! – После восьми лет морских странствий, милый мой толстяк. С глаз долой, из сердца вон, а? – Не говори глупостей! Разве давние приятели вроде нас могут позабыть друг друга? – Черт возьми! Ты славный малый!.. Широк в плечах?.. А глаза… – Ну и портрет! Будь ты художником, я бы сделал тебе заказ. – Я простой бакалейщик, титулованный в отцовской лавочке. Мои предки выращивали капусту в Орлеане. – Бакалейщик!.. Это совсем не дурно, дорогой Феликс, особенно если учесть, что вышеупомянутый родитель твой, сколотив приличное состояние и утвердив за собственной фирмой репутацию одного из лучших торговых домов в городе, оставил все тебе. Феликс покачал головой, глубоко вздохнул и продолжал, будто бы и не слышал приятеля: – Ну, а ты, дружище Поль? Что поделываешь? Конечно, продолжил морскую карьеру? Ведь она так тебя привлекала. – Я капитан дальнего плавания… на хорошем счету у командования. Всю жизнь откуда-то возвращаюсь и вновь куда-то отправляюсь. – Ну, и как успехи? – О! Пословица гласит: "Кто много странствует, добра не наживает". Возможно, когда-нибудь я и стану миллионером, кто знает. Но сейчас имею скромный достаток. – Разве это важно? Ты счастлив… – Феликс снова вздохнул. – Счастлив и свободен, как чайка, подвластная лишь своему капризу. Крылья несут ее к облакам или навстречу волнам… – Ценю и допускаю такой образ жизни, но только не для себя. Я, словно утка, предпочитаю свой птичий двор, жизнь в четырех стенах, а "путешествую" не дальше бульвара и ближайших предместий. Раз в неделю мы с женой ходим в театр, по воскресеньям приглашаем друзей на баранью ножку, трижды в год устраиваем званые вечера. – Ах да, ты ведь женился! Когда я слышал о тебе в последний раз, речь шла именно о твоей женитьбе на мадемуазель… мадемуазель… – Аглае Ламберт. – Феликс вздохнул как-то особенно глубоко и задумчиво. – Черт побери! – сказал себе капитан Поль. – Для человека с большими доходами, известного столичного коммерсанта мой друг Феликс слишком часто вздыхает. – Ну, а ты… устроен? – Бакалейщик произнес это с таким выражением, как будто слово "женат" было ненавистно его губам. – Устроен!.. Надо же! Нет, я холостяк, закоренелый холостяк. Однако мы основательно застряли с тобой на бульваре. Здесь такая толчея. На нас уже косятся. Мы и вправду как два костыля на рельсах. Зайдем в кафе, самое время подкрепиться! – Сделаем лучше! Хочу воспользоваться случаем и показать тебе мою фирму. – Удобно ли это? – Оставь, пожалуйста. – Ну, так и быть. На твоем складе припасены, должно быть, почтенной выдержки бутылки со всего света?.. – Еще бы! В этом не сомневайся! Так, беседуя на ходу, приятели миновали Монмартрnote 26 и оказались на маленькой улочке. Узкая, темная, сырая и грязная, улица Ренар – а именно так она называлась – представляла собой уголок старого Парижа из тех, что почти совсем исчезли в наши дни. Дойдя до середины, они остановились перед массивными воротами, ведущими в просторный двор. С трех сторон его окружали кладовые, которые буквально ломились от провианта, и в воздухе носились неповторимые ароматы колониальных товаров. – Вот мы и пришли, – возвестил Феликс. – Местечко, конечно, не ахти, но наша семья издавна занимает его, ты же знаешь. Эти склады переходят от отца к сыну. Так что мы рассчитываем и дальше пользоваться ими. Над дверью красовалась старинная табличка. И хотя буквы на ней стерлись от времени и непогоды, надпись еще можно было различить: Обертен, наследник своего отца. – Колониальные товары. – Оптом и в розницу. – Париж. – Провансnote 27. Затем шел длинный список названных товаров, который уж вовсе нельзя было прочитать. На всем лежала печать небрежения. Хозяин дома крепко стоял на ногах, а потому не видел никакой