Тюремщики надежно вооружились, прежде чем войти в камеру, где находились эти четверо несчастных. Накануне вечером они покинули преступников со скрученными руками и ногами и скованными тяжелыми цепями; но теперь тюремщики не могли с ними справиться. Заключенные оказались свободными от цепей и вооруженными до зубов. Они беспрепятственно вышли из камеры, заперев своих стражей на все замки и засовы. Завладев всеми ключами, они быстро прошли по тюрьме до самого двора. Народ, столпившийся перед воротами, с ужасом взирал на них. Они были обнажены до пояса, чтобы обеспечить себе свободу движений или чтобы иметь устрашающий вид, подтверждая свою репутацию отчаянных храбрецов; но, может быть, они просто не хотели, чтобы кровь бросалась в глаза на белом полотне, выдавая судорожные движения смертельно раненного человека. Лямки, перекрещенные на груди, ножи и пистолеты за широкими красными поясами, яростные крики, с которыми они шли в бой, - все это казалось чем-то фантастическим. Выйдя во двор, они увидели неподвижный развернутый строй жандармов, который немыслимо было прорвать. На минуту они остановились и, казалось, совещались между собой. Лепретр, который, как я уже упоминал, был старшим и главенствовал над ними, движением руки приветствовал пикет и проговорил со свойственным ему благородным изяществом: - Браво, господа жандармы! Затем он подошел к товарищам, горячо простился с ними навеки и выстрелил себе в висок. Гюйон, Амье и Ивер заняли оборонительную позицию, наведя свои двуствольные пистолеты на боевой отряд. Они не стреляли, но жандармы восприняли эту демонстрацию как враждебный акт. Раздался залп. Гюйон упал, сраженный насмерть, на неподвижное тело Лепретра. У Амье было перебито бедро около самого паха. В "Биографии современников" сообщается, что он был казнен. Многие мне рассказывали, что он испустил свой последний вздох у подножия эшафота. Оставался один Ивер. Его отвага и самообладание, пылающий гневом взор, пистолеты, которыми он умело и ловко орудовал, угрожая солдатам, - все это наводило на зрителей ужас. Но они с каким-то невольным отчаянием восхищались красивым юношей с развевающимися волосами, который, как было всем известно, никогда не проливал крови, но должен был по приговору правосудия искупить кровью свою вину. Он попирал ногами три окровавленных тела и напоминал волка, затравленного охотниками. Зрелище было так ужасно и необычно, что на минуту остановило яростный порыв солдат. Приметив это, он пошел на переговоры. - Господа! - крикнул он. - Я иду на смерть! На смерть! Я жажду ее! Но пусть никто ко мне не приближается, а не то я вмиг уложу любого, если только это не будет вон тот господин, - добавил он, указывая на палача. - Это уже наше с ним дело, и мы знаем, как к нему приступить. Согласие было нетрудно получить, ибо все присутствующие страдали от этой затянувшейся страшной трагедии, всякому хотелось, чтобы она поскорее пришла к концу. Увидев, что его условия приняты, Ивер взял в зубы один из пистолетов, выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его в свою грудь по самую рукоятку. Он остался стоять и, казалось, был сам этим удивлен. Солдаты хотели было ринуться на него. - Потише, господа! - крикнул он, снова схватив пистолеты и направляя их на жандармов. (Между тем кровь хлестала потоками из раны, где торчал кинжал.) - Вы знаете мои условия: или я умру один, или со мной умрут еще двое. Вперед! Его никто не остановил. Он направился прямо к гильотине, поворачивая нож у себя в груди. - Честное слово, - воскликнул он, - я живуч как кошка! Никак не могу умереть. Выходите уж сами из положения! Эти слова были обращены к палачам. Через минуту упала его голова. Благодаря чистой случайности или в силу поразительной живучести юноши она подпрыгнула, откатилась далеко от гильотины, и вам еще сейчас расскажут в Бурке, что голова Ивера что-то произнесла".