нужды в рекламе. Друзья прошли вдоль дверей складов, освещенных, несмотря на ясный день, газовыми фонарями. Всюду суетились приказчики в одинаковых передниках из грубой холстины. Они семенили по каменной лестнице с узкими ступеньками, поднимались на второй этаж, стучались в комнату, и дверь им открывала угрюмая служанка. – Сюда, старина, – пригласил бакалейщик. Лицо его, до недавних пор улыбающееся, становилось все мрачнее и мрачнее. – Ты в моих владениях. Затем, обратившись к служанке, добавил: – Мариет, скажите мадам, что я вернулся, и предупредите, что с нами будет обедать мой друг. А пока дайте нам бутылку мадерыnote 28. Они вошли в столовую, обыкновенную столовую, какую увидишь в доме любого торговца старого закала, уселись за стол орехового дерева, покрытый клеенкой. Между тем от взгляда моряка не ускользнула та мгновенная перемена, что произошла в лице его друга, как только он переступил порог собственного жилища. – Твоя мадера просто восхитительна, – сказал он, украдкой посматривая на бакалейщика, смаковавшего первый стаканчик, – превосходна, божественна! – Она пришлась тебе по вкусу? – заботливо спросил хозяин. – Дай мне твой адрес, я пришлю целый ящик. – Благодарю, от всего сердца благодарю. Но, прости, если вмешиваюсь не в свое дело, мне показалось, ты был так оживлен при встрече, а теперь вот совсем сник. Разве обладатель подобного эликсира может грустить? – Может! Мне душно здесь. Я невыносимо скучаю в этой старой конуре. Ее облупившиеся стены давят на меня. Коммерция? Сыт ею по горло! – И это в твоем-то возрасте, в тридцать лет! – В тридцать два, дружище, в тридцать два. – Пусть в тридцать два. Но что же дальше? – У меня шестьдесят тысяч франков рентыnote 29, на пятьсот тысяч товара, великолепное имение… Есть ребенок – дочь, которую обожаю. Но все равно лучшие годы жизни пройдут в этом чулане. Если б ты знал, как я мечтаю носиться по весенним полям, ловить летом карпов в Луаре, охотиться осенью в песчаных равнинах Слони и… – …и нагуливать жирок зимой под треск камина. Феликс, какой ты умница! Это же замечательно! – О нет, я дурень, потому что ничего этого не делаю. – Но кто тебе мешает? – Это жалкое существование приносит столько страданий! – Бакалейщик выпил один за другим несколько стаканов мадеры, как бы подзадоривая себя. – Вынужден прозябать здесь, словно цветок без света… Приход… расход… баланс… бухгалтерские книги… квитанции… сахар-сырец… мыло… масло… кофе… уксус… свечи… цикорийnote 30… Что я знаю, кроме этого?! Сегодня вот инвентаризация! Ты только вслушайся: ин-вен-та-ри-за-ция! Это значит, что все перевернуто вверх дном, приказчики сбились с ног, кассир совершенно одурел, а моя жена не в себе… – Ты хочешь сказать, что на бульваре пережидал суматоху? – Все это, впрочем, пустяки, стоит ли об этом? – Но почему, почему, черт возьми, не покончить разом со всем и не отдаться наслаждениям деревенской жизни? – Ты забываешь, а вернее не знаешь, что женщина по имени Аглая Ламберт, госпожа Обертен, решила иначе. – А-а! Да ты сам себе не хозяин? – У нас шестьдесят тысяч франков ренты, а жена хочет двести тысяч. – Завидный аппетит! – А чтобы добиться этого, мне придется зарасти коростой на мерзкой улице Ренар. Один дьявол знает, может, я и издохну тут. На этих словах в комнату вошла служанка и объявила: мадам вот-вот появится. Хозяйка, вероятно, послала ее узнать что-нибудь, прежде чем незнакомец будет ей представлен. Но во все время, пока старая дева накрывала на стол, друзья не проронили ни слова. Раздосадованная тем, что ничего не удалось услышать, Мариет с головы до ног оглядела гостя. Бравый молодой человек, лет тридцати, широкоплечий, большерукий, с загорелым лицом, рыжеватый, светлоглазый, то