Не успел я прочитать этот отрывок, как у меня уже созрело решение бросить "Рене из Аргонна" и заняться "Соратниками Иегу". На следующее утро я спускался по лестнице с саквояжем в руке. - Ты уезжаешь? - спросил Александр. - Да. - Куда же? - В Буркан-Брес. - Зачем? - Познакомиться с местностью и выслушать воспоминания свидетелей казни Лепретра, Амье, Гюйона и Ивера. * * * Два пути ведут в Бурк если, разумеется, вы направляетесь туда из Парижа: можно сойти с поезда в Маконе и сесть в дилижанс, который отвезет вас в Бурк, или проехать по железной дороге до Лиона и пересесть на поезд, циркулирующий между Бурком и Лионом. Я колебался, не зная, что предпочесть, но спутник по вагону вывел меня из затруднения. Он направлялся в Бурк, где, по его словам, у него имелись дела; он ехал через Лион, значит, дорога через Лион была самой лучшей. Я решил ехать тем же путем, что и он. Я переночевал в Лионе и на другой день в десять часов утра был уже в Бурке. Там меня нагнал номер газеты, издававшейся во второй столице королевства. Я прочитал кисло-сладкую статью, посвященную мне. Лион никак не может мне простить: видите ли, еще в 1833 году, двадцать четыре года назад, я сказал, что он нелитературный город. Увы! Я и сейчас, в 1857 году, придерживаюсь мнения, какое составил о нем в 1833 году. Я не так-то легко изменяю свои убеждения. Есть во Франции и другой город, который имеет на меня зуб почти так же, как Лион: это Руан. Он освистал все мои пьесы, в том числе и "Графа Германа". Как-то раз один неаполитанец хвастался передо мной, что он освистал Россини и знаменитую Малибран, "Цирюльника" и Дездемону. - Это похоже на правду, - отвечал ему я, - потому что Россини и Малибран, в свою очередь, хвалятся тем, что они были освистаны неаполитанцами. Итак, я хвастаюсь тем, что меня освистали руанцы. Но вот однажды, когда мне подвернулся чистокровный руанец, я решил допытаться, почему меня освистывают в Руане. Что поделаешь! Я люблю доискиваться до правды даже в мелочах. Руанец мне отвечал: - Мы вас освистываем, потому что злы на вас. Ну что ж, это неплохо! Ведь Руан обижался на Жанну д'Арк! Но, конечно, на сей раз их досада была вызвана другой причиной. Я спросил руанца, почему он и его земляки так злобствуют на меня; я никогда не говорил ничего дурного об их яблочном сахаре; выказывал почтение г-ну Барбе все время, пока он был мэром; будучи направлен Обществом литераторов на открытие памятника великому Корнелю, я единственный из всех выступающих догадался отвесить поклон перед тем как произнести свою речь. Казалось бы, здраво рассуждая, я не давал руанцам ни малейшего повода к ненависти. Итак, выслушав гордый ответ: "Мы вас освистываем, потому что злы на вас" - я смиренно задал вопрос: - Боже мой, за что же вы на меня злитесь? - Вы сами знаете, - отозвался руанец. - Я? - вырвалось у меня. - Да, вы. - Ну все равно, отвечайте мне, как если бы я ничего не знал. - Вы помните обед, который вам дал город в связи с открытием памятника Корнелю? - Как не помнить! Что же, Руан злится на меня за то, что я в свою очередь не дал ему обеда? - Ничуть не бывало. - В чем же дело? - Так вот, на этом обеде было сказано: "Господин Дюма, вы должны были бы написать пьесу для города Руана на тему, заимствованную из его истории". - На что я ответил: "Нет ничего проще; по первому же вашему требованию я приеду на полмесяца в Руан. Мне дадут тему, и за две недели я напишу пьесу, весь доход от которой поступит в пользу бедных". - Правда, вы это сказали. - Чем же я заслужил ненависть руанцев? Что же тут было оскорбительного? - Ничего. Но вас спросили: "Вы напишете пьесу прозой?" - на что вы изволили ответить… Помните, что вы ответили? - Честное слово, нет. - Вы ответили: "Я напишу ее в стихах, так будет скорее". - Да, в этом я весьма искусен. - Ну так вот… - Что же дальше? - Дальше, - этим вы нанесли оскорбление Корнелю, господин Дюма! Вот почему руанцы злы на вас и еще долгое время будут сердиться. Привожу разговор дословно. О достойные руанцы! Надеюсь, что вы никогда не сыграете со мной злой шутки - не простите меня и не станете мне аплодировать. В газетной