и дело прикладывался к бутылке, по-прежнему украдкой поглядывая на приятеля. Феликс Обертен, минуту назад с таким жаром сетовавший на свою жизнь, барабанил пальцами по столу и в нетерпении смотрел на часы. Его друг, размышляя над услышанным, никак не мог объяснить себе, почему молодец с телом атлета, с густой пышной шевелюрой и непослушными, всклокоченными вихрами, с бычьей шеей ходит в собственном доме по струнке и беззащитен, словно пудель. На самом деле этот сильный малый, торговец колониальными товарами с улицы Ренар, был достоин сожаления. Его прекрасные черные глаза светились добродушием сильного человека. Большой, слегка приплюснутый нос свидетельствовал о том, что его обладатель не прочь вкусно поесть. Весь он напоминал милого кутенка, а пухлые, чувственные губы самим небом созданы были для того, чтобы улыбаться. Но капитан Поль не был физиономистом и потому не сумел распознать под маской добродушия полную неспособность к решительным действиям. Внезапно на лестнице послышался торопливый цокот каблучков по каменным ступенькам. Крик-крак! – ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Мужчины тотчас встали, и Феликс с выражением безотчетного испуга на лице слегка приглушенным голосом представил: – Моя жена! Моряк почтительно склонил голову перед маленькой женщиной, которая в то же время, казалось, заполнила собой всю комнату. – Дорогая, – продолжал бакалейщик, немного придя в себя, – позволь представить друга детства, капитана Поля Анрийона, о котором я так много рассказывал. Женщина едва поклонилась в ответ и прощебетала: – Очень рада, месье… Ах, эта инвентаризация… позвольте два слова Феликсу… дела есть дела, не так ли? Капитан собрался было что-то сказать, однако "крошка" властно прервала его на первом же слове. Он так и стоял с разинутым ртом, что не помешало ему заметить себе: "Тьфу ты! У моего друга Феликса жена – настоящий командир эскадры, без нее он ни шагу!" – С инвентаризацией кончено, – решительно заявила мадам Обертен, давая понять, что больше говорить не о чем. – Шестьдесят две тысячи восемьсот франков сорок сантимов чистой прибыли… более тысячи франков – вознаграждение кассиру… более двух тысяч – приказчикам… сотня – Мариет… – Прекрасно, мой друг, чудесно. – Шестьдесят две тысячи франков, – невольно вскрикнул капитан, – но это же замечательно! Мадам, позвольте выразить вам мое искреннее восхищение. – О! У нас могло бы быть и сто… двести тысяч, если бы муж захотел… Ах! Быть бы мне мужчиной!.. – Вот уж сказала так сказала! Была бы ты мужчиной, ну и что? – Я всего лишь слабая женщина, не жалею ни времени, ни сил, и мне так досадно, что все впустую. – Ну, пошло! Снова ты? Счастья у нас прибавится, что ли? Или лучше нам станет в этой конуре, где я умираю от скуки? Может быть, мы перестанем есть эти ненавистные котлеты под отвратительным соусом, что продает мясник на углу? Да, нам подавай миллионы, а единственная служанка носится как угорелая, к тому же заменяет горничную! Неудивительно, что для стряпни у нее попросту не хватает времени, поэтому питаемся на бегу, на скорую руку, точно служащие, которым платят двести франков в месяц. Мадам Обертен раздраженно пожала плечами и воздела руки к небу, призывая Бога в союзники. Чувствуя себя не в своей тарелке, моряк не знал, как держаться, и приготовился уже уходить, когда Феликс, разгадав намерения приятеля, обратился к нему: – Котлеты под соусом бывают только на завтрак… на обед… Возможно, сегодня будет торжественный обед… как-никак инвентаризация. Останься, сделай милость. – О! Конечно же, месье, – преувеличенно любезно пригласила мадам Обертен. – Боже мой! Чувствуйте себя как дома. Вы старинный друг мужа, а значит, почти член нашей семьи. | 