статье было сказано, что, без сомнения, г-н Дюма провел только одну ночь в Лионе, потому что сей нелитературный город был недостоин видеть его в своих стенах более длительное время. Но г-н Дюма даже отдаленно не помышлял об этом. Он провел только одну ночь в Лионе, потому что спешил в Бурк. Прибыв туда, он велел отвести себя в редакцию газеты департамента. Я знал, что во главе редакции стоит известный археолог, который издал труд моего приятеля Бо, посвященный церкви в Бру. Я сказал, что хочу видеть г-на Милье. Тот тут же прибежал. Мы обменялись рукопожатиями, и я сообщил ему о цели своего путешествия. - Я могу вам помочь, - сказал он, - отведу вас к одному нашему магистрату, который пишет историю провинции. - До какого года он добрался? - До тысяча восемьсот двадцать второго. - Ну, тогда все хорошо. Я собираюсь рассказать о событиях, происходивших в тысяча семьсот девяносто девятом году, и о смертной казни моих героев в тысяча восьмисотом, значит, он уже занимался этой эпохой и сможет сообщить мне нужные сведения. Идемте к вашему магистрату. По дороге г-н Милье рассказал мне, что историк-магистрат одновременно является выдающимся гастрономом. Еще Брийа-Саварен ввел моду на магистратов-гастрономов. К сожалению, многие из них остаются только чревоугодниками, а это совсем не одно и то же. Нас ввели в кабинет магистрата. Передо мной был человек с лоснящимся лицом и насмешливой улыбкой. Он встретил меня с покровительственным видом, какой историки напускают на себя, когда имеют дело с поэтами. - Так вы, сударь, - спросил он у меня, - приехали в наш бедный край искать сюжеты для романов? - Нет, сударь, я уже нашел сюжет, я приехал только затем, чтобы почерпнуть здесь исторические материалы. - Вот как! А я и не подозревал, что требуется столько трудов, чтобы написать роман. - Вы заблуждаетесь, сударь, во всяком случае, на мой счет. Я имею обыкновение производить весьма серьезные изыскания в связи с тем или иным историческим сюжетом. - Вы могли бы, в конце концов, кого-нибудь послать для этого. - Человек, которого я послал бы сюда, сударь, не зная глубоко моего сюжета, мог бы упустить весьма важные факты. Вдобавок мне очень помогает знание местности: я не могу описывать обстановку, не увидев ее своими глазами. - Так, значит, вы рассчитываете сами написать этот роман? - О да, сударь. Последний роман я поручил написать своему камердинеру; но роман имел большой успех, и этот негодяй потребовал такого непомерного жалованья, что, к великому моему сожалению, мне пришлось с ним расстаться. Магистрат закусил губу. После минутного молчания он спросил: - Не откажите в любезности, сударь, сообщить мне, чем я могу быть вам полезен в этом важном труде. - Вы сможете руководить мною в моих розысках, сударь. Поскольку вы уже написали историю департамента, вам, конечно, должны быть известны все сколько-нибудь выдающиеся события, происходившие в его главном городе. - В самом деле, сударь, думаю, что в этой области я довольно хорошо осведомлен. - Так вот, сударь, прежде всего в вашем департаменте подвизались Соратники Иегу. - Сударь, мне довелось слышать о Соратниках Иисуса - отозвался магистрат, и на его устах вновь появилась ироническая улыбка. - Вы имеете в виду иезуитов, не так ли? Но я не их разыскиваю, сударь. - Я тоже говорю не об иезуитах. Я имею в виду грабителей дилижансов, которые свирепствовали на дорогах между тысяча семьсот девяносто седьмым и тысяча восьмисотым годами. - Так вот, сударь, разрешите вам доложить, что я приехал в Бурк собирать сведения о тех, которые назывались Соратниками Иегу, а не Соратниками Иисуса. - Но что может означать название "Соратники Иегу"? Я привык всегда доискиваться до истины. - Я тоже, сударь. Поэтому-то я и не путаю разбойников с большой дороги с апостолами. - В самом деле, это было бы неблагочестиво. - А между тем, сударь, вы принимали эту версию, и пришлось мне, поэту, приехать к вам, чтобы избавить от заблуждения вас, историка. - Я готов выслушать ваши объяснения, сударь, - отвечал магистрат, поджимая губы. - Они очень краткие и простые. Иегу был царем Израиля, которому пророк Елисей повелел истребить дом царя Ахава. Елисеем именовали Людовика Восемнадцатого, Иегу называли Кадудаля, домом Ахава - Революцию. Вот почему грабители дилижансов, похищавшие казенные деньги с целью поддерживать войну в Вандее, назывались Соратниками Иегу. - Сударь, я счастлив, что в мои годы могу узнать что-нибудь новое. - Ах, сударь, мы всегда что-нибудь узнаем, во всякое время, в любом возрасте: в течение жизни мы познаем людей, после смерти познаем Бога. - Но в конце концов, - проговорил мой собеседник, пожимая плечами, - чем я могу быть вам полезен? - Так вот, сударь, четверо молодых людей, главари Соратников Иегу, были казнены в Бурке, на Бастионной площади. - Прежде всего, сударь, у нас в Бурке казнят не на Бастионной площади, а на Рыночной. - Теперь, сударь, последние пятнадцать или двадцать лет… это верно… после Пейтеля. Но прежде, особенно во времена Революции, казнили на Бастионной площади. - Возможно. - Так оно и есть… Этих четырех молодых людей звали Гюйон, Лепретр, Амье и Ивер. - Первый раз слышу эти имена. - А между тем в свое время они гремели, особенно в Бурке. - И вы уверены, сударь, что эти люди были казнены именно здесь? - Уверен. - Откуда у вас такие сведения? - От одного человека, чей дядя, жандармский капитан, присутствовал при казни. - А как зовут этого человека? - Шарль Нодье. - Шарль Нодье! Романист, поэт! - Будь он историком, я не стал бы настаивать на своем, сударь. Недавно, во время путешествия в Варенн, я узнал цену историкам. Я настаиваю именно потому, что Нодье - поэт и романист. - Воля ваша, но мне ничего не известно из того, что вас интересует, и я осмелюсь сказать, что если вы приехали в Бурк для того, чтобы собрать сведения о казни господ… Как вы их назвали?.. - Гюйон, Лепретр, Амье и Ивер. - … то вы напрасно предприняли это путешествие. Вот уже двадцать лет, сударь, как я роюсь в городском архиве, но не встречал ничего похожего на то, о чем вы мне рассказываете. - Городской архив, сударь, не имеет ничего общего с судебным архивом; быть может, в судебном архиве я разыщу то, что мне требуется. - Ах, сударь, если вы хоть что-нибудь найдете в судебном архиве, это будет неслыханной удачей. Судебный архив, сударь, это хаос, сущий хаос! Вам придется просидеть здесь добрый месяц… а то еще и дольше… - Я рассчитываю провести здесь всего один день, сударь. Но если я сегодня раздобуду нужные мне сведения, вы позволите мне поделиться ими с вами?.. - Да, сударь, да, сударь, да. И вы мне окажете огромную услугу. - Она будет не больше той, в надежде на которую я к вам явился; я сообщу вам нечто вам еще неизвестное, вот и все! * * * Вы, конечно догадываетесь, что, выходя из дома магистрата, я был полон решимости во что бы то ни стало раздобыть сведения о Соратниках Иегу: это было вопросом чести. Я взялся за Милье так, что ему некуда было деваться. - Слушайте, - сказал он, - у меня есть шурин-адвокат. - Его-то мне и надо! Идемте к вашему шурину! - Но сейчас он находится в здании суда. - Идемте в суд! - Но я должен вас предупредить: ваше появление наделает там шуму. - Ну, так идите вы один. Объясните ему, в чем дело; пусть он займется розысками. А я отправлюсь осматривать окрестности города: мои наблюдения послужат основой для описания местности. Если угодно, мы встретимся с вами в четыре часа на Бастионной площади. - Прекрасно. - Я как будто проезжал через лес. - Сейонский лес. - Браво! - Вам требуется лес? - Он мне необходим. - Тогда позвольте… - Что такое? - Я провожу вас к своему приятелю господину Ледюку; он поэт, а на досуге ведет надзор. - За чем же он надзирает? - За лесом. - Есть ли в этом лесу какие-нибудь руины? - Картезианский монастырь; правда, он не в лесу, но в каких-нибудь ста шагах от него. - Ну а в самом лесу? - Там находятся развалины так называемого дома послушников; он имел прямое отношение к монастырю и сообщается с ним подземным ходом. | 
